Сила на грани фола: таких чеховских сестер мы еще не видели

Диляра Тасбулатова - специально для "НИ"

Режиссер Виктор Рыжаков не то что «снял» пресловутый хрестоматийный глянец, он, можно сказать, содрал его - напрочь, азартно, вызывающе, - заодно приблизив к нам Чехова на невозможно близкое расстояние.

Говорят, спектакль репетировали три года, и всё боялись выйти к публике: действительно, такого Чехова мало кто видел и, возможно, больше никогда не увидит. Ибо так осмелиться «препарировать» классика, не оглядываясь на авторитеты, как это сделал Рыжаков, - в своем роде художественный подвиг.

Необязательно быть театральным критиком или исследователем драматургии Чехова, чтобы понимать, какая громадная традиция стоит за этой пьесой, какие корифеи ломали об неё последние зубы. Так вот, «Три сестры» Рыжакова – своеобразный афронт этой традиции, артистическое «хулиганство» на грани фола: и в этом как раз и состоит его сила.

Можно, конечно, сказать, что такие жесты сейчас уже не в новинку: современный театр, особенно европейский, делает, мол, кульбиты и похлеще: это вам не классический МХАТ в период его застоя или даже расцвета.

Однако, повторюсь, это всё же Чехов, а не, скажем, Ионеско: хотя тут, конечно, могут подать свой голос ревнители и охранители, советующие поступать с великими осторожнее, трепетнее, мягче, чтобы, не дай Бог, не уронить в грязь достоинство властителя дум и «певца сумерек».

Однако вот что интересно: несмотря на эти новомодные кульбиты и прыжки, на «дописанный» за классика текст, на явные аллюзии с нашей громокипящей современностью, с живой действительностью, ужаснувшей бы интеллигента в пенсне, спектакль Рыжакова никак не вписывается в авангардный театр Европы. Это, вы будете смеяться, при всем притом спектакль очень русский, российский, и очень, как ни смешно, чеховский.

Хотя Соленый здесь загримирован под зловещего хит-леджеровского Джокера, Наташа плывет по сцене на манер Надежды Кадышевой под «Русское радио», Андрей, весь в муке, прямо на сцене раскатывает …тесто, постепенно превращающееся в… кокаин (актуальненько), а Бобик, младенец в коляске, восстает из этой своей коляски, чтобы ускакать от своей сюсюкающей вампирической мамаши прямо в памперсе.

Зрители находятся в квадрате действия: актеры же то и дело убегают не за привычные «кулисы», а, удирая со сцены, мимо нас стремятся на выход.

Из фойе же продолжают нестись вопли, крики, дикий смех, как будто там их ждали дюжие ОМОНовцы, а не бабушки-билетерши.

Такой вот неожиданный Чехов.

В одном интервью (совершенно блестящем, вдохновенном) Рыжаков говорит как раз об эволюции русского театра, который, по его мнению, отнюдь не на задворках театра европейского: как раз сейчас, в последние годы, после долгих лет застоя и бесплодных поисков, театр в России начинает оживать.

«Бытие номер 2» и «Кислород», в свое время поставленные Рыжаковым по вырыпаевским пьесам, и нынешние «Три сестры» - как раз живое свидетельство этой тенденции. Сказать ведь можно все что угодно: но Рыжаков на деле доказывает жизненную силу русского театра, его горячий пульс, нерв, его сердцебиение – в такт эпохе.

Как ни патетично это звучит.

…Перед началом спектакля Рыжаков спросил собравшихся зрителей (аудитория была, за редкими исключениями вроде вашего покорного слуги, совсем юная), кто читал пьесу Чехова: далеко не все подняли руки.

Это, конечно, прискорбно. Прискорбно и в общекультурном смысле, и в прикладном: чтобы понять постмодернистскую игру этого действа, изначальный текст все-таки нужно знать.

Мы когда-то смотрели спектакль по стихам Пушкина, где его стихи перемежались виршами чуть ли Демьяна Бедного и Долматовского, но без «пояснений», кто есть кто и кто в кого перетекает.

Так вот, в зале хохотала только наша троица, я и две моих подружки-литературоведши: а на нас шикали – мол, мешаем смотреть. Никто даже не улыбнулся, принимая все за чистую монету. Хотя публика была далеко не юная, а месседж спектакля заключался в переворачивании гоголевского утверждения о том, что Пушкин – это русский человек, который нам явится через 200 лет. Во всей полноте, так сказать, своего совершенства.

Вот он и явился: в виде поэта-сталиниста, агрессивного идиота, раба и лизоблюда.

То же самое (ну, отчасти) происходит в спектакле Рыжакова: вот оно, товарищи, небо в алмазах, вот оно, светлое будущее, где, как мечтали чеховские три сестры, «все будут счастливы».

Что-то непохоже.

Возможно, это игра моего критического воображения, но и за тем «пушкинским» спектаклем, и за рыжаковскими «Тремя сестрами подспудно вставал век-волкодав, кривое зеркало времени, Хронос, повернутый вспять.

Как говорит одна моя приятельница: когда я читаю Чехова и вижу этих беспомощных героев-народников, этих мечтающих о всемирной справедливости людей, мне так и мнятся лагерные вышки и лай собак.

Соглашусь, что это, возможно, слишком далёкая ассоциация. Близкая же – в том, что Рыжаков показал нам русского человека через сто лет – не таким, каким он обещался быть, а каким стал. Как восклицал Гуров в «Даме с собачкой: “Какие дикие нравы, какие лица!».

Аминь.