Отказавшийся от всепрощенчества

Впервые попав в США в 1961 году, я был в восторге не только от музеев и современной архитектуры, но и от гигантских маршей протеста, которых в нашей стране и представить было невозможно. Выступая против расизма и войны во Вьетнаме, в обнимку шли Мартин Лютер Кинг, доктор Бенджамин Спок и Артур Миллер, а тоненькая Джоан Баез пела ставшую гимном левой молодежи песню «We Shall Overcome…». От этой мелодии у меня до сих пор перехватывает горло.

Но в западной политике и журналистике я встретился и с профессионалами антикоммунизма, которые мне поразительно напомнили наших профессионалов антикапитализма, обоюдно делавших карьеру и деньги на «холодной войне». Их легко было представить поменявшимися местами – ведь они цинично работали на взаимную ненависть.

И вскоре я нашел в книге неизвестного мне дотоле Ивана Елагина «Отсветы ночные» (1963) стихотворение «Льдина», выражавшее мои собственные мысли, да так молодо, задорно и сочно, словно автор был зарубежным представителем нашего поколения: «Как будто бы всё живое Сразу ушло с земли В тот миг, когда эти двое На перекресток вошли. / Гасли тысячи свечек. В город вошли, как в морг, Мистер Смит – контрразведчик, Товарищ Петров – парторг. / На всех перекрестках мира Стоят они по ночам, На всех перекрестках мира Прислушиваются к речам, / На всех перекрестках мира Готовят переворот, На всех перекрестках мира Радио их орет, / На всех перекрестках мира Гуляет их солдатня, На всех перекрестках мира Они убивают меня». Дальше после воздушного, как в детском стихотворении, перехода ошеломляли простые взрослые выводы: «А в Антарктике Среди льдин В белом фартуке Жил пингвин. <…> / Море – а в середине – Я и пингвин на льдине. <…> / Слушайте, сильные мира сего! Только и просим мы – льдину всего! <…> / Льдину, что кружит, хрустально горя, Без генерального секретаря <…> / Рыбу и крабов к обеду надергав, Мы хорошо проживем без парторгов!» Вернувшись в Москву, я взахлеб читал эти наивные и мудрые стихи и Белле, и Андрею, и Булату, и Васе, с которым в золотые годы той железной эпохи мы так дружно и неразлучаемо жили.

«Товарищ Петров» под разными фамилиями не раз появлялся в моей жизни. В 1962 году это был приторный и липкий, будто полусладкая фальшивая «Хванчкара», в отличие от настоящей, сотрудник нашего посольства в Лондоне. Посольство тогда пикетировали польские эмигранты, требуя, чтобы советское правительство признало факт убийства в Катыни по приказу Сталина тысяч польских офицеров, – убийства, которое наша печать выдавала за зверства гитлеровцев. «Парторг» пытался вдохновить меня на гневную отповедь клеветникам, но слишком уж скользким был он сам и его так называемые «материалы», чтобы ему поверить.

В 1968 году в той же Англии некие «мистеры Смиты» с паркерами, заправленными ложью, объявили мое письмо, протестующее против брежневских танков в Праге, фальшивкой КГБ, сфабрикованной для того, чтобы мне, «придворному поэту Кремля», облегчить получение докторской мантии в Оксфорде. Тогда я написал четверостишие, где, кажется, первый раз употребил в стихах наиболее подходящее для такого случая нелитературное слово: «Много мне в мире выдано, / но недовыдано в нем / право свободного выбора / между дерьмом и г....м». Так что Иван Елагин попал в точку.

Поэтому когда мы познакомились с ним к концу его рабочего дня в «Новом русском слове», где он подрабатывал не то корректором, не то одним из редакторов литературного отдела, то обнялись по-братски и трижды расцеловались. Он сразу назвал меня Женей и потребовал называть его Ваней, несмотря на солидную разницу в возрасте.

Он попросил чуть подождать его, потому что сдавал срочный материал в номер, и исчез, оставив меня в своей комнатушке. В дверь постучались. Я открыл – и передо мной, как гений чистой красоты в латиноамериканском варианте, возникла юная уборщица, о чем можно было догадаться по ее щетке с мокрой тряпкой и пластмассовому бачку для мусора. Поскольку я говорил тогда по-испански гораздо лучше, чем по-английски, то обратился к ней на ее родном языке, и она радостно защебетала в ответ, ибо с английским у нее тоже были нелады.

Когда появился Ваня, мы уже были с ней друзьями. Он пригласил меня в ресторан, а заодно, зорким глазом оценив ситуацию, и девушку. И она оказалась гениальной слушательницей разговора на русском языке, которого не знала, и даже жмурилась от удовольствия, когда Ваня не только читал переполнявшие его стихи, но и пересказывал свою собственную жизнь, не умещавшуюся в стихах. Какой роман мог бы получиться из его жизни!

Оказалось, что и дедушка его писал стихи, а сам он был сыном владивостокского поэта-футуриста Венедикта Марта (Венедикта Матвеева), из обрусевших немцев, и еврейки Симы Лесохиной. Родители вскоре разошлись, и отец с годовалым сыном уехал в Харбин, однако через пять лет они вернулись во Владик. Затем поселились под Москвой, но вскоре отца арестовали и сослали в Саратов. После освобождения из ссылки Матвеевы переехали в Киев, где в 1937 году отец был арестован вторично, и сын потерял его навсегда. Он официально переименовал себя из Зангвильда Матвеева, как значилось в паспорте, в Ивана Елагина из-за любви к строкам Александра Блока «Вновь оснежённые колонны, Елагин мост и два огня». Но для близких друзей всегда был Заликом. Его двоюродная сестра стала прекрасной поэтессой Новеллой Матвеевой.

Чего только с ним не случалось! В волжском городе Покровске еще не арестованный Борис Пильняк, достав из портфеля прихваченную в Стране восходящего солнца именную печать, шлепнул ему на лоб свой автограф красной тушью. У ленинградских друзей отца – Ювачевых – он разглядывал объявление, прикнопленное над письменным столом их сына Дани, печатавшегося под псевдонимом Даниил Хармс. Объявление гласило: «В этом доме с полным уважением говорят о Гоголе, Грине, Бахе...» Перечисление имен продолжалось, но Блока в нем не было. И Елагин был возмущен, поскольку Блок был его любимым поэтом. Опальная императрица русской поэзии не смогла принять молодого поэта – уезжала с передачей для сидевшего в лагере сына. Иван даже расплакался, как ребенок, рассказывая о неудаче своей жене Ольге Анстей, тоже писавшей стихи. Ей суждено было стать автором первого стихотворения о трагедии Бабьего Яра, только озаглавила она его «Кирилловские яры» по названию всего района, где немцы убивали арестованных.

Сестра Ольги, жившая в Праге еще с дореволюционных времен, разыскала Матвеевых в Киеве и помогла им выехать в Германию, где одно время Иван Елагин работал в госпитале. Когда пришли русские, он оказался в лагере для перемещенных лиц. Его изнурительно допрашивали. Некоторое время он писал политические сиюминутные стихотворные памфлеты, но потом брезгливо бросил, ощупью вышел к настоящей поэзии.

Перебрался в США, лет десять зарабатывал на жизнь, погрузившись в редакционную текучку, но жил только стихами. Мучился от узости литературной эмигрантской среды, от недостатка простора, воздуха. Радовался новым именам в нашей прозе и поэзии. Но, когда я спросил, не хочет ли он наведаться в Россию, почитать стихи, разволновался, занервничал. По-моему, в результате родилось стихотворение «Амнистия». А стихотворение «Знаю, не убьет меня злодей…» было мучительным диалогом с Александром Межировым. Им не пришлось встретиться: когда Межиров переехал в США, Елагина уже не было на свете.

Он не простил тех, кто убил его отца, и боялся, что даже временный приезд на родину будет кем-то из них как-то нечисто использован. А такое использование людей с непоправимо травмированным прошлым становилось даже профессиональным навыком. «Товарищам Петровым» и «мистерам Смитам» чья-то осторожная неуступчивость кажется притворством, ибо они уверены, что у каждого человека есть цена, не обязательно денежная, что бывают предложения, от которых нельзя отказаться. Но люди, способные на отказ, есть и, надеюсь, не переведутся. Одним из них был так намучившийся в жизни Иван Елагин. Он не мог себе позволить всепрощенчества, но и не позволил непрощенчеству перейти в злобу.

Я потом спросил юную латиноамериканку, которая часа три слушала стихи и рассказы Ивана Елагина на незнакомом ей языке:

– Ты поняла хоть что-нибудь?

– Я поняла, что он много страдал. Но он полон не злобы, а любви.



* * *



На шарике земном, столь пожилом,

что поздно нам

чьего-то ждать пришествия,

без всепрощенчества,

без непрощенства,

ну, неужели мы не проживем?



Ах, до чего мы тучи довели,

что не дождем становятся, а пеплом,

и в мирозданье нашем неокреплом

вулканов лава – это гнев земли.



Земля, грехи, как матерь, отпусти,

ты смой их все в купели всекрещенства,

нас отучи от злобы непрощенства

и всех без всепрощенчества прости.



Евгений ЕВТУШЕНКО