Никита Высоцкий

– Никита, вам отец снится?

– Да, но я не очень понимаю, что с этим делать... Наверное, наши встречи во сне – это не привет от него, но потаенная часть меня, начинающая бурлить, когда я засыпаю. Как ему не сниться, если я целый день сталкиваюсь с памятью о нем. Он меня во сне совестит. Причем не за то, чем я занимаюсь в связи с ним, а за какие-то мои личные компромиссы. Не то чтобы отец мне говорил во сне: «Что ж ты, сука, делаешь?!», только наутро мне бывает стыдно. И я что-то корректирую в своей жизни.

– В следующем году будет ровно десять лет, как вы стали директором центра-музея своего отца.

– Да уж, будет...

– Ну и как вы – испытываете чувство глубокого удовлетворения, видя то, что за эти годы сделано?

– Как вам сказать? Иногда приятно, когда хорошее настроение. Временами грустно. Хочется вернуться к своей основной... бывшей основной профессии. То есть я на самом деле в эти годы и играл, и снимался, и ставил, но работой назвать это нельзя. Что за актер, если он, когда надо, не может поехать в экспедицию на съемки или на гастроли с театром? Предлагают – приходится отказываться, а потом уже не предлагают: ну его, других у нас нет, что ли?..

– Да вы вдобавок и не тусуетесь, в отличие от множества сыновей знаменитых отцов, которые по таланту с отцами не сопоставимы, зато по активности появления на тусовках...

– Есть люди, которые это и умеют, и любят. Есть люди, которые и на тусовках остаются собой. Я и когда был артистом, тусоваться не умел и не любил... Нет, надо все-таки честно сказать: девять лет назад я из профессии ушел. Другое дело – может, я до конца ее не потерял, и будет еще в моей жизни что-то более веселое. Но...

– А что приобрели?

– Не знаю... (Задумывается.) Когда-то здесь, в доме в Таганском тупике, где мы с вами беседуем, была разруха, а теперь стало прилично. Мои покойные уже дед и бабушка были довольны тем, что мне удалось сделать. Приобрел я много хороших людей, с которыми никогда бы не встретился, если б не провел здесь все эти годы.

– А вы за это время что-то важное поняли про Высоцкого?

– Что-то понял. Но проблема не столько в информации, сколько в том, что через год мне будет столько же, сколько было отцу... То есть проблема, повторю, не в информации, хотя голова от нее пухнет, от самой разной – приятной, неприятной, лживой, правдивой. Девять лет я живу с ним рядом, и у меня сложился образ уж точно совсем не такой, какой был в шестнадцать лет, когда я его лишь изредка видел... Описать этот образ мне сложно. Умел бы – сел бы и написал книгу. Но я не умею. И не испытываю желания. Делаю, что могу.

– Но случалось у вас за эти годы, исходя из того, что в шестнадцать лет вы знали о нем, какое-то решительное неприятие того, что вы теперь вдруг услышали или прочитали?

– Да сколько угодно. Тема болезненная, и я редко отвечаю на этот вопрос. У меня всегда был дежурный ответ – мол, мемуары больше характеризуют самого мемуариста, нежели предмет его рассказа... Представьте: вы пришли на развал и видите книгу какого-нибудь Ивана Сосискина «Моя жизнь». Да пошел ты, думаете вы, Сосискин, со своей жизнью. Совсем другое дело – когда написано: «Иван Сосискин. Моя жизнь рядом с Высоцким»...

– А если еще на обложке снимок Сосискина действительно рядом с Высоцким – успех гарантирован...

– Гарантирован. И я такие откровения в принципе не люблю. Но, с другой стороны, к очень многим Сосискиным отношусь хорошо. Я ведь их действительно помню рядом с отцом, кто-то из них мне потом помогал. Один отцовский товарищ, например, когда я завис в Новороссийске и ни до кого, кроме него, не мог дозвониться, мне сразу выслал денег. Понятно, что я с такими людьми стараюсь не полемизировать... (Звонит мобильный телефон. Следует разговор довольно долгий, корректный, но жесткий.) Ну, вот, пожалуйста.

– Сосискин легок на помине?

– Потом расскажу... Хотя могу и сейчас. Потому что ситуация развивается, назревает скандал, а он в эти дни, как вы понимаете, совсем не своевремен.

Есть в жизни любого человека такие зоны, которые не для публичности. Тем более после его смерти. Даже когда говорят: «Но это же правда!» – все равно эта правда не предназначена для чужих ушей. Глупо прозвучит, но я одно время интересовался биографией Пушкина Александра Сергеевича. И при том, что о нем осталось очень много воспоминаний, видны огромные белые пятна в том, что касается его частной жизни.

– То есть Александр Сергеевич об этом позаботился?

– Не он. А люди, которые его пережили и продолжали его любить. И мы теперь, как бы ни копали, той «правды», которая предоставит нам возможность злословить, не узнаем. И можем только гадать. А сплетни уж точно запретить никто не может.

Возвращаясь к телефонному разговору, которому вы стали свидетелем, – есть такой телевизионный режиссер Манский. Предыдущая работа его была о «Тату»...

– А до этого он снял фильмы о Горбачеве, Ельцине и Путине, показав их в домашней обстановке...

– В общем, человек чувствует конъюнктуру. Теперь он сделал фильм о том, что, с его точки зрения, творилось с моим отцом в конце жизни. Близкие люди, очень именитые, снялись в этом фильме, который будет показан в «прайм-тайм» по центральному каналу. Наследники – мы с моим старшим братом Аркадием – и Юля Абдулова, дочь ближайшего отцовского друга, тоже покойного, и доверенное лицо Марины Влади – не дали Манскому разрешения на использование в его фильме стихов и песен Высоцкого. Только и всего. Имеем право. И он имеет право сделать к 25-летию смерти Высоцкого такой фильм. Но тут началось: «Цензорами на сей раз выступили сыновья поэта!» Даже припомнили стихи отца, в 73-м году сочиненные:

«И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои...»

Вот, мол, Высоцкий предвидел! А в чем проблема? В том, что остались люди, не желающие, чтобы к очередной порции гадости, приуроченной к дню смерти Высоцкого, в качестве главного подкрепления были привлечены песни – то, за что отца все 25 лет помнят. И я показал Манскому фигу. С маслом. Он, кричащий о «семейной цензуре», стал мне предлагать: «Никита, давай я перемонтирую, кое-что сокращу, только чтобы песни остались». То есть человек понимает, что делает успех на костях. Сейчас мне звонили из Союза кинематографистов: Манский объявил на каком-то сайте, что покажет «бесцензурную версию». Что же, пусть показывает. Я заранее предупредил его, что обращусь в суд. И не потому, что они сделали гадость – их право. Потому, что включили произведения Высоцкого, за судьбу которых в ответе Марина и мы с братом, в «художественный контекст» своего произведения... (Свою точку зрения на конфликт Виталий Манский изложил в своем интервью «НИ», опубликованном 21 июля. – «НИ».)

– Трудно быть «расторопным членом семьи»?

– Противно. А куда денешься? В данном случае у меня вопросы даже не к Манскому, а к тем, у кого зачесалось поучаствовать.

– Судиться за отца часто приходится?

– Бывает. Но уже не часто – все-таки нам удалось внушить мародерам, что за честь и права Высоцкого хотя бы 25 лет спустя кто-то может постоять.

– Никита, а у вас не возникает иногда ощущения, что люди, ставящие вашему отцу памятники и открывающие музеи, тоже на самом деле, грубо говоря, Иваны Сосискины? Ведь они, пусть и из благородных побуждений, Высоцкого используют – как многие злоупотребляли знакомством с ним при жизни?

– Непростой вопрос. Вот в эту субботу открывается музей Высоцкого в Краснодаре. Второй после нашего. Причем не государственный, как наш, а частный. Человек все двадцать пять лет собирал фотографии отца, записи песен, фильмы, видео и теперь построил здание музея. Подобных частных коллекций вообще много, но ни одну из них музеем я, к сожалению, назвать не могу. А этому человеку, Саше Зубову, удалось. И его музей будет жить. Схожим образом обстоит дело с памятниками – и в Набережных Челнах, и в Новосибирске, где памятник откроется 25-го числа и я туда полечу, и на Украине, в Мариуполе, где отец изображен в кожаном пальто, шляпе и сапогах Жеглова, и даже в Черногории – все это народные памятники. Ни власти особо не помогали, ни даже, как ни покажется странным, олигархи, которые от нефтяной трубы немножечко запитали бы доброе дело – нет, в Новосибирске энтузиаст в чистом виде Анатолий Олейников два с лишним года назад начал идею двигать, я в успех не верил, но подписал какие-то бумаги... и он это сделал. На свои деньги и на те, которые дали такие же энтузиасты. Власть разрешила – и в этом было все ее участие. Как было с памятником в Барнауле, как будет в Екатеринбурге и Волгограде.

– А как Олейников, который для власти все равно, что Сосискин, смог ее одолеть? Где Высоцкий – и где Новосибирск, пусть Высоцкий там и выступал?

– А потому что по любви. И никем не инициировано, кроме самого Олейникова. Вы меня вначале спросили, что я приобрел за последние девять лет, так вот я приобрел веру в то, что по любви получается все, что нельзя сделать во всех остальных случаях. Эти люди занимаются, грубо говоря, самодеятельностью, а не то чтобы их собрали на берегу озера и сказали: «Пацаны, вот вам деньги, вот майки – вперед»...

– Это вы про летний лагерь «Наших» на Селигере?

– Это я про нас... Памятники, которые ставятся из любви, не вызывают ни у кого вопроса: «Почему?» Вот я упомянул Набережные Челны – там ведь в 70-х были гастроли Театра на Таганке, фантастические по тому успеху, который имели у рабочих. Любимов рассказывал, что Высоцкий шел после спектакля в гостиницу по центральной улице, а изо всех окон звучали его песни. Теперь в конце его маршрута – памятник. А вы говорите, Сосискин...

– А как вы относитесь к повальному копированию манеры пения Высоцкого – первой ласточкой был, по-моему, ваш тезка Джигурда?

– Вы знаете, осторожно. Что касается Джигурды – я знаю, что он очень искренне относится к Высоцкому. Несколько раз я с ним пересекался, и его можно много в чем упрекать, но только не в неискренности. Не поворачивается у меня язык ему сказать: «Слушай, да пой ты своим голосом».

– Маяковскому приписывают эпиграмму на одного из его эпигонов: «Не ходи под Маяковского, ходи лучше под себя».

– Ну да. Вот и отец был против его копирования, еще и потому, что были проходимцы, выдававшие себя за него. Но сегодня, когда люди это делают, сообразуясь с чувством вкуса, просто потому, что это в данном случае нужно, как я могу возражать? Мне нравится, как поют отцовские песни Гарик Сукачев и Саша Скляр. Или Гоша Куценко. Или, допустим, Дима Певцов – ну, зачем ему Высоцкий, у него у самого популярность выше крыши, с ним нельзя рядом находиться на улице, сразу хочется спрятаться. Но у него родилась идея записать диск с песнями Высоцкого, он со мной об этом разговаривал, я сказал: «Имеешь право». Я не считаю, что это плохо или хорошо. Это есть. Вот сейчас будет фестиваль в Красноярске «За меня другие отпоют все песни» – они этого хотят, и слава богу.

– А почему Высоцкого до сих пор поют? Он рассказывал, как его песни начинались – в узком кругу, в который входили Шукшин и Тарковский. Но вот какая штука: они стали классикой, ушли в историю, чего не скажешь о Высоцком. Кто такие Шукшин и Тарковский, сегодня имеют понятие лишь самые продвинутые молодые, а Высоцкого любят все.

– Это – ваше утверждение, к которому я отношусь с уважением, хотя ничего лучше в нашем кино, чем фильмы Тарковского, я не видел. И «Калина красная» Шукшина – какая-то очень важная часть моей жизни. Я себя на этой мысли поймал, кстати, в музее на его родине, в селе Сростки на Алтае... Другое дело – действительно до конца историческим персонажем, красивым мифом из эпохи застоя Высоцкий не стал. И фильмы с высокими рейтингами идут по ТВ, и диски раскупаются. Почему так? И почему слава других людей 70-х сошла на нет? Рационального объяснения у меня нет. Есть объяснение на уровне эмоций.

– Может, оказался и до сих пор остается прав Юрий Карякин, автор первой посмертной статьи о Высоцком, названной «Я из повиновения вышел» – строчкой из «Охоты на волков»?

– Карякин и двадцать пять лет назад, по горячим следам, был и теперь остается очень во многом прав. То, что человек, выходящий из повиновения, снова актуален, – может быть, один из ответов на вопрос: «Почему поют?».

– Никита, в каких отношениях ваши дети с дедом?

– Когда они совсем повзрослеют, может, сами вам что-то скажут. Моим 19 и 17, у Аркадия старшему сыну Володе 21, это близко к тому возрасту, в котором находились мы с братом, когда отец ушел. И мне кажется, он к ним будет приходить так же, как и к нам шел. Они широко мыслящие люди, знают творчество Высоцкого лучше, чем их сверстники, но совсем не фанатеют. Но, думаю, с годами он им будет все ближе. Они к нему не будут испытывать родственных чувств – они ж его не видели. Но они испытывают родственные чувства к нам с Аркадием, и если Высоцкий и не будет им сниться, то, во всяком случае, многое в них сформирует.

– Вы слушаете песни Высоцкого изо дня в день, по долгу службы. Остается желание слушать просто так, для себя?

– Честно скажу, я предпочитаю слушать его песни, как раз оставаясь с ним один на один.

Был такой случай, когда я ехал на машине из Питера в Москву, а перед тем не спал полтора суток, и в ночь мне надо уезжать. Ночь, жуткая погода, зима, слякоть, ветрюган... Какие-то картинки начались – тот, кто попадал в такие ситуации, может представить. Хочу включить магнитофон – а кассета не втыкается. И тогда я открыл окна с обеих сторон и – при том, что никогда не пою песни отца – начал петь подряд все, что помню. А помню-то я как раз очень много. И он меня довез! Более того, к утру погода вдруг поправилась, и я въехал в Москву как ни в чем не бывало.

– У вас остались от него подарки, достойные места в музее?

– А у вас что-нибудь осталось из того, что вам родители в детстве дарили? То-то и оно... Дарил он нам много. И любил это делать – как, впрочем, не только нам. У Аркадия в его доме в Тарусе лежит магнитофон «Маяк-203», подаренный отцом. А игрушек – нет, ни одной не сохранилось. И не помню, куда они делись. Отец нам гениальные игрушки дарил. И я понимаю, почему: у него детство было военное, бедное, коммунальное, и он понимал толк в игрушках. Кстати, бабушка сохранила его игрушки – и они теперь как раз в музее.

Помню, как он мне привозил потрясающих индейцев и ковбоев, у нас тогда только оловянные солдатики продавались, кое-кому из ребят родители из-за границы привозили хороших солдатиков, но таких чумовых индейцев, как у меня, ни у кого не было. Я просто видел, как отец их в магазине, в Париже или в Нью-Йорке, для меня с любовью выбирает...

У меня день рождения летом, а у Аркадия осенью. Поэтому в его день рождения заодно дарили подарки и мне: летом же трудно всех собрать. И вот отец однажды, вместо того чтобы принести нам в очередной раз подарки, сказал: «Поехали в «Детский мир». Вы уже взрослые, выберете себе сами, что захотите». Посадил в свою машину, повез. А машины для него были, как игрушки, я хорошо помню его «Рено», «БМВ», «Мерседес»... Привез и назвал сумму, в которую мы должны были уложиться. Мы ходили-ходили, в результате на чем-то оба остановились, купили – и сдача остается. У Аркаши трешка, у меня чуть меньше. И я отцу говорю: гони, мол, бабки оставшиеся. «Вы чего?! – взвился он. – Купили и купили, поехали домой». Как-то это переросло в скандал, мы с ним оба завелись, и я, чтобы напряжение снять, говорю: «Да ладно, пап! Деньги – вода». И тут он помрачнел и очень резко ответил: «А ты что, много зарабатываешь? Ты вообще знаешь, что такое деньги?» Он умел быстро перестроиться и сообразил, что не сдержался, что вливать нам дальше на эту тему просто глупо, и перевел разговор на другую тему. Но мы разговор запомнили.

Он и деньгам цену знал, и вещам, и любил их, и умел беречь. После него, между прочим, одежды и обуви очень много осталось. А то, что нам дарил, быстро сносилось. Помню, привез он джинсы, которые мне оказались узки. «А ты, – говорит, – ляг в них в ванну – растянутся». Мама сказала: «Володя, ты же видишь, они даже не сходятся на ребенке». – «Сейчас на мне сойдутся!» И он их каким-то образом натянул, лег и начал их застегивать...

В общем, подарков не осталось, память осталась. У меня даже фотографий с ним не сохранилось. Я, как Леонид Ильич Брежнев, «дневников на фронте не вел».

– У вашего отца, говорят, архив был в идеальном порядке?

– Говорят (криво усмехается, качает головой). То есть он мог загореться и записать с Шемякиным полное собрание песен. А что касается архива, это было нереально: человек был очень быстрый. То, что есть архив как таковой, – заслуга моей бабушки Нины Максимовны. Бабушка за ним все черновики, особенно в последнее время, подбирала.

– А то, что вы его видели на сцене, стало для вас, как для будущего актера, подарком судьбы?

– Я мечтал стать актером с детства, что называется. И в театры ходить начал рано, в том числе на Таганку. Золотухин вспоминал (сам я не помню), как я, совсем еще маленький, начал истошно орать на «Пугачеве», где Высоцкого-Хлопушу швыряли на цепях... Лет с двенадцати я стал ходить в театры очень много, целенаправленно. Другое дело – я бы никогда актером не стал, если бы он был жив. Я думал поступать или в нефтехимический, или на геолого-разведочный, или, на худой конец, на журналистику. Шансы были примерно равные, поскольку я серьезно занимался спортом. Спортсменов тогда без конкурса брали в любой институт.

А в Таганку я был влюблен. И в последние годы отца – при том, что он снялся в «Месте встречи» и в «Маленьких трагедиях», и я часто бывал на его концертах – мне больше всего нравилось то, что он делал в театре. Подарок судьбы? Повезло? Счастье? Жизнь так сложилась. Мои впечатления от «Гамлета» были настолько сильные, что до сих пор я помню этот длинный спектакль наизусть, до мельчайших деталей мизансцен. Однажды я сидел с артистами, игравшими в «Гамлете», среди них зашел спор, как же там в таком-то месте было, я вмешался – и кто-то сказал: «Точно, было, как Никита говорит». Это попало мне в какую-то такую память, которая не стирается.

Как мальчик читающий, я знал, чем «Гамлет» кончается. Но то, как играл там отец, для меня было и остается загадкой. Меня коробит, когда сегодня говорят: «Высоцкий писал великие песни, только никакой он не актер». Его способ существования не был таким реалистичным, как, допустим, у актеров «Современника», но отец вызывал невероятный эффект присутствия. Ничего подобного я не видел. И научить этому невозможно. Знаете, как нам в Школе-студии рассказывали о Хмелеве. Как он выходил на огромную сцену, запруженную массовкой, народ играет кто во что горазд, а он стоит в глубине, скрестив руки, и весь зал смотрит на него.

Вот и в отце это было.

СПРАВКА

Никита ВЫСОЦКИЙ родился 8 августа 1964 года в семье артистов театра и кино Владимира Высоцкого и Людмилы Абрамовой. После окончания школы Никита проработал год на заводе, затем поступил в Школу-студию МХАТ на курс Олега Ефремова, где его педагогами были Алла Покровская и Андрей Мягков. Окончив Школу-студию в 1986 г., Никита был призван в армию. Последние полгода служил в Театре Советской Армии, одновременно играл в «Современнике-2», где руководителем молодежного отделения был Михаил Ефремов. В 1988 г. Никита Высоцкий организовал «Московский маленький театр». Проект просуществовал недолго, что было связано с финансовыми трудностями. Играл также в спектаклях МХАТ, «Театра Луны», Театра на Таганке. Снялся в 12 кинофильмах и телесериалах. С 1996 г. – директор Государственного культурного центра-музея В.С. Высоцкого. С 1997 г. – исполнительный директор Благотворительного фонда Высоцкого.