Розы с черепами

Натюрморт – один из самых сложных и бесконечно ускользающих жанров. Лишь только рядом с букетами и чашками появится человек – и вот это уже жанровая сценка или портрет. Стоит полевым лютикам оказаться не в вазе, а на поле – и вот уже перед нами пейзаж. В чем же, собственно, суть натюрморта? Если дословно переводить французское название – «мертвая природа», получается, что натюрморт далеко не жизнерадостная картинка. Чтобы оказаться в натюрморте, по меткому выражению одного искусствоведа, фрукты должны быть сорваны, цветы – срезаны, дичь – убита, посуда или книги – сдвинуты со своих привычных мест, а человек – низведен до состояния голого черепа. Не случайно в момент наивысшего расцвета натюрморта в Европе в XVII веке становятся страшно популярны изображения Vanitas – напоминания о бренности жизни, где наряду с книгами и виноградом обязательно присутствуют черепа. То есть натюрморт – это разговор (совсем не веселый) о человеческой жизни с помощью предметов.

Кураторы нашей выставки тоже попытались вывести чисто русский вариант Vanitas – «Помни о смерти». Именно так называется анонимная картина 1830 года, явно списанная с лубка, где скелет демонстрирует бесполезное золото в сундуке. Сказать откровенно, к натюрморту эта сцена имеет очень далекое отношение. Зато она дала возможность поместить рядом знаменитый «Череп Буратино» концептуалиста Игоря Макаревича (деревянный объект с длинным носом). И вот тут возникает главный ход, который бесконечно эксплуатируют наши музейщики: разместить старую картину, а рядом повесить нечто современное с теми же предметами. Если в натюрморте XIX столетия есть цветок, отчего бы не повесить рядом гравюру Плавинского с цветком? Если есть жестянка (ассамбляж с медными кастрюлями позапрошлого столетия) – почему бы не поместить тоже что-то нон-конформистское с жестянками («Банки» Турецкого 1974 года)? Если вдруг на холсте возникают муха или бабочка, вполне уместно, по этой логике, чтобы недалеко висели изящные «Комары» Александра Мареева (1994).

Все это было бы мило и весело, если бы натюрморт не был чем-то более сложным, чем просто набором вещей. Так повелось еще с XVII столетия, что за разными предметами мелькает идея и даже назидательная мораль. Это всегда разговор о времени, о мире вокруг, о ценностях и состоянии умов. Одна и та же селедка на столе выражает совершенно разные вещи: одно дело селедка у жизнерадостного фламандского бюргера (дары моря, радость бытия, намек на Христа и причастие и пр.), другое – у Петрова-Водкина в голодные петроградские годы.

Так вот, когда кураторы «Натюрморта» в Третьяковке скользят по верхам и выискивают схожие вещицы в старом и новом искусстве, они обесценивают и то, и другое. В конце концов, один прием быстро надоедает: после очередной чашки-плошки в масле и в концептуалистском объекте начинаешь понимать всю бесполезность затеи. Ни тебе попыток объяснить, в чем же специфика русского натюрморта (хотя бы почему в нем не было пресловутых черепов), ни желания увидеть стиль времени и мировоззрение авторов (один только Федор Толстой с его сверхреалистическими штудиями тянет на философский трактат), ни стремления выявить символические связи между вещами (почему именно те или иные цветы появлялись в вазах Хруцкого и куда эти самые вазы с цветами деваются в середине XX века).

В итоге выставка, которая задумывалась как диалог с современностью, оказалась страшно старомодна. Ее кураторы подошли к натюрморту с типично мещанско-кухонных позиций XIX века: картина с вазами и кувшинами хороши в столовой – смотришь, и глаз радуется, тут тебе фарфор на столе и на холсте. Для такого дела не обязательно было городить концептуальные объекты – вполне хватило бы пройтись по ярмарке на Крымском Валу, набрав у нынешних «натюрмортистов» продукции на весь обширный зал. Благо, там у каждого своя «специальность»: один выдаст отличную дичь, другой – розы, а третий – мимозы. Как говорится, типичная Vanitas – сплошная «суета сует».