Директор Дома актера Маргарита Эскина:

– Интересно, что при этом «желтая пресса» стороной обходит ваши вечеринки.

– Я прежде и не задумывалась, но вы точно это подметили. Действительно, сплетни про нас не печатают, чем я тоже очень дорожу. Наверное, поэтому я и люблю всех журналистов. И всего лишь один раз вздрогнула, когда прочитала на страницах газеты: «У Николая Расторгуева роман с Ольгой Дроздовой». Якобы журналист был свидетелем этой измены, поскольку имел возможность наблюдать за ними в новогоднюю ночь. А дело в том, что тот Новый год герои публикации встречали с нами в Доме актера. И я видела, что Расторгуев весь вечер был со своей женой, а Оля Дроздова – с мужем. Я прочитала и подумала: «Боже мой, что же делают журналисты». Но больше таких недоразумений не было, хотя у нас двери всегда открыты, и легко можно заглянуть в тарелки именитых гостей.

– В Доме актера проходят не только праздники, но и прощания с великими артистами. На ваших глазах ушло несколько поколений театральных деятелей. А театр изменился?

– Театр меняется не из-за этого, а по другим, сложным причинам. Я, наверное, не смогу описать, как и почему это происходит. Но главная беда нынешнего искусства в том, что сейчас спутаны все критерии и нет общественного мнения. А как изменилась театральная критика! Я читаю статьи и не верю ни одному слову критиков, поскольку у каждого из них свои правила игры, все кому-то подыгрывают. И подчас виноваты не авторы, а те издания, в которых они печатаются. Я знаю, например, что в одной газете нельзя писать восторженных текстов. Непременно нужно добавить черной краски. Хотя автор, которая там работает, большой друг Дома актера, я очень ее ценю, поддерживаю отношения. Сейчас принято ругать советскую власть, но тогда о театре писали люди высочайшего класса. Марков, Юзовский, Бояджиев, Крымова, Рыбаков… И сказать, что кто-то кому-то подыгрывал, было невозможно. Вы знаете, мне не нравился Ефремов как актер. И вдруг я прочла книжечку Крымовой, которая о нем написала. И у меня все переменилось в голове. А сейчас подобных книжечек почти не печатают. Но при этом нельзя сказать, что я консерваторша. Я люблю все новое, но театрального новаторства опасаюсь. Потому что театр создан только для того, чтобы я плакала и смеялась. Я прихожу к Фоменко, выхожу оттуда – и впечатление, будто побывала на свежем воздухе. А когда я прихожу и вижу, как Татьяна Ларина признается в любви Онегину через эсэмэску, у меня это не вызывает никаких чувств. Сижу, мучаюсь. Для меня самое главное – эмоциональный театр.

– Извините за бестактный вопрос, но чувствуете ли вы возраст?

– Я абсолютно не чувствую возраста, что иногда не есть хорошо. Потому что все же видят, сколько мне лет. Но ощущения у меня не изменились в связи с возрастом. Я так же влюбляюсь в людей, не разучилась радоваться и плакать. Меня легко рассмешить. Наверное, это происходит потому, что я долго развивалась, во мне какое-то позднее зажигание. Я ведь ни в школе, ни в институте не выделялась. Была «клушей». Кстати, однажды я задумалась, как при этаких «способностях» мне удалось 24 года подряд проработать на телевидении, внедрить на экран целый ряд телепрограмм, затем занимать хорошие должности в разных культурных организациях и везде внедрять идеи? Честно говоря, и в голову не могло прийти, что когда-то в Советском Союзе произойдет переворот и все изменится. У меня не было протеста против многих вещей, поскольку я человек довольно миролюбивый и законопослушный, но при этом достаточно свободная внутри. И вот благодаря этому свободолюбию я инстинктивно стала менять направление жизни телевидения. Я говорила начальству, что нужно работать для масс и делать популярные программы, чтобы их все смотрели. Так появилась на экране новая эпоха – «Алло, мы ищем таланты», «От всей души», «А ну-ка, парни», «Аукцион», «А ну-ка, девушки»… Каждый год мы рождали новую программу. И это, на самом деле, был глоток воздуха в сложной политической ситуации. Так продолжалось до 1978 года, пока председателем Гостелерадио СССР не стал Сергей Лапин – партийный работник, который потихоньку стал закрывать развлекательные передачи и убрал всех редакторов.

– Вы тоже пострадали от его деятельности?

– Я оставалась в редакции дольше других, но все равно он и меня вынудил уйти. И дальше было десять лет абсолютного моего безвременья, когда каждый год я меняла работу. Вы знаете, я обладала таким опытом, что, будучи человеком достаточно скромным, мне казалось, что могу управлять государством. И именно в это время у меня не было никакой реализации моих возможностей. Ни-ка-кой.

– Но вы ведь попали и в оргкомитет Олимпиады-80?

– Да, я занималась церемонией открытия и закрытия Олимпийских игр. Но кроме постановочной группы, которую возглавлял Иосиф Михайлович Туманов, там было много совершенно неподготовленных людей. Не было настоящих организаторов. Зато много было комсомольцев, работников КГБ, случайных людей… И вот тут, конечно, мои оргвозможности были абсолютно востребованы. Это было время, утешившее меня немножко. Олимпиада дала возможность хотя бы думать о том, что ты важен. Начинается открытие – ты сидишь с рацией, а тебе докладывают, что один пост готов, второй, третий… И когда это все начинается, ты понимаешь, что впереди сражение – огромная битва, которую ты ведешь. Но после Олимпиады я опять оказалась без любимой работы. Во все культурные организации, куда бы ни приходила, мне запрещали проявлять инициативу, там не любили новаторство.

– Я знаю, что вы недолго продержались и в Телерадиофонде, поскольку там ваша деятельность пришлась не по нраву старым архивным работникам…

– Да, было и такое. Но я спокойно с этим мирилась и умела найти выходы. Потому что у меня хорошо развито чутье. Оно и сегодня очень мне помогает.

– А бывало, что интуиция подводила вас?

– Я струсила, когда после смерти папы мне предложили стать директором Дома актера. Я ведь понимала, что никогда не смогу достичь того уровня, какой в ЦДА был при папе. А у меня к тому же есть один недостаток: я человек самолюбивый, поэтому все должна делать исключительно. И вот я долго мучилась, не знала, идти ли в Дом актера. Интуиция подсказывала, что лучше любить это место как зритель, но все же память о папе взяла надо мной верх.

– В прошлом сезоне все волновались о вашем здоровье, вы почти не появлялись на вечерах. Но постепенно преодолели болезнь. Этот оптимизм тоже от папы?

– Вы называете это оптимизмом? Я называю это легкомыслием, потому что никогда не сосредотачиваюсь на проблемах. Это не достоинство, а скорее Божеская милость. И этим, кстати, я отличаюсь от папы. Когда у него была температура 37,2, он ложился на диван, хватался за пульс и прощался с близкими – говорил, что сейчас умрет, все заканчивается. Он не шутил, это было его мироощущением, которое, кстати, свойственно многим мужчинам. Он менее вынослив. У него был инфаркт, мы его тяжело выхаживали. А я болезни переношу с иронией. Года два или три я ходила с палкой, преодолевая боль. Потом сломала позвоночник и вообще не шевелилась. Утром приходил внук, потом кто-то с работы – сидел возле меня. И так продолжалось больше месяца. Потом была операция на позвоночнике… Но я даже не помню этого, равно как и онкологическую операцию. Кстати, когда у меня была онкология, врачи говорили дочке: «Счастье, что ваша мама не уходит в болезнь». Хотя поначалу я, конечно, пережила жуть, когда узнала, что у меня рак. Я только ездила на машине и думала: «Лучше бы попасть в катастрофу, тогда бы не было операции». Но потом научилась не думать об этом и вела себя в больнице так, будто мне показывают кино. Мне было все интересно. Так же я развлекала себя и в прошлом году, когда дочка (она у меня врач) повезла меня в Германию – менять коленный сустав. Это было лучшее время в жизни за последние годы. Я вам даже не могу сказать, какая замечательная эта клиника. Ощущение, будто побывала на курорте. А сейчас еду делать вторую ногу. Потому что прооперированная нога теперь может танцевать, а вторая устает через девять шагов. Я хочу пожить нормальной жизнью.

– Кстати, в прошлом году, когда вы лежали пластом, пришла новость, что чиновники в очередной раз отбирают Дом актера. Это было для вас, наверное, жутким ударом?

– Нет, меня снова спасла легкомысленность. Я волновалась минуты три, а потом дала себе слово не думать об этом. «Этого не может быть!» – сказала я себе, потому что Дом актера – это святое, и отбирать его у артистов никто не осмелится. Так и произошло, хотя по документам выходило так, что на этот раз Дом отстоять мы не сможем.