Режиссер Темур Чхеидзе:

– Вас часто называют режиссером для интеллектуалов. Вы сознательно адресуете свои постановки элитарной публике, отстраняясь от тех зрительских масс, которые сейчас заполонили залы и часто «диктуют» театрам свои вкусы?

– Я недавно ехал с женой на машине. Я сидел за рулем, а она мне вдруг: «Подними голову, посмотри, что написано на рекламной растяжке!» Я поднял, прочел… и чуть не врезался в машину, шедшую передо мной. На растяжке было написано: «Покупайте интеллектуальные кастрюли». Мы все гадаем: куда делся интеллект? Почему вокруг столько идиотов? А интеллект теперь – атрибут кастрюль. Если всерьез, то вы никогда не задумывались, почему какие-нибудь ужасающие сериалы идут в прайм-тайм, а хорошие фильмы надо ловить глубокой ночью? Это ведь не только на нашем телевидении. Это мировая практика. В Америке смотрят больше индийских мыльных опер, чем, кажется, в самой Индии. В Европе большинство телеканалов рассчитаны в лучшем случае на интеллектуальную кастрюлю. Это значит только одно: людей, для которых снимаются высокохудожественные фильмы, пишутся книги, создаются спектакли, – их везде немного. Но любой художник работает, ориентируясь именно на них. Другой вопрос – что выходит. Я никогда не ставлю себе задачей поставить спектакль «для самых умных». Мне вообще кажется, что слишком оглядываться на публику вредно. Полный зал совсем не значит, что тебе удалось поставить что-то прекрасное. Полные залы собирают постановки, которые и спектаклями-то называть неудобно. Выбирая пьесу, работая над спектаклем, ты делаешь то, что кажется интересным и правильным тебе. Если это совпадает с какими-то желаниями зрительного зала, хорошо. Нет – что делать!

– Последние месяцы наши московские новаторы много говорят о смерти психологического театра. О том, что они – новые и неизбежные – пришли делать совершенно другое искусство, а всякую мертвечину пора выбросить на свалку. Вас не задевают эти речи?

– Я не очень понимаю ярость и настойчивость, с которой это говорится. Если вам кажется, что психологический театр действительно умер, то о мертвых принято говорить хорошо. Поклонитесь и идите дальше. Но настойчивость, с которой мне твердят: «Мертв! Мертв! Мертв!», мне кажется доказательством от противного. Жив и, видимо, многих именно этим раздражает. Хотя места так много, что хватит для всех. Каждый может делать, что ему хочется. Заниматься психологическим театром. Или визуальным театром. Технологическим театром. Или театральными инсталляциями. А дальше – что окажется жизнеспособным, то и выживет. Не надо начинать путь в профессии с призывов расчистить для тебя место. Еще ведь неизвестно, что ты на этом месте построишь. Слишком много вокруг ломают, чтобы возвести новое. А потом ахают: Боже, какой кошмар возвели! И плачут по сломанному. Да и вообще я не понимаю режиссеров, которые говорят, говорят, говорят. А их собственные постановки никаких таких громких заявлений не подтверждают. Наша профессия – ставить спектакли. Мы на сцене доказываем свою правоту, отстаиваем свою позицию. Заявляем о своих идеалах или убеждениях. Все остальное – пиар-ходы, к которым не надо относиться серьезно.

– Я знаю, что вы приступаете к репетициям «Дон Карлоса» Шиллера.

– Про эту постановку к юбилею мы говорили еще с Кириллом Юрьевичем Лавровым. Именно с постановки «Дон Карлоса» началась история нашего театра, открывшегося 15 февраля 1919 года в Петрограде, в помещении консерватории. 90 лет спустя, в этот день, мы, надеюсь, тоже будем играть трагедию Шиллера. Мне нравится команда: художник Георгий Алекси-Месхишвили, композитор Гия Канчели, в главной роли – Валерий Ивченко.

– «Дядюшкин сон» стал одним из самых популярных спектаклей Петербурга…

– И вы знаете, это приводит ко всяким осложнениям. Вот сегодня мне администраторы сообщают, что нет у них для меня в зале места!

– Проходя по театру, я почитала развешенные на стенах рецензии, в том числе и довольно негативные. Я знаю много худруков, которые запрещают вывешивать негатив в театре…

– Мне это кажется неправильным, надо вывешивать все. Если что-то не вывешивается, сразу начинаются перешептывания, что «что-то от труппы скрывается». Рецензия может быть обидной, откровенно глупой, оскорбительной, но скрывать ее не имеет смысла.

– Как вы вообще относитесь к театральной прессе?

– Есть люди, чье мнение я уважаю. Есть те, которых уважаю не очень. Но во всякой профессии есть специалисты разной квалификации. Или совсем без оной. Хотя, конечно, иногда читаешь и удивляешься. Человек, который потратил на спектакль два-три часа, уверен, что он во всем разбирается лучше тех, кто потратил и на пьесу, и на работу месяцы, а иногда и годы жизни. Иногда хочется сказать этим людям: вы так торопитесь похоронить театр. Но если театр похоронить – критиков тоже не останется.

– В феврале БДТ отмечает свое 90-летие. А в конце сезона он сразу закрывается на ремонт. Как связаны эти два события?

– Дело в том, что наш театр находится в предаварийном состоянии. Для меня ремонт – кошмар. Но я понимаю, что если промедлить еще немного, то здание станет опасным для жизни. И мы можем потерять одну из лучших русских театральных сцен. Я смотрю на трещины в стенах и понимаю, что выбора нет. Хотя понятно, что ближайшие два сезона в другом помещении будут очень тяжелыми. Моя главная задача на сегодня – подготовить репертуар.

– Как долго планируется проводить реконструкцию театра и в каком помещении вы будете играть?

– Пока нам говорят срок 14 месяцев, а значит, это может растянуться на пару лет. А играть планируется в здании самого старого театра Петербурга – деревянного Каменноостровского театра, недавно нам подаренного городской администрацией. Как все это будет, я пока плохо себе представляю.