Нежный друг детей и самоваров

Первое, что я вспоминаю при имени великого абсурдиста Даниила Хармса, – обожаемые с детства стихи: Наклоняли, наклоняли,

Наклоняли самовар,

Но оттуда выбивался

Только пар, пар, пар.

Наклоняли самовар,

Будто шкап, шкап, шкап,

Но оттуда выходило

Только кап, кап, кап.

А еще вспоминается одна история о том, что такое русский абсурд. Он бывает разный – и очаровательный, и непробиваемо тупой.

Году в 1957 я плыл в Комсомольск-на-Амуре на стареньком проржавевшем катерке. Рядом со мной на палубную скамейку плюхнулась только что ввалившаяся на борт с крошечного островка лукавоглазая, хотя сильно немолодая, колхозница:

– Ну чо, поздоровкаемся, чо ли?

Она была в вытертой плюшовке. А у ног в чунях поставила большую ивовую корзину, поверху прикрытую выцветшей тельняшкой.

– Хочешь яиц свеженьких?

Я не отказался. Ее рука нырнула под тельняшку, достала пару яиц и проколола их английской булавкой.

– А вы что, яйца продавать плывете? – спросил я.

– Да нет, сдавать, милок…

– Кому?

– Как это кому? Власти… У нас тут инспекция нагрянула проверять сдачу частных яиц. «Вы, – говорят, – на вашем острове совсем распустились. За год от вас обязательной поставки двадцати процентов яиц в помине не было – и мы их у вас все конфискуем в наказание!» А у нас хозяйства захудалые, едва сотню яиц наскребли. «Ладно, – говорят, – мы дальше поплывем по таким же островам-яйцеутайщикам, а вы отрядите кого-нибудь в Комсомольск, на склад налогового управления со своими повинными яйцами». Мы им по-доброму – давайте лучше вам рублями штраф уплотим, а яйца нам самим нужны. А они ни в какую – только натурой, нашими, то бишь, яйцами. Вот я и навигируюсь по волнам ото всего обчества. А поскольку куры у нас плохо чо-то несутся, наказали эти сто сдать, а другие сто в магазине купить и обратно привезти. Ну, не дурдом ли, милок, а?

– Абсурд, – сказал я, тогда еще удивлявшийся тупости.

Слово это она поняла по-своему.

– Обоссут – это еще мягко… Ты буковку «р» для точности добавь, – вздохнула она.

Вот что вспоминается при имени Даниила Хармса – одного из отцов нашего абсурдизма. Не все русские писатели вышли из «Шинели» Гоголя – Хармс и его коллеги-обэриуты, например, вынырнули из ноздрей мясисто-гостеприимного «Носа».

Родословная самого Хармса (Даниила Ивановича Ювачева) весьма любопытна. Его дедушка, Павел Ювачев, был полотером в Зимнем дворце. Можно вообразить, на какие вещественные тайны, закатывавшиеся в углы и щели будуаров, могла наталкиваться его босая нога на скользилке, прихваченной ремешком.

Отец, Иван Павлович Ювачев, был выпущен штурманом из технического училища при морском ведомстве в Кронштадте. Назначение получил на Черное море. Казалось бы, сын полотера, несший офицерскую службу, должен испытывать почти религиозное чувство к царской семье. Ан нет, через несколько лет он примкнул к террористам-народовольцам, проходил по знаменитому процессу «14-ти» и 28 сентября 1884 года был приговорен к смертной казни через повешение, но вскоре приговор заменили 15-ю годами каторги. Первые четыре года осужденному пришлось отбывать в одиночке сначала Петропавловской, а затем Шлиссельбургской крепости. На сахалинской каторге два года он проработал в ножных кандалах, потом стал заведовать метеостанцией. В 1895 году, за четыре года до конца срока, был неожиданно освобожден.

И вскоре превратился из неисправимого атеиста в воинствующего христианина, да еще и мистика. После каторги жил во Владивостоке. Совершил кругосветное плавание. В 1899 году вернулся в Петербург и совершенно необъяснимо получил место в инспекции Управления сберегательными кассами. Выпустил две биографические книги: «Восемь лет на Сахалине» (1901) и «Шлиссельбургская крепость» (1907) и несколько проповеднических брошюр.

В 1903 году Иван Павлович женился на будущей матери Даниила Хармса, но кто она была? Надежда Ивановна Колюбакина, тоже из дворцовой челяди, как и дед поэта, полотер. Она заведовала прачечной в убежище принцессы Ольденбургской, а затем стала начальницей убежища, где жили освободившиеся из тюрем женщины. О родовых корнях Хармса можно написать авантюрный романище. Да и о самом Данииле – вторую его часть.

Он учился в Петершуле на Большой Конюшенной, с детства владел немецким и английским языками. В 1924 году поступил в Ленинградский электротехникум, но через год бросил его, чтобы не отвлекаться от занятий литературой.

Хаос Гражданской войны, которую он пережил, был одним из величайших абсурдов истории, и нужно было стать абсурдистом, чтобы этот абсурд выразить. Он встретился с целой плеядой молодых людей, не выбравших ни борьбу против советской власти, ни ее поддержку. Они выбрали обэриутство. Они хотели быть выше политики. Называли себя чинарями – сей смутный титул, возможно, происходил от надменного эпикурейства, позволяющего чин-чинарем забавляться шуточками-обэриуточками во время чумы. В ядро ОБЭРИУ (Объединения реального искусства) входили Александр Введенский, Яков Друскин, Леонид Липавский, Дойвбер Левин, Игорь Бахтерев, Юрий Владимиров, Константин Вагинов, Николай Олейников и Даниил Хармс. Как-то сбоку – вроде с ними, но больше сам с собой – располагался Николай Заболоцкий.

За всю жизнь Хармсу удалось напечатать только два своих «взрослых» стихотворения. Понимая, что шансов на публикацию лирики самовыражения нет и не будет, Хармс стал параллельно писать стихи и рассказы для детских журналов «Еж» и «Чиж». Неправда, что это была халтура, даже если Хармс и его товарищи сами на допросах именно так говорили. Было столько поэтической прелести в «Веселых чижах», написанных Хармсом совместно с С.Я. Маршаком, или в целиком хармсовском «Иван Иваныче Самоваре», или в гениальном переводе с немецкого стихов Вильгельма Буша о Каспаре Шлихе и его собаках, – в переводе, который я декламировал в детстве наизусть, да и сейчас помню.

У обэриутов был литературно-медицинский принцип предварительной прививки микробов абсурда самим себе в целях усиления иммунитета от их массового вторжения.

Но так получилось, что и сарказм, и надпартийность на фоне нарастающей кремлевской паранойи начинали выглядеть как притворяющаяся ернической заумью «вражескость», более пугающая начальство, чем примитивная антисоветская пропаганда, именно своей непонятностью.

В этом, собственно, разгадка того, почему Н.С. Хрущев с неадекватной яростью набросился на абстракционизм, хотя какая-нибудь вполне реалистическая картина с инвалидом-обрубком на деревянной платформе, катящейся на подшипниках, могла быть в сотни раз опасней для номенклатуры.

В тоталитарном обществе у обэриутов не было будущего.

Они это понимали, но другими быть уже не могли.

Показания арестованного Даниила Хармса были полностью выдержаны в духе абсурдизма: «…моя книжка «Иван Иваныч Самовар» является антисоветской в силу своей абсолютной, сознательно проведенной мною оторванности от конкретной советской действительности. Это – типично буржуазная детская книжка… Кроме того, в этой книжке мною сознательно идеализируется мещански-кулацкая крепкая семья с огромным самоваром – символом мещанского благополучия».

Самовары, тем не менее, выжили.

А вот Хармс нет.



* * *



Нежный друг детей и самоваров,

русского абсурда чародей,

жаль, что ты не выжил от ударов,

Хармс из чударей и чинарей.



Нам не надо ханства-богдыханства

и за хамство позднего стыда.

Если б нам второго

Бог дал Хармса!

Жаль, что так не будет никогда.



Евгений ЕВТУШЕНКО

Иван Тапорыжкин

Иван Тапорыжкин пошел на охоту,
с ним пудель пошел,
перепрыгнув забор,
Иван, как бревно,
провалился в болото,
а пудель в реке утонул, как топор.

Иван Тапорыжкин пошел на охоту,
с ним пудель вприпрыжку
пошел, как топор.
Иван повалился бревном на болото,
а пудель в реке перепрыгнул забор.

Иван Тапорыжкин пошел на охоту,
с ним пудель в реке
провалился в забор.
Иван, как бревно,
перепрыгнул болото,
а пудель вприпрыжку
попал на топор.
1928

Почему

ПОЧЕМУ:

Повар и три поваренка,
повар и три поваренка,
повар и три поваренка
выскочили во двор?

ПОЧЕМУ:

Свинья и три поросенка,
свинья и три поросенка,
свинья и три поросенка
спрятались под забор?

ПОЧЕМУ:

Режет повар свинью,
поваренок – поросенка,
поваренок – поросенка,
поваренок – поросенка?

Почему да почему?
– Чтобы сделать ветчину.
1928

* * *

Жили в Киеве два друга,
Удивительный народ.
Первый родиной был с юга
А второй – наоборот.

Первый
страшный был обжора,
А второй был идиот.
Первый умер от запора
А второй – наоборот.
Начало сентября 1934

* * *

Григорий студнем подавился
И вдруг ушел из-за стола.
В прихожей он остановился
И плюнул в зеркало со зла.
21 февраля 1937

* * *

Красиво это, очень мило:
Отнять у женщины часы
И подарить на память мыло,
Духи, цигарки и усы.
13 марта 1938

Сладострастный древоруб

Когда вдали сверкнули пилы
И прозвенели топоры –
Мне все подруги стали милы,
И я влюблен в них с той поры.

Подруги, милые подруги,
Приятно трогать вас рукой.
Вы так нежны!
Вы так упруги!
Одна прекраснее другой!

Приятно трогать ваши груди,
Скользить губами вдоль ноги…
О, помогите, люди, люди!
О, Боже, Боже, помоги!
24 августа 1938

* * *

Я долго думал об орлах
И понял многое:
Орлы летают в облаках,
Летают, никого не трогая.
Я понял, что живут орлы
на скалах и в горах
И дружат с водяными духами.
Я долго думал об орлах,
Но спутал, кажется,
их с мухами.
15 марта 1939