Режиссер Андрей Кончаловский

– Андрей Сергеевич, вы получили награду на фестивале короткометражного кино. В чем его особенность, главное отличие от полного метра?

– Это абсолютно разные жанры. Короткий метраж требует очень емких образов. Я помню, самое сложное кино, которое я снимал, делалось для Института Люмьера. Это был альманах памяти братьев Люмьер. Мы должны были снимать на деревянную камеру, которая ручкой крутится. И у нее ролик – всего на одну или две минуты. Надо было снять обязательно одним кадром. Вот это было по-настоящему сложно. Одним кадром, деревянная камера без видоискателя! Там снималась задняя стенка, и надо было смотреть «вверх ногами», потому что там изображение перевернуто. Эта работа была серьезным вызовом – одним кадром передать целую метафору было очень сложно, но очень интересно.

– Сейчас вы к этому жанру практически не обращаетесь?

– Несколько лет назад я снял короткометражку для альманаха «У каждого свое кино» – к юбилею Канн. Участвовало много достойных больших режиссеров. Кого там только не было. Там все были! Начиная от Дэвида Линча и заканчивая Кроненбергом…

– Сегодня альманахи вообще стали особенно популярны…

– Не только сегодня. Есть очень знаменитые альманахи. Например, «Рогопаг». Там были: Роселлини, Пазолини, Грегоретти и Годар…. Бергман с Феллини делали короткометражки. Есть знаменитая короткометражка Феллини для альманаха о рекламе молока. Гениальная! Так что это жанр не новый. Но это должно существовать так же, как и длинный метр.

– Как вам кажется, почему наши картины редко попадают на международные европейские фестивали?

– Почему редко?

– В этом году ни в один европейский конкурс не попали…

– Ну, значит, карта не ложится…

– Вам не кажется, что в нашем кино сейчас кризис?

– Я не думаю, что кризис. Почему? Сейчас столько хороших режиссеров, талантливых! Каждый ищет себя, каждый пытается… Кто-то, как он думает, себя нашел…

– Вы смотрите фильмы молодых режиссеров?

– Ну конечно. Но я вообще не так много сейчас смотрю кино. Меня больше интересует театр.

– На сборе труппы театра имени Моссовета худрук Павел Хомский сказал, что у вас есть планы новой постановки, но не раскрыл подробностей…

– Я тоже не хочу пока об этом говорить. Но я очень увлечен сейчас определенными идеями, которые можно сделать только в театре.

– В театре Моссовета?

– Нет, вообще в театре. Я только что поставил Шекспира, два месяца назад в Италии – «Укрощение строптивой». Я хочу оперу ставить, греческую трагедию. Меня интересуют сейчас те жанры режиссуры, которые невозможно осуществить в кино… Ну раньше кто-то осмеливался, но сейчас это невозможно. Может быть, Бергман, Феллини… Но сейчас эти жанры не для кино. А мне просто интересны Шекспир, Эсхил…

– Почему эти жанры не для кино?

– Кино, я считаю, уходит в реальность или в какой-то сюрреализм. Кто во что горазд. В кино интересно делать абсолютную реальность. Мне, например, интересно снимать художественное кино документальными средствами.

– Как вы относитесь к течению в документальном кино, когда съемки напоминают скрытую камеру, чтобы не была видна работа режиссера?

– Кино – это все, что снято на пленку, и даже не смонтировано. Это уже все – кино. Как из этого сделать искусство – это уже следующий вопрос. Литература тоже начинается на заборе и кончается в «Брокгаузе и Эфроне».

– Возможно ли, чтобы герои документального кино так привыкали к съемке, что действительно вели себя естественно и не замечали камеру?

– Это неважно. Привыкли – не привыкли… Любой документальный материал можно смонтировать так, что это будет авторский взгляд на жизнь.

– Но это все равно будет взгляд режиссера, а не тех людей, о которых снято кино.

– Конечно. Поэтому любое документальное кино может стать субъективной точкой зрения того, кто монтирует документальный материал. А вообще-то это тоже неважно. Важно, чтоб было интересно смотреть. Волновало. Волнует – значит, талантливо. Конечно, бывают фильмы – научные исследования, документы… Но это не передает чувства, а значит, это не искусство.

– Но ведь документальные свидетельства тоже нужны. Как вам кажется, за счет чего нам удастся сохранить культурно-исторический контекст, память? Нужны ли сегодня мемориальные музеи?

– Все очень грустно, потому что память укорачивается. В свое время Шпенглер сказал, что виолончель будет висеть на стене, и будущие поколения будут интересоваться, что это за предмет. Им будут говорить, что это вот раньше на этом инструменте издавались звуки… Я надеюсь, что музеи будут нужны, когда возникнет возвращение к истокам, если оно возникнет. Когда начнется возрождение. А так, по-моему, никто в них ходить в ближайшие полвека не будет.

– Прогноз неутешительный…

– А зачем утешительные прогнозы? Понимаете, все циклично. Как говорит мой герой в «Глянце»: «Революции, менструации – все циклично». В том числе и интерес к искусству. Сейчас, конечно, он падает. Но не исключено, что появятся новые источники, новые каналы доставки. Не кино, не кинозалы. Кинозалы практически все будут отданы Голливуду. В мире это будет очень скоро, потому что у каждого есть большой экран. В России это будет не так быстро, потому что у нас люди небогатые.

Те, которые более, скажем так, интеллектуальны, сегодня смотрят кино в компьютере, на видео. Я тоже очень часто смотрю кино в Интернете.

Справка «НИ»