Андрей Звягинцев

– В основе «Изгнания» лежит повесть Уильяма Сарояна. Насколько важен оказался для фильма литературный первоисточник и как далеко вы ушли от него?

– Ушел далеко. Мир героев Сарояна воспринимался как настоящее «ретро»: там были шляпы-котелки, паровозы и дух старой Калифорнии. Когда стало ясно, что история тяготеет к обобщению, возникла задача – создать вещный мир в условном пространстве и времени. Мы сдвигали все ближе к Европе и к современности, но не переходя границы 70–80-х годов. Стирали следы конкретики: компьютерным способом убирали французскую надпись в баре, подделывали финские купюры, чтобы они смотрелись абстрактными денежными знаками, хотели даже отказаться от креста на церкви, чтобы убрать указание на конфессию, но в последний момент вернули. Архитектура, вывески, номера и марки машин – все имело значение, вплоть до окон и оконных рам. Реквизит был куплен в Германии на блошиных рынках, но крестьянский быт воссоздан с помощью поступлений из смоленской деревни.

– Что скажете о своей актерской команде?

– От Константина Лавроненко я хотел бежать после «Возвращения», но не нашел ему равного и вернулся. Сначала я представлял главного героя, Алекса, моложе, но потом понял, что он должен быть именно таким, за сорок, когда половина жизни прожита и крушение этой жизни должно восприниматься куда более серьезно. Кроме того, мы с Костей одинаково понимаем природу актерства в кино. Приятным открытием стала для меня встреча с Александром Балуевым. Хотя он очень известный актер, но работал без тени усталости, делал по 19–20 дублей, что, видимо, было для него непривычно. Мы пробовали на роль Марка многих других артистов, и известных, и нет, но у Балуева в итоге не оказалось конкурентов. Он лучше всех сыграл центральную сцену разговора с Алексом: «Хочешь убить – убей. Хочешь простить – прости». В нем сразу ощущалась скрытая сила: ты словно видишь, что перед тобой айсберг.

– Как получилось, что главную женскую роль сыграла Мария Боневи – шведско-норвежская актриса, работавшая с Бергманом?

– Я увидел Марию в норвежском фильме «Меня зовут Дина» и был поражен ее фантастической энергией, понял, что это новая актриса нового времени. Я даже не знал, что она шведка, пока нас не познакомили в Стокгольме, и я не увидел ее фото среди портретов ведущих артистов Королевского театра. Многие русские актрисы пробовались на эту роль, но Мария победила, несмотря на то, что ей пришлось играть сложнейшие сцены на чужом языке.

– Чего же не нашлось у русских актрис, зато есть в ней?

– Что-то иррациональное. Все объяснения были бы грубоваты своей несправедливостью по отношению к нашим актрисам. Но многие ходили на пробы, как на театральные репетиции. Их надо было разогревать, лепить из глины. А Мария вошла и произнесла фразу из ночного разговора с Алексом так, что все стало ясно. Есть точка зрения, что актеры – это особенные люди, которые воплощают особенную жизнь. Вот большое поле, трава, а посреди – распустившиеся яркие цветы: это люди искусства. Но есть другой тип актерства, когда ты сам уподобляешься траве. С моей точки зрения, актерская игра должна быть сведена к минимуму.

– А чувствовали ли вы влияние Бергмана и Тарковского?

– Сознательной оглядки не было никакой. Конечно, и тот, и другой вошли в мою кровь. Кому-то вспомнятся «Сцены из супружеской жизни» Бергмана. И я решился на то, чтобы процитировать чтение Библии из «Рублева», те же слова. Подумал: не беда, если они будут произнесены еще раз, кто-то и слов этих не знает. Но все равно невозможно написать роман языком Достоевского.