Posted 20 ноября 2014,, 21:00
Published 20 ноября 2014,, 21:00
Modified 8 марта, 04:05
Updated 8 марта, 04:05
Актриса Татьяна Доронина
– Татьяна Васильевна, пока мы дожидались встречи с вами, наблюдали, что и сегодня во МХАТе аншлаг. Как вам удается в сложное экономически и эмоционально время выпускать так много премьер, на которые с удовольствием ходят люди?
– Самое главное – любовь к зрителю, это первое. Второе – отбор авторов на Большую и на Малую сцену. У нас в репертуаре идут произведения, которые не ставятся в других театрах (только на Большой сцене 27 названий). И третье – наши артисты. У нас очень сильное поколение артистов, находящихся в зените театральной зрелости, – тех, кому сегодня 40–50 лет. Это и народный артист Валентин Климентьев, и чудесный Михаил Кабанов, и замечательный Андрей Чубченко, и красивые, талантливые женщины: Лидия Матасова, Татьяна Шалковская, Ирочка Фадина, наш бриллиант Леночка Коробейникова... Я много о них могу говорить. Артистов мы воспитываем через ответственность – даем большие, серьезные роли, поскольку артистом без опыта не станешь. И они оправдывают наше доверие.
– Кстати, точно так же поступал и Георгий Товстоногов, поручая новичку центральную роль, а уж дальше все зависело от самого артиста – справится он или нет...
– Да, вы мне напомнили сейчас счастливую пору моей жизни. В Ленинграде я дебютировала в Театре имени Ленинского комсомола в спектакле по пьесе Володина «Фабричная девчонка». Володин – потрясающий драматург! С моей точки зрения, первый драматург ХХ века. И так сложилось, что в Театр Ленсовета я пришла в тот период, когда Товстоногов уже перешел в БДТ. И все кругом говорили: «Как жаль, что вы не застали Гогу!»; «А вот Гога действительно поставил бы эту «Фабричную девчонку» как надо!». Эти возгласы я слышала со всех сторон. Актеры Театра Ленинского комсомола работали первый сезон без Товстоногова, им было горько, что золотой век театра кончился вместе с переводом любимого Гоги в БДТ, который работал теперь на аншлагах с гигантским наплывом зрителей. И вдруг однажды перед спектаклем наш директор Малышев, пробегая в сторону директорской ложи, бросил на ходу: «В театре – Гога». И сразу в актерском фойе зашелестело: «Гога пришел! Гога спектакль смотрит!» Мне очень хотелось увидеть наконец этого «чудодейственного и легендарного», о котором я столько слышала, но ложа, в которой он сидел, находилась в другом измерении, она была где-то «там», в недоступном для меня пространстве, и тогда я сказала: «Покажите мне его, пожалуйста». Меня подвели к щелочке в кулисе, и я увидела красивого человека, вокруг которого все суетились, включая нашего Малышева. После спектакля мы узнали, что первая фраза, которую сказал Товстоногов, едва закрылся занавес, была такая: «Если бы я поставил эту пьесу, ее бы не пропустили». «Не пропустили», я думаю – это о ленинградском горкоме либо обкоме партии, либо о том и другом.
– Надо полагать, что вскоре от него поступило вам приглашение перейти в БДТ?
– Не совсем так. Примерно полтора года спустя Игорь Владимиров, замечательный ученик Георгия Александровича, поставил в Театре Ленсовета «Маленькую студентку» Погодина. Это был его первый серьезный дебют. И, конечно, на генеральный прогон пришел Товстоногов. Артисты ужасно волновались... Студентку играла Римма Быкова. Были там и Нина Ургант (в труппе ее обожали), и Глеб Селянин, и Володя Татосов, и 25-летний Олег Басилашвили. После такой «сдачи на диплом» нас собрали в репетиционном зале и сказали, что Товстоногов выскажет нам свои замечания. Я боялась, что меня он обойдет своим вниманием, поскольку роль была даже не вторая, а третья – после Быковой и после Ургант. А так хотелось узнать, что он увидел во мне и почему так смеялся (я отчетливо слышала его смех). Он смотрел на меня строго, сквозь толстые стекла очков, а голос был приглушен и даже ласков. Я разволновалась и стала говорить «Спасибо! Спасибо!», а надо было просто слушать, тогда бы я запомнила, что именно ему понравилось. После его ухода я спросила Владимирова, не запомнил ли он, какая сцена понравилась больше, на что Игорь Петрович сказал: «Георгий Александрович говорил о твоем сценическом диапазоне, сказал, что палитра большая». И весь короткий путь от театра до общежития я проделала в танце. Я пела на счет «три» только одно слово – «ди-а-пазон» – на мотив вальса Штрауса «Сказки Венского леса». Такая длинная предыстория. Но сейчас я вернусь к вашему вопросу... Следующим вечером в коридоре общежития раздался звонок – звонила Дина Борисовна Шварц – его преданный завлит. Георгий Александрович предложил мне перейти в БДТ.
– Олег Басилашвили пришел следом за вами?
– Георгий Александрович спросил: «Вы ведь вместе с мужем хотите прийти?» Я сказала: «Если есть такая возможность, то да, конечно, вместе с ним».
– Переход состоялся легко?
– Нет, между Товстоноговым и режиссером Театра Ленинского комсомола возникла конфронтация, поскольку мы с Олегом к тому времени держали репертуар, и режиссер не хотел отпускать. Но Гога был Гогой – границ для него не существовало, и потому, втянув в эту ситуацию Министерство культуры, победу он одержал.
– Кстати, в своей книге вы пишете, что к тому времени в БДТ ваша мама работала билетером. А то, что мама ежевечерне смотрела все ваши спектакли, вам это помогало или мешало?
– Ну что вы, помогало, разумеется. Я чувствовала ее любовь, все время поддержка была... А как она волновалась за меня! Однажды во время «Горя от ума» я наступила на подол собственного платья и, отходя назад, грохнулась, будто села. Зал никак не среагировал, я смогла это обыграть: мол, так и надо. Но в той звенящей тишине услышала лишь один-единственный возглас: «Ой!» Конечно, это была мама.
– Когда вы почувствовали, что ваш талант совершенно особого рода и что одарены вы во многом больше других актрис? Словом, легендарный доронинский «космос» в юные годы ощущался?
– Этого никогда не ощущаешь. Есть только неверие в себя. Сегодня ты сделала то-то и то-то не так. Надо работать. Нельзя останавливаться. У меня никогда не было ощущения завершенности, довольства собой. И я этому рада. Никогда не замечала, чтобы гиганты, которые меня окружали (и Луспекаев, и Стржельчик, и Смоктуновский, и Лебедев), были хоть как-то довольны собой. Довольство собой свойственно средним артистам. А больше всех радуются бездарности...
– Ну все же, вам ведь доводилось чувствовать себя всенародной любимицей? В особенности после выхода фильмов на экран не наслаждались собственной славой? В вас же были влюблены все мужчины Советского Союза...
– Это большое преувеличение. Рассказать вам, какая реакция была у зрителей на первом показе фильма «Три тополя на Плющихе»? Идет первый просмотр на Студии Горького – комитет уже принял этот фильм, и вот устроили показ для создателей и окружения. И никто из них не реагировал с восторгом...
– Это коллеги, у них все по-другому.
– Именно, коллеги! Вы думаете, ко мне кто-то подошел, поздравил? Ни один человек!
– Довольно часто мешает зависть...
– Какая зависть может быть у очень любимого мной режиссера Станислава Ростоцкого, фильмы которого я до сих пор с наслаждением смотрю? Помню, по окончании показа мы направляемся к выходу. Рядом со мной стоит очень хорошая актриса, которая никак меня не поздравила. Навстречу идет Ростоцкий... Я, разумеется, уверена, что он идет ко мне. Он подходит почти вплотную и... обращается к этой актрисе: «Как ты замечательно сыграла в таком-то фильме!» А обо мне ни слова. Это, к сожалению, бытует. Или другой эпизод. Специально на премьеру фильма ко мне из Ленинграда приехала мама. Зрители подходили с билетиками – просили подписать. Потом начался сеанс, мы прошли в зал, сели, пошли первые кадры... А в той картине я играла фактически свою маму. И вот идет фильм, а я на нее поглядываю: узнает она себя или нет? Публика, кстати, реагировала уже совсем не так, как на показе для коллег. И когда началась сцена, где таксист Саша (Олег Ефремов) ждет мою героиню внизу, а она никак к нему не выходит и не может ключ найти, то в зале стали раздаваться дивные такие нетеатральные голоса: «На чемодане ключ! На чемодане!» Они хотели, чтобы моя героиня выбежала к нему в конце концов. Это была невероятная вера в происходящее. Кончился сеанс. Мы вышли с мамой на улицу. «Давай пройдемся?» – «Давай». Идем, она молчит – не поняла, что я ее играла. Правда, сказала мне все с той же горечью рядового зрителя: «А ведь на чемодане ключ-то лежал».
– Сохранились документы худсовета картины «Старшая сестра», где эксперты говорят, будто актриса Татьяна Доронина слова произносит шепотом, имеет странноватую внешность и для кино непригодна. Вы же понимали, что это свидетельствует лишь о том, что вы слишком выбивались из стандартов?
– Нет, не понимала. У меня были две-три неудачи, и я уже готова была поверить в собственное несовершенство. И на «Старшей сестре» у меня не было уверенности в том, что я обязательно пройду. Там смешная история была. Однажды после нашего спектакля в БДТ Натансон пришел за кулисы (мы не были знакомы) и сообщил, что собирается снимать кинокартину по этой пьесе и сейчас он ездит по всему Союзу – смотрит «старших сестер», но... Свою речь он закончил словами: «Вы лучше всех». Стал уговаривать меня поехать к нему на пробы. Я отказалась: «Нет, я не пройду». Натансон изумился: «Ну что вы, поехали, я верю, все получится!» И в его словах не было позы, он и в самом деле был очень искренним, добрым человеком. Ну, в конечном итоге уговорил, я отправилась в Москву – показалась там. И произошло все так, как я и предполагала, – худсовет стал противиться этому назначению. Однако режиссер твердо стоял на своем. Сделали пробы, которые оператор почему-то запорол...
– Случайно или сознательно?
– Думаю, что сознательно, поскольку на главную роль претендовали актрисы, гораздо более известные, чем я, и кто-то их уверенно продвигал. Там могла быть и материальная заинтересованность – да мало ли что еще! Два раза на кинопробах в бобинах внезапно заканчивалась пленка и самые хорошие сцены не получалось снять. Но, как бы то ни было, Натансон твердил, что видит в этой роли только Доронину, и они, видимо, постепенно отступили.
– Эдвард Радзинский написал в одной из своих книг, что в ту пору если вас не было в театре, то вы были на съемочной площадке. Никаких выходных и отпусков...
– Оставаться дома тоже было невыносимо, потому что бесконечно звонил телефон и в ту же минуту кто-то ломился в дверь. Поклонники встречали у подъезда и на служебном входе в театр. Для меня это было настоящим адом.
– Когда вам кажется, что спектакль сложился, а критики обходят его стороной, как вы это воспринимаете?
– Я не прислушиваюсь к рецензиям (хотя кое-что и читаю), поскольку эпоха давно изменилась и то, что отцы-основатели русского театра считали основой, теперь старательно нашими критиками отодвигается в сторону. Мне глубоко несимпатичны и так называемые «опыты» современной режиссуры. Дух исключен, да здравствует тело! Многое в них прорастает от невежества, от примитивных знаний, в ту пору как русский психологический драматический театр – это обязательно поиск. Это высочайшая вершина, покорить которую многим неподвластно. Поэтому и отходят в сторону, становятся предателями, хотя искусство не прощает фальши.
– Вам часто приходится смотреть современные постановки других театров? Возможно, по телеканалу «Культура» смотрите?
– Да, я кое-что смотрю. Видела, например, «Господа Головлевы» театра, который находится в Камергерском переулке. Впрочем, об артистах судить дурно не хочу – это мои коллеги. Но вот что меня поразило, так это спектакль Богомолова, который шел через дорогу от нас – в Пушкинском театре. Этот модный режиссер соединил Достоевского с «Принцессой Турандот». Нелепость была очевидна. И понятно, что зрители уходили со спектакля (постановку показали всего несколько раз). Я поразилась, когда Богомолов сказал телевизионщикам, что реакция зрителей его не интересует. Цинизм по отношению к профессии очень страшен. Я не понимаю, зачем нужно надругательство над классикой? Как можно взять и превратить Достоевского в фарс? Ведь эти произведения освящены гениями, которые раскрывали великих писателей, переводили их на язык сцены. У меня дома хранится замечательная коллекция пластинок радиозаписей, начиная с Ермоловой, Федотовой, Южина, Ленского... Я могу послушать почти все основные спектакли Малого театра и МХАТа. Дух захватывает, когда Николай Константинович Симонов читает монолог Годунова: «Достиг я высшей власти, Шестой уж год я царствую спокойно...» С первых же строк такое «подключение». Темперамент и нерв – главное, что должен иметь артист. Если этого нет – не ходи в эту профессию. Книга Станиславского о мастерстве актера начинается с особой главы – «Этика». Когда этика нарушается, когда великие ценности подменяются циничной наглостью, театру приходит конец...
– Но ведь меняются времена, смещаются акценты. Новая эпоха диктует спрос на новый театр. Сегодня невозможно играть так, как играли в прошлом веке. Расширяются границы культуры. Возможно, требуется иное прочтение классики?
– Нет. Несерьезное отношение к театру, к русской культуре надо подвергать остракизму, поскольку начиналось с малого, а сейчас разрослось и стало повсеместным явлением. Разве можно было представить, что на телевидении станут популярными разного рода ток-шоу, темы которых лежат за рамками достойных человеческих отношений? Всё это за границей этики, и переходить известную грань никак нельзя.