Жизнерадостные эпитафии

Некоторые фетишисты непрерывного страдальчества, нарисованного на их постных лицах, считают жизнелюбие неподобающим для истинно интеллигентных людей. Но не случайно Александр Блок, умерший посреди рушащихся на людей и вместе с людьми вечных ценностей, поклялся в любви к жизни и свободе именно «веселым именем Пушкина», а не его же печальным заклинанием: «Не дай мне Бог сойти с ума».

Пушкин не позволял себе лермонтовской, порой ядовито выплескивавшейся безысходности, хотя и сам Лермонтов, к счастью, не был постоянно угнетен, ибо огромность его таланта не допускала отчаяния, и он выдирался из находившего на него мрака: «…И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – Такая пустая и глупая шутка…» на брезжащий худенький лучик надежды: «…И верится, и плачется, И так легко, легко…»

Ф.И. Тютчев, считая непозволительным сеять смертоубийственные семена обессмысливания жизни, не находил ничего пошлого в наслаждении жизнью даже на самом ее закате:

…Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

Вот о чем молил не очень-то веселый, но понимавший не сравнимую ни с чем драгоценность жизни поэт. Кто знал любовь, тому ли быть угрюмцем!

Но еще до пушкинского совета не омрачаться перед могилами, не оскорблять смерть жалобами на жизнь, преждевременно приваживающими нас в сырую землю с ее коварной, но очаровательной поверхности, даже горький пьяница Александр Сумароков лукаво усмехнулся с незлобивым превосходством надо всеми неуемно неумными занудами:

Прохожий!

Обща всем живущим часть моя:

Что ты, и я то был; ты будешь то, что я.

Феофан Прокопович, опрокидывая ханжеский афоризм: «О мертвых либо хорошо, либо ничего», оправдывал колкость, а порой и уничтожающий приговор, содержащийся в эпитафиях: «Если же покойный был лицом незначительным или достойным осмеяния, то допустимо здесь применять даже шутки или политические остроты. Ведь чтоб потешить душу и поупражняться, сочиняют эпитафии не только царям, героям и знаменитым людям, но даже и ничтожным людишкам, шутам, ворам, пьяницам, прихлебателям и другим в таком роде…»

Н.А. Некрасов написал эпитафию племени доносчиков, всласть потешив душу:

Здесь обрел даровую квартиру

Муж злокачествен, подл и плешив

И оставил в наследие миру

Образцовых доносов архив.

Но при всем поэтическом воображении поэту, чьи пародийно искореженные строки висели над стадионами рядом с портретом Сталина: «Спортсменом можешь ты не быть, но физкультурником – обязан!», нелегко было бы представить, сколь разрастется это племя в середине 30-х годов.

Правда, авторы весьма кусливых эпитафий сами иногда становились жертвами не меньшего ехидничанья, и надо признать, порой заслуженно.

Так, еще молодой и полный «благих порывов» Константин Федин в 1923 году набросал язвительную «Эпитафию на гробницу Луначарского»: «Здесь погребено тело товарища Анатолия, Не менее и не более, Который был Наркомом просвещения, Не более и не менее».

А впоследствии тот же Федин, ставший первым секретарем Союза писателей, в ответ на осторожный вопрос секретаря ЦК П.Н. Демичева: «Политбюро поручило мне узнать Ваше мнение, что делать с арестованными Синявским и Даниэлем, – разобраться с ними в писательском кругу или подвергнуть их уголовному суду?» – замахал ручонками: «Ну что, что вы – конечно, только уголовному! Не можем же мы пачкаться о такую грязь!» И получил заслуженную плюху такой анонимной эпитафией:

«Без двух писателей

Союз не будет беден!» –

Изрек, во гроб сходя,

лжепетербуржец Федин.

Он – чучело орла. Он и в земле раздвоен

И двух писателей там заменить достоин.

«Эпитафия ленивцу» Михаила Хераскова была, как говорят французы, «шедевром на кончике ногтя»:

Под камнем сим лежит умерший человек:

Он здесь спокойно спит;

то ж делал весь свой век.

Эта эпитафия Хераскова весьма пригодилась мне, его далекому потомку, чтобы с наслаждением развернуть ее в стихотворении «Отечественные коалы»: «Когда ночами шли аресты / и сам себе забил ты кляп, / звучали маршево оркестры, / как совести позорный храп… / А разве травлю Пастернака / ты не проспал, бурча сквозь сон: / «Я не читал роман, однако / я им предельно возмущен…»?.. / Так вот что значит «сон здоровый». / Тогда профукана страна, / когда под посвист двухноздревый / бездарно проспана она».

А как блистательно в одном эпитафийном портрете Н.М. Карамзин изобразил нескончаемую галерею «ничевоков», но не поэзии, а самой жизни:

Он жил в сем свете для того,

Чтоб жить – не зная для чего.

М.А. Дмитриев по заслугам сыпанул перчика на могилы тех, кто прожил до тошноты пресную растительную жизнь:

Из ничего кой-как пробился

И в жизни значил кое-что!

И, быв кой-чем, он возвратился

По смерти в прежнее ничто!

Не много ли среди нас тех, кто, как герой Григория Хованского, «Разумный без ума, ученый без ученья, Предобрый, никому не сделав ввек добра»?

Высшая мудрость смеха, когда мы, разрешая себе с удовольствийцем подсмеиваться над другими, не забываем усмехнуться и над собой. Такова, например, «Эпитафия эпитафиям» И.И. Дмитриева.

Прохожий! пусть тебе напомнит этот стих,

Что всё на час под небесами:

Поутру плакали о смерти мы других,

А к вечеру скончались сами.

Из «Эпитафии самому себе» младшего Сумарокова, Панкратия, мы можем позаимствовать весьма неглупое убережение от чувства превосходства над ушедшими, мимо чьих могил мы самоуверенно проходим:

Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я;

Постой и отдохни на камне у меня,

Взгляни, что сделалось

со тварью горделивой!

Где делся человек? –

И прах порос крапивой!

Сорви ж былиночку, воспомни о судьбе,

Я дома, ты в гостях, – подумай о себе!

При всем моем уважении к книгам «книгочервие», заслоняющее столькие земные радости, не меньше обворовывает нас, чем книгонечитание, и «Надгробие компилятору» Василия Козлова об этом не зря предупреждает:

В теченье жизни всей,

Как червь, он в книгах рылся;

По смерти ж превратился

Он в книгу для червей.

Когда я показывал во Франции свой фильм «Детский сад», многих журналистов заинтересовал эпизод, где во время эвакуации позолоченная статуэтка Наполеона свалилась с крыши поезда, как ее ни пыталась удержать икристыми ногами сидящая там буфетчица. «Что вы хотели этим сказать?» – заволновались журналисты. Я почувствовал, что каким-то образом задел их национальные чувства, хотя Наполеон ради своих амбиций угробил столько преданных ему солдат. Точно так же многие наши сограждане, до сих пор размахивающие портретами Сталина, забывают, сколько бессмысленных жертв было принесено в Великой Отечественной войне в угоду его мании величия. Впрочем, некоторые французы идеализировали Сталина тоже, а многие русские, в том числе и поэты, романтизировали Наполеона.

Николай Остолопов, в отличие от полчищ наполеонистов, в своей «Эпитафии Наполеону», на мой взгляд, оказался мудрее всех, даже Лермонтова, заявив от имени «прозревшего» под его пером императора:

Прохожий, обо мне ты не жалей нимало!

Когда бы жив я был, тогда б тебя не стало.

А сколько очарования в «Моей эпитафии» Пушкина:

Здесь Пушкин погребен;

он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго, однако ж был душою,

Ей-богу, добрый человек.

Да, это тот самый Пушкин, который «ногу ножкой называл», к чьей тени ревновали одна другую великие Анна и Марина.

А почему две лермонтовские строки, отделившись от стихотворения, посвященного конкретному адресату, повторяются на многих надгробиях:

Он умер. Здесь его могила.

Он не был создан для людей.

Да потому что это не обвинение человеку, не нашедшему при жизни понимания у других, а справедливый упрек всем нам, не доискавшимся потерянного ключа к душе этого человека.

А вот тоже не разоблачение, а горький вздох, запечатленный на надгробной плите:

Он слишком счастлив был,

чтоб за других страдать,

И слишком долго жил,

чтоб честным оставаться.

Не дай нам Бог такого «счастливого долголетия».

Многому можно поучиться у эпитафий. Они честно предостерегают от самохвальства. Вот, к примеру, эпитафия «Нашему прогрессу»:

Он рос так честен, так умен,

Он так радел о меньших братьях,

Что был Россией задушен

В ее признательных объятьях.

А вот эпитафия «Нашей цензуре», и трудно представить, что написана она не сегодня, а еще в позапрошлом веке:

Тебя уж нет!.. Рука твоя

Не подымается, чтоб херить, –

Но дух твой с нами, и нельзя

В его бессмертие не верить!..

А как бьет в точку по тем бездарностям, которые не могут и сейчас успокоиться, безвременно загнав талантливых людей в гроб своей завистью, и продолжают вбивать в него новые гвозди, такая эпитафия, обыгрывающая хрестоматийные строки В.А. Жуковского:

О тех, которые давно лежат в могиле,

Всё отравив для нас,

чем дорог Божий свет, –

Не говори со злобой: «Были»,

А с благодарностью: «Их нет»!

Недавно, охваченный весьма противоречивыми чувствами, которые наверняка не только я испытывал после смерти одного крупного деятеля, я наткнулся на «Эпитафию» Порфирия Казанского (1906):

Свободе послужил и он, хотя немного:

…Он от себя страну теперь освободил.

Первичный адресат и невольно возникающий образ нашего современника далеко не совпадают, но в то же время есть между ними – увы! – некая родственность. Не хотелось бы, чтобы строки эти проецировались и на наших будущих политиков.

Впрочем, гораздо больше, чем нечаянные политические аллюзии, восхищает меня в эпитафиях их живость, демократичность, свобода при разговоре о себе и о других. Вот, казалось бы, закованный в латы классицизма Георгий Шенгели, заклятый враг Маяковского. А в автоэпитафии он ближе всего к дурачившемуся порой, как мальчишка, Осипу Мандельштаму: «На этой могильной стеле, Прохожий добрый, прочти: Здесь лег на покой Шенгели, Исходивший свои пути. Исчез в благодатной Лете Тревожный маленький смерч. А что он любил на свете? Нинку, стихи и Керчь». Это же на уровне юношеской жизнерадостности строк «Человек бывает старым, а барашек молодым». Ай, да Шенгели! Ну что они не поделили с Маяковским?!

Блеснул и автор «Мистера Твистера» и гениальных бернсовских переводов С.Я. Маршак в «Эпитафии самому себе»:

Жил на свете Маршак Самуил.

Он курил, и курил, и курил.

Всё курил и курил он табак.

Так и умер писатель Маршак.

Хороша и глазковская эпитафия – да вот кому? Кандидатов много.

Жил и был один кувшин.

Он хотел достичь вершин.

Но не смог достичь вершин,

Потому что он – кувшин.

Меня когда-то поразили переходившие из уст в уста стихи Павла Васильева:

Возраст мой уж к тридцати

Близится годам,

А мне не с кем отвести

Душу, милая мадам.

Какой, оказывается, в нем жил трагический сарказм. Но он бывал и просто веселым парнем, ведь он был так молод, когда воспел свою Наталью, мечтая, чтобы ее «яростное тело С ядрами грудей позолотело», а его пристрелили недрогнувшей рукой. Он же пошутил в самоэпитафии так:

Здесь похоронен юноша и муж

Всех жен своих, да и чужих к тому ж.

Вот и я решил написать самоэпитафию на обильном материале сплетен и слухов обо мне и потешиться вволю.

Моя эпитафия

Чтец-декламатор. Бабник. Пустобрех.

Что ни строка – то фальшь, подлог, подвох.

Чтоб сделать наш народ к нему добрей,
он в «Бабьем Яре» скрыл, что он еврей.

Его стишки, им запросто руля,
начальство диктовало из Кремля.

Чтоб имидж свой на Западе спасти,
он танки в Праге сбить хотел с пути.

Он Бродскому отмстил хитро, с умом,
его из ссылки вызволив письмом.

Прикинувшийся смелым, скользкий трус,
он с Горбачевым развалил Союз.

Он от чеченцев принял в дар кинжал
в брильянтах! И в Америку сбежал.

По отношенью к женам – негодяй.
По стилю одеваться – попугай.

Он бомбы доставлял для Че Гевары
и прочие подпольные товары.

Он,
КГБ секретный генерал,
вновь на заданье.
Он не умирал.

Евгений ЕВТУШЕНКО