Сергей Морейно: "Это я обособился так, что стал континентом"

Сергей Морейно родился 1964 году в Москве. Окончил Московский физико-технический институт. Был арт-директором "Общей газеты".Стихи и переводы печатались в журналах: Дружба народов", "Иностранная литература".Ведет экспертные обзоры сайта "стихи. ру".Переводит польскую, немецкую, латышскую поэзию. Автор стихотворных сборников: "More Rain Now. Клубненазначенныхвстреч","Орден", "Зоомби", "Там, где", "Странные пары на берегу Ostsee", "Ж. как попытка", "См." Творчество отмечено "Русской премией". Живет в Латвии.

Когда слушаешь, с какой радостью, как вдохновенно Сергей Морейно читает свои стихи и переводы, возникает необыкновенное чувство легкости, сопереживания и сопричастности.

Морейно не отстаивает какую-то особенную точку зрения, не гнет "свою линию", не придерживается "твердой позиции" - поэт делится своим творчеством и озарениями, общается со слушателями и будущими покупателями книг.

На литературно-поэтических вечерах, которые проводит издательство "Русский Гулливер" Сергей Морейно выступает в качестве фронт-лидера и партнера владельца издательства, нашего автора поэта Вадима Месяца. Их выступления и сотрудничество, приносит реальные коммерческие результаты.

Александр Сергеевич написал: "Ты понял жизни цель: счастливый человек для жизни ты живешь...". У нас же долгие годы почему-то считалось, что искусство ради искусства предосудительно. Что искусство должно быть для чего-то, поддерживать какую-то идею, бороться с другими идеями, проповедовать третьи.

Весьма вероятно, что таковое мнение, ставшее всеобщим социальным постулатом, стало причиной того, что мне неоднократно довелось бывать свидетелем исчезновения прекрасных издательств. Мой сборник стихов и переводов с грузинского "Долгая осень" вышедший в 1987 году был последней книгой издательства "Мерани".

Рядом с домом, где вырос Сергей Морейно, на 13-ой Парковой, где до сих пор живет его мать, в издательстве "Книжная палата", занимавшем тогда весь первый этаж соседнего здания, в самом конце 90-х годов вышел мой роман "Гон".

Это случилось как раз в то время, когда Сергей Морейно переехал жить и работать в Латвию.

А я приехал в "Книжную палату" за авторскими экземплярами, и встретил там одну только кладовщицу. Ни редакторов, ни бумажников, ни бухгалтеров - никого не было,

Кладовщица мне сказала, что я могу забрать все 5-ть тысяч экземпляров романа, и кроме того, если есть желание, взять любые издания, которыми был заполнен огромный склад.

- Почему вы отдаете все книги даром? - поразился я.

- Потому что издательства "Книжная палата" больше нет, - сказала она, и ушла, оставив склад открытым...

Поэту и переводчику Сергею Морейно удалось невозможное: служение, приверженность искусству, свое творчество сделать рыночным аргументом.

С выступления и чтение стихов начинается фильм на ютубе.

Вот некоторые из размышлений поэта о путях литературного успеха:

"Я стал принимать язык, как пейзаж в прямом смысле. Мы не можем не быть в пейзаже.

Даже во сне, разговаривая сами с собой мы остаемся в пейзаже языка. Но пейзаж возможен только в рамках тех или иных границ - между морем и песком, между личностями, даже между "городом и деревней". Работа переводчика – это открытие новых возможностей заглянуть по ту сторону всевозможных границ..."

"Мы с Вадимом Месяцем дополняем друг друга. Мы с ним родились в один и тот же год, я старше всего на 10 дней. Он больше стратег, я - тактик. Он апологической человек - ближе к облакам, к Богам, а для меня очень важна земля. Я люблю грядки, люблю сажать и собирать огурцы".

"Автор и герой постоянно пребывают на связи. Для чего автору нужен герой? Да всё затем же - посредством героя он общается с читателями... Поэзия отличается от прозы лишь одним - расстоянием между автором и героем."

"Сакральность и сокровенность возможны только при прозрачности перегородок.

Человек осознанно не переступает границу, потому что с уважением относится к тому, что за ней видит. Глухой же забор вызывает желание попрать его..."

"В Европу прорубив окно" мы почему-то только этим петровским окном до сих пор и ограничиваемся, да и смотрим сквозь него в основном футбольные матчи.

И вот стихи:

***

Тут туман так крут, что его извивы

застывают, превращаясь в отроги.

Как-то окончательно сиротливы,

мы пугаем его отродий.

И они бредут по ночным болотам

в поисках таких же других отребий.

Я ищу тебя, своего пилота,

бросившего на мель мой легкий жребий.

***

Твой лик, превращенный тенями в головоломку,

я считываю из черных точек и белых линий;

в проточную нежность окунаю голову, лоб, улыбку

и вынимаю нитку розовых лилий.

Если начнешь вдруг молиться во церкве на студеном

плачущем озере, оставь свою тень при входе.

Журавль и синица согреют ее не хлебом единым,

я ж подгребу со временем с кровью и плотью.

Я ведь имею всё, и себя тем паче.

Ближний берег, дальние дачи.

Эта коса заменяет тебя мне, и столь удачно,

что, будь ты женою кесаря, не стала бы дальше.

***

На черном серебре след упавшей слюды

или звезды, распавшейся, как слюда.

От берега до горизонта твои следы

уходят и теряются без следа.

А память разойдется: к кругам круги,

к ряби рябь и тишина к тишине.

Белый жар – к хлебу твоей ноги,

к вину твоей руки – алый снег.

***

Нашу печаль выпила лодка на этих волнах –

тех самых, большой глубины,

большой старины и седины.

И то, что стояло в планах, не

выполнено и стало: сны.

А что бы со всеми нами сталось, кто всех их

из месяца в месяц, вот

так, из года в год, –

если не вечное эхо –

не этих вод?

***

Наши дрейфующие хутора и летучие проселки

откуковали свое, отгнездились, и вот сидят,

нахохлившись, под кисеями серых небес,

рассчитанных на двоих, максимум,

троих, как в шатрах чайханы.

Вдалеке, пожалуй, ну очень вдалеке

море, не сдерживаемое берегами,

бьется в схватках с известняком,

омертвением, плавником

вдоль спины.

В долгих криках, порожняком,

встречным курсом ты ко мне,

я к тебе, беспризорная баржа

с блесной в десне без слов,

без снов и без объятий.

Чьи зовы мы слышим?

***

Под вечер он вышел за городские ворота.

Волосы стелились по ветру серой поземкой.

Осенние листья медом текли мимо рта.

Дорога раскачивалась от ударов подземки.

И он отнюдь не казался нищим в щипках, щенках

и городках лоскутного одеяльца.

Но, когда почувствовал сок на веках и воск на щеках,

то, не оборачиваясь, узнал эти пальцы.

Ибо бои подступали к его судьбе,

и он прорывался с ними сквозь боль и муку.

Но, когда почувствовал кровь на шее и кровь на губе,

то, не оборачиваясь, признал эту руку.

ПРЕДАНИЯ ВИКИНГОВ

Сохрани мою речь навсегда за привкус бесчестья и срама.

Сохрани, если хочешь...

Скальд

ИМЕНА

Ян, посмотри в окно

наша река несет

желтое полотно

перестоявший лед

вдаль по теченью, вниз

биться в те берега

где белокурый Нильс

грудью топил снега

ямы, из коей пьют

воду за краем край

Видземе, Сконе, Брют

и белокурый Райн

ДАТЫ

ты не память моя, сестра

ты для памяти чуть быстра

нежно-матова, не пестра

ты не память, сестра

как на грунт опадая, лист

в изголовье ложится, чист

или ложе под терпкий свист

застилает мне лист

так затем твоих губ трава

прямо в память кладет слова

изгибая едва-едва

и сама чуть жива

ЦАРИ

на базарах Сабы сладко горчит халва

и торгуют в ряд весь день пахлавой-хурмой

подливают крови в чашу любви слова

из слоеных вишен "воин, ты будешь мой"

в лабиринте улиц полдень свое лицо

расстелил ковром, как снег бы у нас лежал

из-под арки полночь влажно блеснет кольцом

и порою, час неровён, зазвенит кинжал

чуть пониже сердца молотом каждый шаг

тишина, что колокол, грозно шумит в ушах

одинаково смертны шах и его ишак

оттого-то чаще частого гибнет шах

ОБЛАКА

Иоанна, постель ли моя жестка

и теплее лежать в земле

выстланная мачтами тростника

затопленных кораблей

или просто с моря, пока я пёр

докатилась худа молва

и гряда, уловлявшая ветры с гор

распалась на острова

острова же стадом ручных зверей

спят рогами на двери в хлев

и киты когда-то ночных морей

поедают пастуший хлеб

ГОДЫ

мудрый Лис, сердце сдержи, не пой

в старости все лисы одна в одну

старость научает ценить покой

сытость, мирный дым очага, жену

много лет вел Черный Бык борозду

мудростью семерых, силой ста

море укачало твою звезду

в люлечке навечно уплыл Тристан

арфа над водой, над лучом волна

кубки опрокинуты, рот беззуб

вдоль скулы курчавится седина

тени наших милых на дне, внизу

ЗНАКИ

ветры земли моей, где

в легком пушистом снегу

в жирной сырой борозде

след ее взять я могу

к пристани бег кораблей

с каждой весной все сильней

запахи талой воды

сполохи, пурги, следы

милая, дай мне ответ

там, в заполярной стране

помнишь ли ты обо мне

нет нет нет нет нет нет нет

СНЫ

вот и всё: мы с тобою в раю

позади роковая черта

я сжимаю перчатку твою

а под ней не рука - пустота

протяни мне ладошку, мой свет

проведи по моим волосам

остается серебряный след

в твои листики въелась роса

это перхоть или седина

но не жемчуг и даже не то

что в несбыточных розовых снах

царь морской достает решетом

ПОХОДЫ

ночи, ветра, утраты

в целом необоримы

ты ль это, Император

павшего Рима

что ты все круг за кругом

плачешься, ходишь в дюны

думаешь о подругах

вечно юных

брось: наши судьбы - братья

вмерзли в чужие степи

вечно в твоих объятьях

снег и пепел

ПАЛЬЦЫ

тебе исполняется так много лет

что правду от счастья немым и слепым

как много ты с нами живешь на Земле

не скажешь наречием кисти-стопы

дары мои ветер унес навсегда

да что тебе толку в моих-то дарах

тебе расстилали ковры господа

и белая полночь тонула в пирах

а воздух над домом, в который ты шла

встал над сорока сороками дорог

чтоб взгляд мой с твоим вне земного тепла

в сверкающих звездах скреститься не мог

СЛЕЗЫ

любо мне, Иоанна, спрягать твое имя

хоть оно до удушья насыщено болью

хотя нет в нем почти ничего, кроме то ли

слез на щеках, то ли щек под слезами твоими

как русалочка ведьме за стройные ноги

отдавала свой голос, тоскующе-нежный

так и я свой последний отдам, не мятежный

но от срама бесчестья глухой и убогий

твое имя - что шарик, наполненный медом

я по деснам качу его сладкую тяжесть

словно в гору Сизиф катит камень, и я же

на пути его камнем почти год за годом

ПРЕДАНИЯ

Я зову тебя, плача; я знаю, ты любишь плач.

Любишь больше сна, Ибн Сины дневных увечий.

На цементных стенах мученик и палач

вырывают друг у друга язык и печень.

Если я плачу ночью, скажи мне - кто плачет днем?

Кто целует руки мертвым, упавшим навзничь?

Кто вкушает сон-траву с оскуделых пастбищ,

отбиваясь от преследователей огнем?

Я зову Ее, плача; Ей тоже дорог мой плач.

Как Аллах велит, он ценится выше смеха.

Сбрось, Медведица, на землю свой белый плащ,

отороченный снегами и козьим мехом.

Кто велик, тот помнит: тонкий широкий пласт,

чернь врагов внизу, высокий крылатый конный...

Чешую на шее пересекает наст

и тебя берет под микитки Конунг.

МЕТАМОРФОЗЫ

* * *

скорость завораживает. Завороженный

забываешь, откуда пришел

чей ты сын

где твой дом

здесь мой дом

мои последние письма не будут посланьями Цинцинната

но прошениями о помиловании, отправленными на твое имя

любительская кунсткамера, отдел любовных мандатов

медальон, галстучная заколка, мальтийский крест

чиркнешь спичкой - письмена изогнутся

зашевелятся живым существом: саламандра

костерок из книг, закат

все огни огонь

* * *

ночь пришла и встал на языке моем табор

слов, одетых в плахты и цветные жилеты

чад мрака и тьмы, исчадий радости и надежды

не сказанных ни мне, ни тебе, ни третьей

ночь душна. Вернулась осень к своим пенатам

линия огня; фронт, не имеющий тыла

порох свеж, и каждый ходит под каждым

тлеет ли вереск, бензин горит - не все ли равно

нам не страшно, ибо не пробил час нашей последней жизни

котом ли, слоном, но нам еще жить и жить

исколотые шиповником руки

прощальные астры

честный пот, пролитый в подмосковных садах

ухожу, сутулясь

* * *

щеки мои в огне

лоб - в ледяном стекле

я еще мальчик. Мне

двадцать и девять лет

в облаке чистоты

ангел встал за спиной

а за стеною ты

(капитальной стеной)

мама, постель, уют

проповедь о тепле

гости тебе поют

песни военных лет

наша с тобой звезда

спрятана на груди

я еще мальчик. Да

власть моя впереди

* * *

жизнь моя - след

облачка на твоем лице

так же медленно и горделиво поднимаешь ты веки

и тень от твоих ресниц

застит любое солнце

мой странный край

рыцарский день; ночь в фольварках

запах крестьянских усадеб острее

чем крысиный хвост

в плавнях, тряся головами, засел дракон

и зовет на битву

астральная связь племен. Поединок с тенью

в окно влетает пуля, пущенная Чапаевым

мимо меня текут воды Орды и волны Янцзы

а я не вижу ни ближнего, ни дальнего света

кони ржут за Сулою, но дружина молчит

иди, собирай меня

* * *

по ночам, когда гном говорит, положа руку на сердце: старость

и бдит надо мной, а сон разглаживает морщины

стынут зубы, в ящики грузят тару

небритые лица в подушки прячут мужчины

как тогда, сто веков назад, я растер меж ладоней вереск

Джебраил оседлал мою грудь и сдавливает ключицы

незапятнанный родник моей чистой вере

окропляет крылья, с которыми часто снится

Книга - бархатистые листы под ногами

чудо-гости: покружились и таем

столько верных линий брошено на пергамент

что он стал практически нечитаем

что с числом песчинок счетом мы будем квиты

на моей дороге из Мекки к тебе в Медину

всякий раз мне Господь посылает с тобой такой длинный свиток

что я только к утру разовью его наполовину

* * *

нас много, но я один

холмами я обособился так

что стал континентом

пастухи не пасут на мне коз

руна́ не взыскуют пряхи

ни чу́ма, ни вешки, ни огонька

я необитаем

к моим чреслам ластятся стаи морских коров

рептилии мне кладут на рамена яйца

и я ненавижу себя за невнятность даров

подкинутых Господом, этим старым данайцем

Идол мой

я твое никто

девочка с серными спичками

под Новый год

в час гермафродитов

когда над моим горизонтом всходит луна

и гулкие звезды дубасят пустошь, я вновь просыпаюсь

и снова бреду на скалистый брег самого себя

там я пою в терновнике

* * *

жить под синими потолками в присутствии двух светил

или побриться, надеть костюм и в сорочке

прыгать из окон четвертого этажа

на брусчатку

улица Элизабетес, улица Екаба

музыка Брамса, музыка Палавиччини

все это чтить

то есть, словно под парусом

плыть под ресницами

луками экзотических рек

над башнями незапамятных городов

подбирая расплющенных

униженных и оскорбленных

мой кумир

я сношусь с тобой через вязь времен

почтой когерентных лучей

на земле этой, - я доношу, - каждый унижен

на этой земле нет прямоходящих

и сердце полнится скорбью

* * *

беден я, Господи, не по своей вине

тщетно, клоп на ложе Твоей рабыни

с паросским мрамором бедер

сандаловым деревом ягодиц

делю тревоги и нужды

любовь не имеет длительности, как не имеют

ее такие вещи, как смерть и память

где из трех гетер одна танцует

белый танец: дама напрашивается к кавалеру

и только лишь если руки твои

сомкнутся быстротекущими водами

над моими плечами

я возвращаюсь

в дом без греха

в час до распятья

в садик братца Франциска

в кольце твоих рук, сестра

по гулким дворам

ходил брат-старьевщик

шурум-бурум

старье берем

* *

я никогда не знал, что ты суеверен

я не видел тебя стучащим по деревяшке

Римлянин, мастер позы

ты не тот, за кого мы тебя принимали

ты не воин - дакская статуэтка

ты наследный принц эбеновых джунглей

по ночам ты объезжаешь свои владенья

и обдумываешь метаморфозы

"вода превращается в камень

камень в птицу

птица, тая, оставляет лужицу крови

стонет снег под черными каблуками

и в дугу срастаются чьи-то брови

Джезу, Джезу, сколь мало значат для побежденных

памятки и лаковые открытки

у креста сбирающиеся жены

носят на ресницах орудья пытки

все теряет качества или свойства

превращается в противоположность"

так и ты - ты быстро ко всему привыкаешь

ешь улиток, спишь на ложе Прокруста

и уже никто не может вспомнить твоей улыбки

означавшей смуту и безнадежность

НОЧНЫЕ КУПЛЕТЫ АРЛЕКИНА

I

Паненка, красна ружа

Ослепленная небом твердь

Тот, кто был твоим мужем

в среду, станет братом в четверг

Прошлое и будущее - сказки для бедных

Есть лишь сегодня, вчера и вкупе

с ними завтра: три дня и три ночи

Три ночи, которые никогда не наступят

Попросту не должны наступить... О, ужас

того, что они пройдут и канут бесследно

Panienka, krasna roza

II

Что случилось? То, чего никогда не будет

Напиться ли мне у этого родника

Припасть ли мне к бесформенной серой груде

служившей некогда остью материка

Все разрушено прикосновением пальца

Ни одной ищейке не взять следа

Спертый воздух захудалого зальца

и одна струна уводят туда

где склонились домочадцы над блюдом

вешают изменника на кресте

и мешаясь с замороченным людом

витязи в наколенниках уходят в степь

III

Лес, дома и звери укрыты снегом

Ледяные девы сидят на троне

Я, включая ночник, погружаюсь в негу

прислуживая Господу, любви и маммоне

Случается, что при ударе грязным кремнем о грязный кремень в замшелый

трут вываливается искра

а, пав плашмя, родит луч света тупой тесак

Как рука дрожит, подливая масло в чадящий светильник, так

перед пламенем свечки дрожит, отступая, тень

Дрожь за дрожь, чад за чад, кремень за кремень

Мы спим на скелетах викингов

засыпаны трупами гвельфов

в следах чабреца и вики

на траверзе сонных эльфов

IV

"Когда мы оставляли пылающий город..."

рассказывал Милош, когда ему было тридцать

когда мы оставляли пылающий город

то, не оглядываясь, кричали, как птицы

Начинались большие недели

Нарождался новый охотничий месяц

И дети, что плакали в колыбели

еле помнили нас через месяц

Нас за нос водило пространство-время

как на болотах заправский леший

и вдовьи б ногти царапали стремя

если б мы не были босы, пеши

V

Тянутся по снегу рельсы

словно по ветру седые пейсы

Тянется год, не успев начаться

Тянутся к огню домочадцы

Тяготит топор пошехонца

Тяготит перо пилигрима

Греет наше слабое солнце

яблони и вишни Святого Рима

И кто-то там, на облачном коне

спускается, и путь ему неблизкий

лежит среди сверкающих камней

В нем жажда жизни, как в Святом Франциске

и жажда славы, как во мне

ДНЕВНЫЕ КУПЛЕТЫ АРЛЕКИНА

Мне не видеть родной Вероны

из-за этой пурги унылой

Я позвал за окном ворону

"Полети скорей к моей милой"

Шли автобусы кавалькадой

все присыпаны белой пудрой

и как некогда Кавальканти

я проплакал целое утро

Кто говорит о богах? Меня преследуют бесы

Сзади и спереди дым, густые марева сбоку

Я зубами рвал живое свиное мясо

но ни разу не слышал живого Бога

Я привык к тому, что женщины прячут улыбки

лбам посольств и переплетам оконным

Но чисты, невежественны и зыбки

облака скрывают только драконов

Я - Давид, сын Давидов, отец Давидов

корень Иессеев, застрельщик филистимлянского ада

идол римлян, расчетший календы и иды

первый выученик Галаада

и от Иссахара до Иоанна

тягой предков в тысяче поколений

к синим, маленьким, далеким странам

вжать в холодный мрамор свои колени

Я ловлю себя на единственной мысли

что я не способен уже думать о чем-либо, кроме

Я ловлю себя на мысли о нецелованном мясе

так же, как и Он не хочет ни о чем, кроме крови

моря посреди брачующихся пиратов

жаром истекающих перьев

Хама, свищущего в час утраты

с желтого ковчега всех на берег

как дышать в стекло, напитанное слезами

как любить мешки, набрякшие под глазами

как рубить сплеча опавшую мышцу сердца

как пойти под дождь и встретить единоверца

ты за дверью, в синем, и только цвету

чернь да бель, срамная роза и гной

вызови меня в Завет из Завета

смилуйся, склонись надо мной

РОЖДЕСТВО СЕРГЕЯ МОРЕЙНО

A

Наконец-то слух, которым бредил, достиг меня.

Наконец морозный воздух достиг глубины огня.

А часы пошли, звезда зажглась, пал желтоватый снег

И серебряное лицо жгут на любой стене.

И куда ни кинешь взор, монету - уже костер.

И дозором встали средь черни улиц виселица, костел.

Чем побрезговали, словно гора Магометом, теперь настает само:

Ночь барахтается в окне, воет волк за холмом.

На руке, которая держит весь мир, топорщатся пальцы вверх;

Щепотью - отростки, перстью - хвоинки вер.

Мы давно не пригубливали белых румынских вин.

Я давно отрекся от выплатой красных долгов и вин.

На заре ходят медленно, шепчут, в полдень - бегут, кричат.

Назарет-город: мед, елей, вино, сладкий кухонный чад.

К мертвым бедрам земли ласкается небес голубой муслин.

В тишине сверчок слезает с шестка, пишет в Вену, в Иерусалим.

Страна покрыта порошей, ширина ее - пять локтей.

Я думаю о проросших зернах, сгибах локтей.

Я помышляю, пустынник, о твоих лишь ногах:

Ступнях, волосинках, щиколотках в египетских сапогах;

О нишах в порталах ребер, где эхом блуждает вздох.

О милостыне, рассыпанной по подвалам, ходок.

Вольно́ ж сухой январской пыли выслушивать песнь стремян!

По дороге на кладбище пронесли еще одну горсть семян.

На десяти скрипучих качелях раскачивается Двина.

На острие недели сойдемся ли, Адонаи?

B

Над низкой крышей месяц пасет звезду.

За мышью тенью коршун скользит по льду.

А в глубине, где утром и днем темно,

тяжелый карп, вздыхая, идет на дно.

Все мирозданье, от рыбы и до звезды,

на темных окнах выросшие сады

и город, задохнувшийся в жарком сне,

покорны встрепенувшейся вышине.

Над роем покосившихся фонарей,

над рыхлыми сугробами у дверей

в ночную даль без облика и без дна

меня несет поднявшаяся волна.

И я - пастух, идущий сквозь небосвод

к Тому, кто сам шагает по лону вод.