Режиссер Теодорос Терзопулос

– Теодорос, вы открываете сезон в театре Станиславского, который вступает в новую эпоху после нескольких десятилетий довольно смутного времени своего существования. Как, на ваш взгляд, труппа реагирует на перемены?

– Я уверен в одном: все могут измениться, если захотят. Люди, которые здесь работают, готовы к изменениям, они работают с огромным интересом и с любопытством входят в это новое состояние. Я работал во многих странах. И в основном вижу везде огромный разрыв между старым и молодым поколениями актеров. Такого, как здесь, не видно ни в одном другом театре – молодые уважают старших, старшие заботятся о молодых. Я очень доволен всеми поколениями, которые перемешались и сплотились в атмосфере, созданной в театре Борисом Юханановым. Вообще, работа моя всегда состоит в сотрудничестве с актерами. Работать с актером – как раз то, что я люблю. Я прихожу в театр не для того, чтобы торговать властью. Менялись мои актеры – менялся и я.

– Поскольку греческая трагедия – эталон, начало, яйцо, из которого вылупились очень разные птенцы, наверное, вы, как главный специалист по ее постановкам, – тот человек, который знает самые главные правила. Что вы, с высоты греческой трагедии, думаете о современном состоянии театра?

– Можно увидеть трагедийную суть и у Шекспира, и у Достоевского (мне бы, кстати, хотелось поставить Достоевского – пока не получилось). Раскольников несет в себе ядро трагедии, онтологическое беспокойство – он будто вышел из трагедии Еврипида... А театр в последние годы ушел от актера и стал режиссерским. Актер, который раньше произносил большие монологи, играл великие роли, сегодня на грани исчезновения. Режиссер при этом заполняет сцену телеэкранами, красками, техническими приспособлениями – нескончаемыми изображениями, которые постоянно повторяются, чтобы скрыть несостоятельность актера, у которого нет воздуха, он не может ни вдыхать, ни выдыхать, ни говорить – в нем нет энергии. Поэтому тексты режут на куски. Трудно сегодня найти актера, который смог бы прочитать первый монолог из «Ричарда Третьего» так, чтобы его услышали тысячи зрителей. И чтобы он, как астматик, не делал вдох через каждые два-три слова. Или не взял в руки микрофон – в этот момент он перестает быть Ричардом Третьим, но превращается в мелкого юмористического персонажа. А трагедия требует масштаба. Поэтому во всех больших театральных академиях студентов учат большим классическим текстам. Но, мне кажется, в театре появилась тенденция возвращения к актеру. Вот в «Медее» у меня на сцене была одна Алла Демидова – никаких дополнительных эффектов, актриса на пустой сцене. Театр, который долго стремился в сторону постмодернизма, пока постмодернизм не вошел в мейнстрим, думаю, к счастью, исчезает. Это театр мелких вопросов, мелких идей. А идея театра – большая, она больше, чем сам театр. И театральные персонажи могут иметь идею жизни, превосходящую саму жизнь.

– Почему на ваш взгляд, современному зрителю по-прежнему интересна история конфликта человека с Богом?

– Еврипид не написал бы трагедии о встрече человека с Богом! В трагедийной драматургии конфликт происходит между двумя одинаково сильными величинами. Иначе конфликт невозможен, ибо априори виден победитель, и спектакль закончился бы через 10 минут. Дионис – это и Бог, и человек. И животное. И природа. Он – Бог театра. Бог преображения. Но он и человек тоже. То есть для Диониса характерен антропоморфизм, зооморфизм и теоморфизм. А его оппонент Пенфей, если внимательно посмотреть на его род, происходит из очень непростой семьи – из династии, которая правит Фивами. А Фивы торговали оружием, и фиванский милитаризм был огромной силой. Фивы торговали оружием по всей Греции и были очень закрытым городом. И темной составляющей этого города посвящен целый цикл фиванских трагедий. (Это страшная бездна, которая породила Юлия Цезаря, Нерона, который поверил, что он – Бог, и многих других. Вплоть до истории XX века). Пенфей, воплощающий логику, противостоит Дионису, ведомому инстинктом. Который, используя всякие хитрости и интриги, подкапывается под Пенфея, подбирается к нему и заражает его идеей вакхического безумия. Это очень интересные взаимоотношения, и в истории театра их диалоги, созданные в высоком поэтическом стиле, считаются самыми интересными. Как на боксерском ринге. Инстинкт победит ли логику? Победил. Но Дионис через это тоже достиг гиперболы – стал убийцей. Таким образом, он переходит свой предел и достигает хюбриса – дерзости, за которую наказываются люди в греческих трагедиях. В достижении хюбриса и есть человеческая составляющая Диониса. (Вообще в греческом пантеоне двенадцать Богов. И Дионис находится на низшей ступени. Он где-то между Богами и полуБогами – теми, кто спускался в Аид. Про Диониса есть известное изречение, что Дионис и Аид – одно и то же – имея в виду его темную сторону.) В «Вакханках», таким образом, обозначена проблема, волнующая меня более всего: в современном мире утрачивается представление о том, что ради достижения гармонии в человеке должен жить постоянный конфликт между инстинктом и логикой. Отказ от этого конфликта, принятие какой-либо одной стороны приводит к разрушениям. Как, например, Германия под влиянием классического греческого искусства, принявшая логику Аполлона, пришла к фашизму. И сейчас повсюду очаги войны – из-за отсутствия гармонии между логикой и инстинктом.

– То есть этот спектакль комментирует нынешнюю политическую ситуацию в мире? Вы полагаете, что театр может повлиять на общественное сознание?

– Наш спектакль имеет философский и поэтический подстрочник и эстетику. Это не просто композиция из разных догм и учений. Он не направлен против власти – я не изображаю из себя революционера. Я следую только законам искусства и уважаю законы трагедии. А ее законы – прекрасны: энергия, страсть, желание, плач, радость, экстаз, преодоление. Это мое оружие, это оружие театра. Я же не журналист, чтобы творить по принципам газеты! Я – художник. И я прекрасно знаю, где мой предел. Я влияю на людей внутренним образом. И никогда не выхожу на улицу со знаменем. Пытаясь создать произведение искусства с уважением к зрителям и с учетом времени, в котором мы живем, мы надеемся повернуть сознание зрителя хотя бы на один поворот ключа и повлиять на его эстетическое восприятие. Но не думаю, что изменения будут такого масштаба, какого мы хотели бы. Потому что настоящее искусство трудно превратить в поп-арт, в мейнстрим, в лайф-стайл. На публику сегодня оказывает влияние коммерческое искусство, которое преобладает. А настоящее искусство, которое стремится к глубине и качеству, обращается к очень конкретному зрителю, который составляет меньшинство. Когда я тридцать лет назад создал свой театр «Аттис», в первый сезон у меня было всего 3000 зрителей. А сейчас у меня по 25000 зрителей в сезон. Поэтому я могу оценить, какое влияние ощущает на себе зритель. Как может подниматься его уровень восприятия и обостряться его критический взгляд.

– Во времена Еврипида больше был процент зрителей – потребителей высокого искусства?

– Конечно! Греческие трагедии шли на стадионах вместительностью от 15 до 40 тысяч зрителей. Это было народное искусство. Ведь в древности говорили: хлеба и зрелищ! – ставя на одну доску их насущную необходимость. Такие зрелища были частью их повседневной жизни. Сейчас телевизор все заменил. И создал новые потребности у зрителя. Днем они смотрят сериал, а вечером видят одного из актеров в театре и ждут от него той же роли, что и в сериале. Это – катастрофа.