Путешественник в себе

Дочь знаменитого фотографа Моисея Наппельбаума и его ученица Ида Наппельбаум в 21-м году занималась в поэтической студии Николая Гумилева «Звучащая раковина». Вот как она вспоминала о Константине Вагинове: «Иногда он бывал по-детски беспомощен. Однажды он спросил меня умоляюще: «Скажи мне, какая разница между ЦК и ВЦИКом? Нет, мне этого никогда не понять!» – добавил он с отчаяньем».

Ему, далекому от политики книжнику, погруженному в самого себя, было нелегко разобраться в том, что происходит вокруг, хотя еще 18-летним, с первого курса юридического факультета Петроградского университета, его мобилизовали в Красную Армию, сунули в руки ружье, и он успел повоевать на польском фронте и за Уралом. Этот неисправимый эстет-красноармеец написал нечто совсем не похожее на «Окна РОСТА» Маяковского и агитки Демьяна Бедного: «Кусает солнце холм покатый, В крови листва, в крови песок… И бродят овцы между статуй, Носами тычут в пальцы ног». Вернувшись после демобилизации в Петроград, он не смог восстановиться в университете – там запоздало спохватились, что его отец был жандармским офицером. Но служба в Красной Армии все-таки помогла устроиться в Институт истории искусств. Тогда-то он и прибился к «Звучащей раковине». Ида Моисеевна рассказывает:

«…Вагинов был самым маленьким, самым худеньким, с самым слабеньким голосом, самым «не таким», но выразительным и значительным. Сидел он далеко от мэтра, в конце длинного стола, но, когда вставал и начинал читать, возникал новый мир, ни с кем и ни с чем не сравнимый и волнующий. Читал он негромко, с нечеткой из-за болезни дикцией. Наш мэтр – истый акмеист, чья поэзия была словно закована в стальные рамки формы, чьи слова отщелкивались, как градинки о железный лист подоконника, он – наш мэтр, с ясным, как небосклон мировоззрением, с зеркальной эстетикой, – он замирал и, не противясь, входил в призрачный сад Вагинова…»

Помимо «Звучащей раковины», Вагинов, как он выразился сам, «состоял почти во всех поэтических объединениях Петрограда» – был и с тихоновскими «Островитянами», и в «Кольце поэтов им. Константина Фофанова», и с «эмоционалистами» Михаила Кузмина. Захаживал даже на собрания пролетарских поэтов, где угощали какой-то необыкновенной, тающей во рту малосольной селедочкой. Но, сблизившись с Даниилом Хармсом, Александром Введенским, Николаем Заболоцким, Вагинов примкнул к Объединению реального искусства, вместе с друзьями участвовал в вечере-манифестации «Три левых часа» в Доме печати.

25 января 1928 года в ленинградской «Красной газете» появился фельетон под заголовком «Ытуеребо»: «Вчера в Доме печати состоялось нечто непечатное. Насколько развязны были обэриуты, настолько и публика. Свист, шипенье, выкрики, вольные обмены мнениями с выступающими…» С этого вечера и началась трагически краткая жизнь литературной группы «Обэриу», члены которой посмертно оказались кормильцами стольких славистов во всем мире.

Обэриуты выбрали не самое лучшее время, чтобы «засветиться», но другого времени им отпущено не было. Они это чувствовали, потому и рисковали. Это были еще не последние, но уже начинавшие быть предсмертными судороги бодрящегося через силу русского авангарда.

Поэты штучные, обэриуты разительно отличались друг от друга внешностью и манерами, но объединял их особый прищур, заимствованный у так называемой «наивной живописи». С тонкой интеллектуальной искушенностью они использовали ее приемы, часто маскируя ими убийственную социальную сатиру. Однако Вагинов, писавший уже не только стихи, а и прозу, был не столь сатиричен, сколь мягок – в его стихах просвечивала довольно редко встречающаяся нежная насмешливость, которую, может быть, стоило бы и называть более точным словом, если бы оно существовало. Насмешливость может быть уничижительной, переходя в жестокое издевательство. Нежная насмешливость – самый раритетный подвид сатиры, ибо в ней есть понимание трагичности ситуаций и судеб. Нежная насмешливость не позволяет себе ядовитых усмешек или язвительных ухмылок, а лишь допускает грустную, жалеющую улыбку в углах губ. До Вагинова она встречалась и у Гоголя, и у Чехова, а позднее проступила в Платонове, в Булгакове, в Олеше.

На сцену ленинградского Дома печати Вагинов вышел отнюдь не провоцировать публику, а наоборот – умиротворять, облагораживать. Но не все хотят, чтобы их облагораживали, особенно если считают себя достаточно благородными и без этого. Когда Вагинов читал стихи, то в качестве визуального аккомпанемента за его спиной выделывала старорежимно плавные па классическая балерина в казавшейся реликвией заштопанной суровыми нитками пачке, и всё это вместе раздражало некоторых зрителей.

Впоследствии один из неготовых дополнительно облагородиться критиков гневно заявил, что Вагинов, дескать, кропает свои так называемые стихи, «представляя идеологию тех слоев буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции, сознание которых, отравленное тлетворным дыханием культуры эксплуататорской, не может принять действительности побеждающего социализма, пытается найти спасенье в созданном ими идеалистическом мире бредового искусства».

В чем нельзя отказать автору этой статьи, так это в классовом чутье. Вагинов действительно не отожествлял культуру ни с какими политическими системами, а лишь с божественным началом во человецех.



О, мир весь в нас, мы сами – боги,

В себе построили из камня города

И насадили травы, провели дороги,

И путешествуем в себе мы целые года…



Вагинов не стал строителем-энтузиастом под девизом «Мы наш, мы новый мир построим…» – ему хватало культурных сокровищ и старого мира, и он вместо иллюзорного путешествия в коммунизм предпочел заняться путешествием в себе. Ему хватало того, что уже было заложено в нем воспитанием, и он хотел всё это спасти, видя наступление варварства на святыни – отечественные и мировые. Не случайно он воспевал в своей прозе коллекционеров и сам был бессмысленно смешным во многих глазах коллекционером, спасая от исчезновения не столь ценные по деньгам, сколь драгоценные по своей неповторимости, казалось бы, всякие чепушкинки, и разбитые черепушкинки прошлого, пытаясь их склеить. Он наслаждался не только сокровищами русской культуры, но и испанским барокко, итальянским Возрождением, Шарлем Бодлером, Артюром Рембо…

«Интеллигентный человек духовно живет не в одной стране, а во многих, не в одной эпохе, а во многих…» – говорит у него Неизвестный поэт в хрупком, но на удивление уцелевшем, несмотря на годы и десятилетия, романе «Козлиная песнь» (1928), похожем на реквием разрушающемуся русскому Риму. Вагинов остро чувствовал, что вся мировая культура может уйти под воду времени, как Атлантида, и надо вцепиться в нее обеими руками, чтобы не дать ей исчезнуть.

А вот что думает другой персонаж того же романа – Тептёлкин – о силе слов человеческих: «…слова за нас думают. Начнешь человеку объяснять, прислушаешься к своим словам – и тебе самому многое станет ясно».

Люди в прозе Вагинова часто наивные, беспомощные и поэтому обреченные, но автор их любит, жалеет и не хочет, чтобы они умирали или жили несчастными, а это свойство настоящего писателя, даже если он до отчаянья не знает, как им помочь, и сразу всем, без исключения… С какой нежностью написано: «В конце поезда, в вагоне, одна, сидела Екатерина Ивановна и обрывала ромашку: любит, не любит, любит, не любит. Но кто ее любит или не любит, – не знала. Но чувствовала, что ее должны любить и о ней заботиться».

Вагинов одновременно с Юрием Олешей пророчески угадал в карьерных эмбрионах 20-х годов облик будущих «хозяев жизни», их внуков XXI века, заряженных безжалостной энергией перешагивать через традиционно третируемую интеллигенцию. Вот что говорит у него поигрывающий мускулами Кандалыкин, предлагая сердце и кошелек «подходявой» компаньонше по браку: «Я настоящий мужчина, не то что расслабленная интеллигенция. Мой отец швейцар, а я в люди вышел. Я теперь могу для вас обстановку создать, можно сказать, золотую клетку… А вы и наук понюхали, и платья носить умеете. Мне нужна образованная жена, чтоб перед товарищами стыдно не было. Вы у меня салон устроите. Я человек с запросами. Мы за границу попутешествовать поедем. Я английскому языку обучаюсь. Я энциклопедию купил, я сыну француженку нанял. У меня две прислуги, я не кто-нибудь, я – техник». Стоит ли продолжать? Как будто сегодня написано о наших новоиспеченных нуворишах, о восторженных накопителях безвкусиц, о сумасшедствующих в своем гурманстве сладострастниках чрева, готовых заплатить любую сумму, ну, скажем, за паштет из соловьиных язычков.

Но настоящие поэты – предсказыватели не только будущих событий, но и будущих поэтов. Так, Вагинов в романе «Труды и дни Свистонова» (1929) предсказал стиль будущего поэта Игоря Холина, которому в то время было всего лишь лет девять:



У стрелки трамвая

Стоит моя Аглая.

Стрелку переводит,

С меня глаз не сводит,

И с моего милицейского поста

Видны ее сахарные уста.



А вот предсказание стиля Николая Глазкова. Вслушайтесь в вагиновский стих:



В аду прекрасное селенье

И души не мертвы.

Но бестолковому движенью

Они обречены.



Они хотят обнять друг друга,

Поговорить.

Но вместо ласк посмотрят грубо,

И ну грубить!



А теперь вслушайтесь в стихи Глазкова, написанные через девять лет: «Непостижимо и мгновенно, Секунды в две, Ударил клином он эНэНа По голове… Они зарезали друг друга, Ну а потом Они пожмут друг другу руку На свете том». Доказательно? И предсказательно!

Одного, кажется, не мог предвидеть Вагинов – того, что смерть станет для него спасением. Его как раз успели похоронить, когда был выписан ордер на его арест. А вдруг и после смерти можно продолжать путешествовать в себе?

Вагинов оказался умней, чем они думали.



* * *

Избежал ареста Вагинов –

он до пыток умер сам.

Этот странный вид отваги нов

так, что дрожь по волосам.



Было трудно попоститься ей,

пожиравшей чернь и знать,

нашей сталинской юстиции, –

всех живьем любила взять.



Что в слезах ты, Шура Федорова*:

«У него агония…»

Это же почти что здорово,

что умрет он без битья.



Быть запытанным, растоптанным –

это млат дробил булат.

Стать посмертно арестованным –

это был почти что блат.



Евгений ЕВТУШЕНКО



* В замужестве А.И. Вагинова – преданная подруга писателя, с которой он познакомился в гумилевской студии.

* * *

Я стал просвечивающей формой,
Свисающейся ветвью винограда,
Но нету птиц, клюющих ранним утром
Мои качающиеся плоды.
Я вижу длительные дороги,
Подпрыгивающие тропинки,
Разнохарактерные толпы
Разносияющих людей.
И выплывает в ночь Тептёлкин,
В моем пространстве безызмерном
Он держит Феникса сиянье
В чуть облысевшей голове.
А на Москве-реке далекой
Стоит рассейский Кремль высокий,
В нем голубь спит
В воротничке,
Я сам сижу
На облучке,
Поп впереди – за мною гроб,
В нем тот же я – совсем другой,
Со мной подруга, дикий сад –
Луна над желтизной оград.
Осень 1925

* * *
Война и голод, точно сон,
Оставили лишь скверный привкус.
Мы пронесли высокий звон,
Ведь это был лишь слабый искус.

И милые его друзья
Глядят на рта его движенья,
На дряблых впадин синеву,
На глаз его оцепененье.

По улицам народ идет,
Другое бьется поколенье,
Ему смешон наш гордый ход
И наших душ сердцебиенье.
1929(?)