Григорий Кружков: Когда ты – луч, струящийся в окно, / И неумолчный шелест тополиный.

Сергей Алиханов

Григорий Кружков родился 1945 г. в Москве. Окончил физический факультет Томского университета и аспирантуру Института физики высоких энергий (Протвино).

Автор стихотворных сборников: «Ласточка». «Черепаха», «Бумеранг», «На берегах Увы», «Гостья», «Новые стихи», «Двойная флейта», «Холодно-горячо», «Пастушья сумка», «Острова».

Автор сорока шести книг стихотворных переводов и более тридцати поэтических книг для детей.

Статьи Григория Кружкова о русской поэзии и международных литературных связях, собраны и изданы в книгах: «Ностальгия обелисков», «Лекарство от Фортуны», «Пироскаф: из английской поэзии XIX века», «Луна и дискобол», «Очерки по истории английской поэзии» в 2-х томах и другие.

Творчество отмечено премиями:, газеты «Известия», «ИЛлюминатор» журнала «Иностранная литература», Государственной премией РФ по литературе за 2003 год, «Книга года», «Мастер» Гильдии художественного перевода, медалью имени Н.М. Карамзина журнала «Вестник Европы», Большой Бунинской премией, имени Н.В. Гоголя Союза писателей Санкт-Петербурга, имени Корнея Чуковского, «Антология» журнала «Новый мир», имени Александра Солженицына, «Венец» Союза писателей Москвы, Почетным дипломом Международного Совета по Детской Книге.

Преподает в РГГУ, профессор Института филологии и истории.

Член Союза писателей Москвы.

В стихах Григория Кружкова лирическое осмысление истории явлено в новых формах художественного выражения. Время и пространство зачастую не тождественны реальному и текущему. Тем не менее, читатель легко узнает и признаки, и особенности происходящего. Такой эффект достигается поэтом посредством своеобразной межэпохальной интертекстуальности.

Античные образы и события обретают в его стихах современное звучание, и значение. Аллегории и тропы, явные и неявные цитаты, реминисценции наделены всеми характерными свойствами классицизма. Григорий Кружков — исторический мыслитель, но главным образом поэт. Благодаря звуковой выразительности речи, просодии, всем своим творчеством Григорий Кружков доказывает позабытую истину: поэзия, сколько ее не «сбрасывали с парохода современности», была и есть часть общечеловеческой культуры.

Своеобразный тонкий юмор поэта только подчеркивает его серьезное отношение ко всему, что стало предметом творчества, и воплощено в текст. Из древнегреческой мифологии, через стихотворение Горация, в изумительном переводе Афанасия Фета, «Не спрашивай; грешно, о Левконоя, знать…» — явилась новая трактовка:

Не слушай радио, мой друг:

все это только содроганье

каких-то виртуальных вьюг,

в которых нет очарованья…

Где Левконоя наша, где?

Молчи. Налей еще из фляги.

Пусть ищут истину в воде

одни лишь крабы да салаги...

не горевать, не говорить —

сидеть и пить вино хмельное

и, как о ласточке, грустить

о легконогой Левконое...

Мифопоэтика украшает творчества Григория Кружкова, и вдохновению поэта подвластна вся широта современной жизни. Однако, в его текстах сложность проблематики никогда не подменяется, не имитируется надуманными перцептуальными выкрутасами. Озарениям поэта свойственна простота и ясность, а тексты выражены изумительным по силе и проницательности слогом. И хотя в его творчестве неоднократно встречаются инверсионные и ретроспективные перестановки, все авторские приемы направлены на осмысление времени.

В Музее «Серебряного века», Григорий Кружков, читая стихи, продолжает стремиться к совершенству — видео:

https://youtu.be/CbI-WuS-JRk

Творчеству поэта посвящены исследования и статьи.

Мирослава Громова — филолог и критик, поделилась: «Перевод стихотворения Редьярда Киплинга «За цыганской звездой» — самая известная переводная работа Григория Кружкова. Благодаря фильму Эльдара Рязанова «Жестокий романс», баллада эта, положенная на цыганскую мелодию, стала необычайно популярной и обрела новую жизнь.

Григорий Кружков полагает, что в лучших своих произведениях, поэты — метафизики «бились над разрешением задачи: как найти словесный эквивалент для описания состояний разума и чувства», и под углом зрения метафизической традиции представляет несомненный интерес, являясь важной частью литературного процесса…

Тема творца и творчества оригинально преломляется в стихах Кружкова, посвящённых теме перевода. Переводчик подбирает слова, стараясь подобрать ключик к загадке смысла, и поиск нужного слова представляется как почти волшебное действо…

Эпиграфами к стихотворениям Григория Кружкова часто становятся строки из произведений авторов, которых он переводил (Дж. Донн, Дж. Китс) или же строки русских поэтов, чьи эстетические установки ему близки ...часто риторика, свойственная эпохе барокко, оттеняется в стихах Кружков деталями и достижениями современного мира...

В лирике Григория Кружкова находим профессиональное умение предельно точно выразить поэтический замысел и многоуровневые конструкции... сложный синтез различных поэтик, приёмов, литературных и мифологических образов…

Поэт старается передать напряжённую обстановку нависшей угрозы посредством стилистических художественных приёмов, в частности метафоры… Благодаря усложнённым метафорическим конструкциям Григорию Кружкову удаётся сохранить светлый образный ряд стихотворения… Размышления о времени, о смене эпох, о месте человека в этом мире занимают большое место в творчестве Кружкова и всегда даны относительно взгляда вверх — к небу и небесным сферам...».

Владимир Губайловский — критик, поэт, эссеист — в журнале Новый мир», отмечает: «Григорий Кружков — замечательный переводчик и выдающийся знаток английской поэзии… его оригинальные стихи постоянно откликаются на вибрации тысячелетнего пространства мировой культуры — от греков до Китса, и от Кэрролла до наших дней.

Поэт говорит, что сегодня происходит жесткая формовка всего накопленного богатства: культуру пакуют, фасуют, в общем — приспосабливают для нужд потребления… …поэт не рэпер, залу его стихи не нужны. Это и есть катастрофа культуры, это и есть новое варварство.

Мандельштам писал: «Европа без филологии — даже не Америка; это — цивилизованная Сахара, проклятая Богом, мерзость запустения». А что такое Россия без филологии? Без великих филологов? ...стихотворение кончается так: «И слышу я — флейта двойная запела». Пока есть этот звук, пока он колеблет пустеющий воздух, культура жива, а значит, еще есть надежда у «малой вселенной» познать большую...».

Евгений Абдуллаев — поэт, прозаик и критик — в журнале «Дружба народов» порадовался: «Недавно в моей библиотеке появилась книжка со странной дарственной надписью: «От автора с глубоким почтеньем» … книгу, чуть морщась от шума (вокруг кипела книжная ярмарка), мне подписал классик.

Григорий Кружков пишет светлыми, скульптурными фразами. Лирического героя не обязательно ваять из мрамора или лепить из глины; его можно просто скатать из снега...

Ясность и простота. Открытость для чтения в любом читающем возрасте — способность сопровождать жизнь, по-разному прочитываясь в разные ее этапы — также одна из примет классики. Сразу оговорюсь: понятие «классик» использую здесь не в оценочном смысле — но именно как принадлежность классике, той важной традиции, которая продолжает давать поэзии свет и глубокое, ровное дыханье...

Редкая способность — не прятать «влияния», но честно вывешивать их, как часть собственно фамильной геральдики (к чему призывал другой классик, Бродский: «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает»).

... классичность кружковской поэзии сильнее чувствуется не в метафизических, а в почти бытовых, «домашних» сюжетах. В «тихой» классике... с поразительной психологической точностью и впечатляющей, почти чеховской, экономностью выразительных средств. И — мягкий, мудрый юмор, пронизывающий все…».

И наши читатели, читая стихи, по-доброму улыбнутся:

* * *

Говорили: грядет, и она настала;

Может быть, вам, друзья, показалось мало?

Может быть, вам она показалась серой

По сравнению с прежней, ушедшей эрой?

Ничего не серой… Какие краски

На рекламах шампуня — протрите глазки.

Надо думать, что думают в банке деньги,

А не то, что юнга на бом-брам-стеньге!

Время — это проселочная дорога,

На которой встречаем мы Носорога.

И не надо его щекотать под брюхом,

Если даже и впрямь он из нищих духом.

Так поешьте новых, полезных клеток,

В штамповальный кружок запишите деток.

Но не рвите жил, хлопоча о малом,

И — читайте книжки под одеялом.

***

Ты из глины, мой хрупкий подросток,

Голубой, неуступчивый взор;

Чуть заметных гончарных бороздок

На тебе различаю узор.

Я — другой, я не слепленный — сшитый,

На груди — самый яркий лоскут,

Потому что твой дурень набитый,

За таких двух небитых дают.

Ты с тревогой глядишь бесконечной

И с любовью, забытой давно.

Обо мне не печалься — я вечный,

Как военной шинели сукно.

Мы с тобой жили-были однажды,

Век пройдет, и тебя уже нет.

Значит, буду томиться от жажды

Миллионы мучительных лет.

Потому что взята ты их праха

Для земного — врасплеск — бытия,

А меня изготовила пряха,

Бледный лодзинский ткач и швея.

***

Я б эту жизнь хранил, как пайку хлеба,

за пазухой хранят в платочке чистом

завязанном так туго, чтоб зубами

не развязать. Но может ли голодный

за вечность не отколупнуть ни крошки,

а раз отколупнув, остановиться?

* * *

Л. Лосеву

Before my pen has gleaned my teeming brain…

John Keats

А тех, самых сочных, молочных, младенческих лет,

Увы, урожай мы не сжали — он сгнил на корню,

Остались нам зерна холодных и поздних замет,

Столь черствые, что и не впрок и не в радость коню.

Одним лишь птенцам желторотым пристало писать,

Мешая чернила с соплями. А старый ворчун

Пусть носит на вате колпак — что он может сказать

Тому, кто без спросу горяч и без просыпу юн?

Но как колоски собирает на поле бедняк,

Так мы собираем дожитки несжатые лет

И мелем из них — надевая дурацкий колпак —

Такую муку, что белей не бывало и нет.

Мука осыпает ненужный старинный парик,

Венера в аллее стоит, опершись на весло.

Будильник в плешивой поет голове «чик-чирик»…

Он смотрит на штору и ждет, чтобы вновь рассвело.

ПЕСЕНКА

Не вороши лапши, развешанной

Вокруг тебя, не вороши —

И ярых пасквилей, как бешеный,

Противу власти не пиши.

Не надо нападать на кесаря,

Оспаривать его почет —

Не жаловаться ведь на слесаря,

Что кран течет, что кран течет.

А кран течет, и с неба капает,

Кружатся листья у виска —

А что в тебе еще тоска поет,

Пускай она поет, тоска.

Не жди чудес от слова праздного

И не стремись в поводыри —

А бойся только неба красного

В часы заката и зари.

ЛУННОЕ

Что там в небе так чудно круглится?

Это месяц, мой друг, просто месяц.

Посмотри на него сквозь ресницы —

видишь, сколько веревочных лестниц

он спускает для тех, кто хотел бы,

кто, устав от земного, желал бы

прогуляться сегодня на небо

наподобие белых сомнамбул?

Погоди — еще тень в подворотне

оказалась всего только тенью,

еще светит нам вечер субботний

по колодезной щуки веленью.

И так пылко, так зыбко сияет

этих звезд сумасшедшая горстка —

как сугроб тополиного пуха,

подожженный рукою подростка.

Что сегодня — весна или осень?

Это осень, мой друг, это осень.

Хочешь, мы у прохожего спросим,

что сегодня — весна или осень?

И прохожий, смутившись, ответит:

«Я не знаю… забыл… извините…»

И посмотрит туда, где в зените

что-то греет, хоть холодно светит.

Что-то греет еще, что-то веет,

как смычок, в этом воздухе ветхом,

и еще рассыпают нам пенни,

коронуясь, кленовые ветки.

Ну, давай еще малость побродим,

пошуршим этой звонкой листвою,

потолкаемся рядом с народом,

улетающим вместе со мною…

Под гармошку

…ибо мы стали позорищем для мира,

для ангелов и человеков.

1 Кор. 4.9

Опять со своей гармонью

Они в вагон ваш пролезли —

И впаривают беспардонно

Товарец их бесполезный.

Очнитесь, моргните ухом,

Хотя б шевельните веком,

Подайте коллегам!

Они напоказ выставляют

Калечество и уродство,

Они задирают нос свой,

Они распускают хвост свой, —

Пока их жизнь не поздравит,

Как надо, под зад коленом.

Подайте коллегам!

Рождённые напоследок

И обречённые смерти,

В своих притязаниях несмелых,

В своих побрякушках нелепых,

Они — позорище миру,

И ангелам, и человекам.

Подайте коллегам!

Камышинка

О чём только не передумаешь — о Ливингстоне,

Пересекающем Африку с востока на запад,

Бредущем сквозь буши, сквозь пустынные дебри,

О тропических ливнях и мокрой палатке,

О сбежавших проводниках, о припасах

Тающих, о тёмных ночах, о пигмеях,

Их отравленных стрелах, летящих из джунглей,

О вещем Олеге, о сраженьях и тризнах,

О волхвах, предсказывающих непонятно,

Все по-разному (вот и верь шарлатанам,

Если даже очные ставки заочны!),

О каких-то обломках, на которых всё пишут

Списки, хоть очередь давно рассосалась,

О гудящих ульях, о мстительных пчёлах,

О царе-медозвоне, о вянущем лете…

О жуке-плавунце, скользящем по небу.

…О чём только не передумаешь, господи боже,

Сидя под водой с камышинкой во рту.

Les licornes d’automne

Жёлтой листвой занесло все тропинки,

Вот потому я и сбился с дороги —

И очутился в неведомом месте,

Где за деревьями в призрачной дымке

Плыли осенние единороги.

Ветер дул к югу так яростно, словно

Думал догнать улетевшие стаи.

Гекатонхейры корявые руки

К небу тянули — бесслёзно, бессловно,

С мукой в холодное небо врастая.

Мусорной свадьбой закончилось лето,

Свалкой, анархией и беспорядком.

Роща стояла разута-раздета,

Только фонарики бересклета

Напоминали о смутном и сладком.

И без сочувствия, и без ответа

Низменной нашей и скучной тревоге

В небе бескрайнем, холодном и бледном

Наискосок, словно шхуна вполветра,

Плыли осенние единороги.

Наследство

Это мама — рассмеюсь

ни к селу ни к городу

по тому ли, по сему,

по любому поводу.

Это папа — рассержусь

ни с того, ни с этого,

хоть и сам себя стыжу,

дурака отпетого.

Где-то там и дед внутри,

в дымке паровозной;

учит: главное, не ври.

До того серьёзный!

Будущее

Будущее! представляю

своих всемогущих внуков,

открывающих двери

простым усилием мысли,

намазывающих бутерброд

строгим, но ласковым взглядом,

побеждающих супостата

ручным усилителем гнева.

Господи, как интересно

тогда будет жить на свете:

можно отправить клона

на вечеринку с друзьями,

а другого — с букетом

на свидание с девой,

а самому завалиться

на «покойную укушетку»

и, отключившись от эко-,

от гео- и ноосферы,

достать из тайного места

книжечку своего деда,

сказку про гнома Гийома

выдумавшего устройство

для разбуживания гнома

в плохую погоду,

и заложив страницу

пальцем, задуматься крепко:

неужто и впрямь бывала

на свете плохая погода?

Благовещение

Вестник лилию держит в руке как свечу,

Чтобы не обознаться — та ли дева пред ним,

Чтобы не принять служанку, рабыню — за госпожу;

Промах (он знает) будет непоправим.

Дева потупилась, будто томима виной, —

Не понимая, к чему испытующий взгляд

Странника — и отчего у него за спиной

Эти огромные светлые крылья блестят?

В левой створке Иосиф строгает и ходит удод;

В правой створке гора и над нею виденье Креста;

Ангел решился: вот сейчас он колени согнет

Перед невестою — и разомкнутся уста.

«Сменка», глобус и перепутанные шнурки

Я представил тебя ребенком,

зашнуровывающим ботинки,

перепутывающим все дырки,

зашнуровывающим опять;

у тебя на лице гримаска,

у тебя в букваре картинки,

и допить свою чашку чая

ты опаздываешь опять.

Я представил тебя ребенком,

ожидающим свой автобус,

научившимся в свой автобус

переполненный залезать,

у тебя в одной руке — «сменка»,

а в другой руке твоей — глобус,

и свою специальную школу

ты опаздываешь опять.

И вглядевшись в эту картинку,

неожиданно понимаешь —

то, чем мучился так упорно,

что так долго не мог понять:

почему ты владеешь миром,

почему ему изменяешь

и в каких невозможных соснах

ты запутываешься опять.

Ты опять исчезаешь рано,

как прилежная ученица,

оставляя, словно улику,

на столе недопитый чай.

Раскрути на прощанье глобус,

и пока он будет кружиться,

и пока он будет кружиться,

убегай… и не отвечай.

Вдогон ее улыбке

Должно быть, наша связь — ошибка,

И этот мир — ошибка тоже,

Вот почему скользит улыбка

По этой хитрованской роже.

Вот почему она бродяжка,

Коня троянского подружка,

У ней чеширская замашка

И в животе — глинтвейна кружка.

Она, конечно, виновата,

Но жизнь, ей-богу, так забавна,

Как будто теребят щенята

Послеобеденного Фавна.

Они тревожат отдых Фавна,

Они покой смущают Овна,

И шалопайничают явно,

И получают год условно.

Преступник спит, улыбка бродит

По бороде его небритой,

Идет направо — песнь заводит

О юности полуразбитой.

Бывает глухо, словно в танке,

Но разбежится дождик мелкий,

И вспоминаются Каштанке

Ее счастливые проделки.

Улыбка, ты не просто рыбка,

Морей немая идиотка, —

Из глубины, когда нам зыбко,

Ты возникаешь как подлодка.

Твой перископ на Лабрадоре,

Радар твой на Мадагаскаре,

Твое ли тело молодое

Я обнимаю и ласкаю.

И обнимаю, и ласкаю,

И отпускаю виновато,

Плыви, плыви, моя морская,

В даль милую — без аттестата.

Старая песня, пропетая вновь

И мы, как Меньшиков в Березове,

Читаем Библию и ждем.

М. Кузмин

Как Меньшиков в Березове,

Хочу с тобой сидеть,

На твой платочек розовый

Без устали глядеть.

Душа найдет компанию,

И что тогда родней,

Чем та избенка с банею

Да темный бор за ней?

Прошли царевы пряники,

Забудь о них, жена;

Пусть их едят охранники

Казенного пшена.

Пусть звезды генеральские

Над соснами горят —

Цветы в окошках райские

Нам ангелы творят.

В печи — дрова березовы,

Да на столе — свеча,

Да твой платочек розовый

У моего плеча.

Слова

По ночам — замечали? — слова изменяются дивно,

Они больше не хитрые васи, глядящие в щелку.

Их зрачки разгораются, как у волка,

Они смотрят на форточку дико и неотрывно.

Они пробираются по карнизам, скатам, изгибам

Крыш — куда-то на место сбора, на место совета.

Трется шерсть об янтарную палочку лунного света,

И трещит электричеством, и поднимается дыбом.

Слово смотрит на слово и загорается страстью,

И уже не знает, что было, не помнит, что будет,

Лишь протяжно, надрывно тоскует распяленной пастью

И кошачью башку свою небу подносит на блюде.

А наутро плеснут ему в плошку обещанной дряни

И — не путайся под ногами, босяк, брысь под лавку.

А хозяин — с устатку — весь день промолчит на диване,

На стене созерцая какую-то трещинку или козявку.

***

Привет вам, новые ворота!

Люблю порой на вас смотреть,

Люблю порой и с разворота

На вас башкою налететь.

Промчится ветер, хладом вея,

Повянут листики травы…

А вы год от году новее,

Год от году страннее вы.

***

Я столько умирал и снова воскресал —

И под ударами таинственных кресал,

Перегоревший трут, я одевался снова

В эльфийский плащ огня, в халат мастерового.

И я смотрел в костер, как в зеркало вдова,

И в пепле находил забытые слова,

И вырывал себя из собственной могилы,

Скребя, как верный пес, когтями грунт застылый.

Я прожил жизнь мою, и к смерти я привык,

Как к шуму времени — сутулый часовщик,

Или как пасечник в своем углу веселом

К носящимся вокруг шальным и добрым пчелам.

***

Наступает это время,

это время наступает,

что зовется время оно, —

наползает, окружает,

громким кликом угрожает:

где мой друг и оборона?

Там, где я тебя оставил,

на поляне между пнями

ползают жуки с рогами,

ползают жуки с рогами,

беспощадные с врагами.

гром гремит за облаками.

Друг мой верный, полк засадный,

видишь — мне нужна подмога —

подступает вражья сила.

Или сном тебя сморило

на фиалковой поляне —

или ты меня забыла?

Не поможет ельник черный,

не поможет луг болотный,

не поможет стяг закатный,

только слез твоих криницы —

перед гибелью напиться,

друг мой верный, невозвратный.

Художник С. Любаеву

Я долго к зренью привыкал;

Оно во мне как будто зрело,

Когда в толпе живых зеркал

Я озирался оробело.

Я вырастал, но много лет

В порывах льющегося света

Еще я видел не предмет —

А облако вокруг предмета.

Как поздно мне открылся мир!

Как будто только я проснулся,

Как будто вправду серафим

Крылом моих ресниц коснулся.

И я теперь, глаза закрыв,

Козу и девочку босую,

Как некий воплощенный миф,

Перстом, горящим нарисую.

Маятник

Как олово холодное, блестит

Луна над спинами кариатид

В ночном окне, и тишина лилова.

Раскачивает маятник свой диск

С опаской, — словно взвешивая риск

Готового уже настать иного.

И ты лежишь, хладея и дрожа,

И ждешь, как царь — начала мятежа,

Рассветного сигнала и укола,

Когда последний совершится взмах,

Взорвутся мускулы — исчезнет страх —

И Время превратится в Дискобола.

Двойная флейта

Памяти С. А. и М. Г.

Слышали жители маленькой цитадели,

как пред рассветом в воздухе пчелы гудели,

или не пчелы, но в воздухе что-то дрожало,

полнился воздух пеньем какой-то свирели

или стрелы оперенной, чье горькое жало

жаловалось, не достигая трепещущей цели.

Ноющий звук постепенно затих у постели.

Утро настало.

Видели пастыри мирно дремавшего стада,

навзничь улегшись на черно-мохнатые шкуры,

как над холмами сияла созвездий громада —

арка над аркой — ведя, как за грани кристалла,

в даль недоступную для человечьего взгляда;

даже и жадное око следить их устало.

Вот и погасли, один за другим, Диоскуры.

Утро настало.

Или и впрямь для того должен череп развиться,

как говорил Мандельштам, «от виска до виска», чтоб

всякий дурак любознательный мог убедиться,

что и с Платоном случается то же, что с каждым?

Или не вздрогнет вселенная вся от крушенья

малой вселенной, что эту, большую, вмещала —

даже с избытком? И нет его, нет утешенья.

Утро настало.

Серое утро. И что ему, утру, за дело,

что раздается все ближе топор дровосека,

что еще сыплются уголья, что догорела

только что Александрийская библиотека.

Жарят на шомполах воины Улугбека

мясо барашка. Где же ты, о Филомела?

Едешь ли ты через реку, таинственный Грека?

Едешь. И слышу я — флейта двойная запела.

Сыну

Как быстро роешь ты, подземный крот!

гамлет, i, 5

Одного отобьешь короля,

Двух валетов назойливых скинешь.

Но прицепится к дну корабля

Угрызенье — и вот он, твой финиш.

Иль, скача сквозь кусты напролом

За пугливой, бодливой любовью,

Тонконогим наскочишь конем

На глубокую ямку кротовью.

Иль, пустившись по легкой стезе

Правдолюба, судьи, следопыта,

Поскользнешься на женской слезе —

И на встречный наколешься выпад.

Потому что возмездие — крот,

Ибо кротко, невидимо роет,

И тебе никакой звездочет

Его тайных путей не откроет.

Ночью темной и ветреным днем,

Даже если ни ангела рядом,

Вспомни: все мы стоим под кротом,

Под его немигающим взглядом.

Левконоя

Не слушай радио, мой друг:

все это только содроганье

каких-то виртуальных вьюг,

в которых нет очарованья;

и не допытывай, какой

в газетах львам и козерогам

сулят успех иль непокой;

не должно смертному о многом

знать наперед. Налей вина

мне и себе — и будем здравы;

пусть взор туманит пелена

душемутительной отравы.

Где Левконоя наша, где?

Молчи. Налей еще из фляги.

Пусть ищут истину в воде

одни лишь крабы да салаги.

Так, славно! В бренное стекло —

немного пурпурного сока…

Что, право, мне на ум пришло!

Так хорошо и одиноко

не горевать, не говорить —

сидеть и пить вино хмельное

и, как о ласточке, грустить

о легконогой Левконое.

Спящая

...the blisses of her dream so pure and deep.

John Keats

Во сне она так безмятежна! Будто

Там, в этом сне, поверила кому-то,

Что будет мир её красой спасён.

Отвеяна от ложа скорбь и смута,

Покоем и лавандой пахнет сон.

Во сне она так беззащитна! Точно

Лесной зверёк бездомный, в час полночный

Уснувший на поляне в темноте,

Или птенец на веточке непрочной

В дырявом можжевёловом кусте.

Не просыпайся! Этот сон глубокий

Покрыл все недомолвки и упрёки,

Как снег апрельский – слякотную муть;

Ты спишь-и спит дракон тысячеокий

Дневных забот. Как ровно дышит грудь

Под кисеёй! Не всё ль теперь едино-

Назвать тебя Психеей, Маделиной

Или соседкой милой? – Всё равно;

Когда ты – луч, струящийся в окно,

И неумолчный шелест тополиный.

***

Глядя на чёрную метку

В дрогнувшей слабо руке,

Вспомню Казанцеву Светку

В белом пуховом платке.

Лестницы чёрной ступени,

Чьи-то шаги наверху,

И за решётками – тени,

Тени на белом снегу.

Жар этот сбившийся, козий,

Рыжий на лбу завиток

И на сибирском морозе

Брызнувших слёз кипяток.

Сердца безумные вольты –

Их не остудит сугроб,

И на горчичниках жёлтых

Страстные письма взахлёб...

Светлые эти страницы,

Кадры немого кино, –

Вам, отпылав, превратиться

В чёрный квадратик дано,

В чёрный сгоревший квадратик,

Память вместивший огня, –

Так, как один Математик

Выдумал с первого дня.

Незадача с одним неизвестным

Неизвестный икс, кривоногий крестик,

В незадаче этой один, как пестик,

Ты на минусы-плюсы взираешь, робок,

И не знаешь, как выбраться из-за скобок.

Ты уравнён со всеми, но уравненье

Не решается. Кто ты? Перенесенье

Из Лонг-Айленда в Бронкс не спасёт, приятель,

Даже из числителя – в знаменатель.

Хорошо, это только подземка. Скомкай

Лист газетный, шуршащий сухой позёмкой,

И сойди на станции, ближней к дому,

Глядя в тучу, похожую на гематому.

Пережиток прошлого, недобиток,

Ты устал развёртывать длинный свиток,

Ты взмахнул крылом и взлетел, как Сирин,

На высокий сук. Твой полёт надмирен.

Отдохни, и пусть белокрылый некто

Через форточку носит свои конспекты,

Из рулонов такой Вавилон построив,

Словно тут переклейка грядёт обоев.

Не читай этих грамот. Сверни их в трубку

И смотри, смотри на свою голубку

Сквозь двоякие стёкла земной неправды.

Наведи на резкость. Оставь на завтра.

Перетрётся всё. Поговорка в силе

Остаётся. Но суть не в муке, не в пыли,

А в шлифованной ясности ретровзгляда.

Возвратить на начало, mein Herr? Не надо.

Спи, Спиноза. Не вскрикивай: кто я? кто я?

Или в ванной, над лебедью белой стоя,

Размышляй напряжённо, что ты за птица.

Незадача не может не разрешиться.

Дотяни до точки своё начало,

Как натягивают на голову одеяло.

И вверху, перед тем как упасть на койку,

Три креста поставь, хоть не веришь в тройку.

Песня межевого камня

Начинается песнь межевого камня.

Начинати же песню сию от Кадма.

На меже лежит камень, тяжёл, как карма.

На меже лежит камень, на неудобье,

Между двух полей лежит, наподобье

Переводчика – или его надгробья.

На меже лежит камень, символ союза

Каннибала и Робинзона Крузо.

Слева рожь растёт, справа кукуруза.

На меже лежит камень, на нём – коряво –

Буквы: влево поедешь, приедешь вправо.

Не читая, промчалась опять орава.

На меже лежит камень. Не веха и не

Башня. Может, мираж в пустыне.

Слева косточки белые, справа дыни.

Слева поле жатвы, а справа – битвы.

Скачет князь Кончак чрез межу с ловитвы.

На меже дрожит камень, твердя молитвы.

Слева жарко, а справа роса замёрзла.

На меже лежит камень. Уж в поле поздно.

И луна над сараями сушит вёсла.

Под лежачим камнем немного сыро.

Уронила ворона кусочек сыра.

Если все, кому дорого дело мира...

Переводчик мирен. Уж так он скроен.

Между двух полей, ни в одном не воин.

Оттого-то и зад у него раздвоен.

С виду он неподвижнее баобаба,

В землю как половецкая врос он баба.

Но внутри он – камень с небес. Кааба.

Между миром верхним и миром нижним

Он сидит на меже, непонятен ближним,

Занимаясь делом своим булыжным.

Улетай, ворона! Тут ничего нет

Для тебя; как ни каркай, он не уронит

Ни песчинки – и цели не проворонит.

Утекай, вода! В драбадан столетий

Утекай ты, пьянь, что достойна плети,

От него не дождёшься ты междометий.

Ибо ты, как время, заходишь с тыла,

В тот момент, когда жизнь валуну постыла,

И копытом подкованным бьёшь, кобыла!

Ну и что – отколола ли ты полкрошки?

Посмотри, что с копытом? не больно ножке?

Ах, ведь ты и ударила понарошке!

Ускакала кобыла, и ворон в поле

Улетел. Начнём помаленьку, что ли?

До свидания – всем, кто не знает роли...

Тихо в поле.

В глазницах кремнёвых сухо.

Зачинается песнь от Святого Духа.

Это камень поёт – приложите ухо.

* * *

Я буду помнить тебя

и в марсианском плену –

в колоннах каналорабочих,

в колодцах шахт,

угрюмо глядя

сквозь красную пелену

и смесью горючих

подземных газов

дыша.

Я буду помнить тебя

и в марсианском плену,

вращая динамо-машину,

дающую ток

какому-то

Межгалактическому

Гипер-Уму,

пульсирующему,

как огромный

хищный

цветок.

На грустной земле

и в марсианском раю,

где больше мы не должны

ничего никому,

закрою глаза,

уткнусь в ладошку твою –

и этого хватит

на всю грядущую

тьму.

Памяти Рильке

Под мертвым куполом — расплывшийся огонь,

Торгующих толпа, глядящаяся дико,

Старушка, лодочкой сложившая ладонь,

На эскалаторе — Орфей и Эвридика, —

Запомню, словно сон, и снова повторю:

Толпа безумная, торгующая в храме,

И нищенка-рука, к небесному Царю

Плывущая от нас с убогими дарами, —

Вот то, что видит он и то, что зрит она,

Когда печаль сняла с очей слепые бельма,

И ночь открылась им без края и без дна,

Качая возле глаз огни Святого Эльма.

Быть может, никакой там Эвридики нет,

Лишь даль безлюдная звездами осияна,

И лодка впереди, как зыблющийся свет

На мраморной плите ночного океана;

И голова певца за лодочкой плывет, —

А буйная толпа, заждавшаяся плети,

Уходит без следа в валов круговорот,

Уходит, как вода сквозь золотые сети…

Что называют переводом?

Подражание В. Набокову

I

Что называют переводом?

Песнь кукушачьего птенца;

Лжеца полет перед народом

На бороде у мертвеца;

Крик попугая, визг мартышки,

Рассудка мелкие интрижки

И профанацию святынь,

Когда вульгарную латынь

Зовут псалмом царя Давида.

О ты, клекочущий орел!

Заткнись, тебя я перевел.

Иль пошуми еще для вида,

Набоков, двойственный, как герб,

Подсчитывая свой ущерб.

II

Нет зыбче отраженья слова;

Так дергаются огоньки

На фоне озера ночного,

На черном зеркале реки.

Набоков, мудрый мой писатель,

Взгляни: вот честный твой предатель

Перед тобой, главу склонив,

Покорный, как инфинитив,

Стоит, готовый ко спряженью

Всего со всем — лишь подмигни! —

Он будет жить в твоей тени

Услужливой, безвольной тенью.

Но страшно, если тень рукой

Внезапно шевельнет — другой…

* * *

Утро – весёлый маляр,

Он просыпается рано.

С красным ведёрком зари,

С белым ведёрком тумана

Бодро идёт по росе,

В красках штаны и рубаха,

Кисти несёт на плече,

Свищет, как ранняя птаха.

День – расторопный кузнец

В синей небесной спецовке,

Он в наковальню стучит,

Тащит клещами подковки,

Бьёт, раскаляет и мнёт,

Точит, грохочет, швыряет…

Грузной походкой идёт,

Пот рукавом утирает.

Вечер проносится вскачь —

Всадник с таинственной вестью.

Стелется сумрачный плащ

По городам и предместьям;

Реет, струится, летит,

Блещет изнанкой багровой,

И замирают вдали

Эхом, звенящим подковы.

И, рассыпая кругом

Звёздного жемчуга горсти,

Тихою поступью в дом

Входит прекрасная гостья.

Над изумлённой Землёй

В лунном сиянии ясном

Ночь-королева идёт

В чёрном уборе атласном.