Чиновник для письменных дел

Можно оскорбить не только увольнением, не только срыванием орденов с вицмундира, но и навешиванием какой-нибудь пустенькой, абы отделаться, медальки. Это садистское награжденчество – когда тебя прилюдно пригвождают каким-нибудь лакейским званьицем, как подачкой с барского стола, зазывно помахивая чем-то обещающе брезжащим вдалеке. Но, чтобы ты не разбаловывался, туда еще долгонько надо плестись, да не по ровному месту, а по ступенечкам, притом крутеньким. Маркиз Астольф де Кюстин, у коего, несмотря на неизлечимую желчность, нельзя не заметить подчас малоприятную, но неоспоримую наблюдательность, дал любопытную оценку петровской табели о рангах: «Когда Петр Великий ввел то, что называют здесь чином, иначе говоря, применил военную иерархию ко всем служащим империи, он превратил свой народ в полк немых солдат, а себя назначил командиром этого полка с правом передавать это звание своим наследникам».

Став учителем русского языка и словесности в Вильне, 20-летний Кукольник обратил на себя внимание ректора Виленского университета В.В. Пеликана и сделался при нем «чиновником для письменных дел». Не такое уж из ряда вон выходящее оскорбление для поэта, если и Пушкина назначили камер-юнкером (пословица «Знай, сверчок, свой шесток» прозвучала в этом случае с прямой насмешливой адресностью, ибо таково было лицейское прозвище Пушкина). Бориса Пастернака же в сообщении о смерти и вовсе титуловали «членом Литфонда».

Нестору Кукольнику приписывают не совсем скромную фразу: «Кукольника оценят потомки!». Правда, окончательный ранг писателя одной застенчивостью не определяется.

В отличие от Пушкина, выпускника, по сути, столичного Царскосельского лицея, Кукольник учился в провинциальной гимназии высших наук в Нежине, на родине знаменитых огурчиков, куда в 1820 году получил назначение директором отец Нестора – галицийский словак, преподававший юриспруденцию великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам! А вот почему произошла такая шокирующая рокировка или, если так можно выразиться, «шокировка», история умалчивает. Огромная разница была и в дарованиях Пушкина и Кукольника и в направлении этих дарований, так что поэты стали антагонистами по всем статьям и никакой любви друг к другу не испытывали.

Может, и об этом впоследствии написалось Кукольником: «…Смеяться тайными слезами И плакать смехом; то, дрожа Недужно, – жаркими руками Искать отравы иль ножа… Вот это ревность». Называется это стихотворение «Охлаждение», и Кукольник прикинулся, что писал здесь только о любви к женщине, но, право, какое странное, прямо-таки кипящее охлаждение! Он даже после гибели Пушкина не испытал к нему никаких христианских чувств, судя по дневнику: «Пушкин умер… он был злейший мой враг: сколько обид, сколько незаслуженных оскорблений он мне нанес, и за что? Я никогда не подавал ему ни малейшего повода. Я, напротив, избегал его, как избегал вообще аристократии; а он непрестанно меня преследовал».

В Нежине и преподаватели, и гимназисты были загипнотизированы обаянием и учебными успехами юного Нестора, знавшего уже тогда четыре языка, сыпавшего цитатами, как из рога изобилия, и издававшего гимназический журнал «Звезда». Но был один соученик Кукольника, который считал любимца гимназии пустым малым, пускающим пыль в глаза, а сам был некрасивенький, с детства сутулившийся, но зато у него язык был даже поострее его носа, который он совал, куда надо и не надо, – Николенька Гоголь-Яновский. Было всем так забавно наблюдать за их взаимным отчуждением, когда на школьной премьере «Недоросля» Гоголь играл Простакова, а Кукольник – Митрофанушку, и Николенька совсем не по написанной роли покатывался со смеху на диалоге Митрофанушки-Нестора с Правдиным:

«Правдин. Дверь, например, какое имя – существительное или прилагательное?

Митрофанушка. Дверь? Котора дверь?

Правдин. Котора дверь! Вот эта.

Митрофанушка. Эта? Прилагательна.

Правдин. Почему же?

Митрофанушка. Потому что она приложена к своему месту».

Тут Простаков-Гоголь затрясся от смеха и, болтая ногами в воздухе, принялся кататься по полу – настолько Нестор и его персонаж слились у него в одно лицо, а Кукольник, сообразив причину конвульсий, бросился на Гоголя с кулаками, так что их еле разняли.

Но далеко не все, в отличие от Пушкина и Гоголя, разглядели продолжавшееся и дальше смехотворное переигрывание Кукольника, доходящее до самопародии в риторических стихах и помпезных исторических драмах. На его удочку попался даже легко увлекающийся Вильгельм Кюхельбекер, со свойственной ему наивностью романтического подростка-переростка отождествивший себя с ходульным героем «драматической фантазии» в стихах «Торквато Тассо» (1833). Баснословный успех этой пьесы ужаснул людей, у которых еще не исчезли остатки вкуса.

Взлет Кукольника и восторг от него – придворный и так называемый народный – пришелся точно на период упадка интереса к Пушкину, что во многом объясняет, почему великий поэт сам начал нарываться на дуэльную пулю. Патологическая истерика вокруг самодержавного «хита» той эпохи с чудовищно неуклюжим названием «Рука Всевышнего Отечество спасла» (1834) дошла до того, что посещение спектакля стало походить на обязательную демонстрацию верноподданности. Сам Николай Первый побывал на представлении, после чего Кукольник был приглашен в Зимний дворец, где из высочайших уст ему были высказаны похвалы и замечания с предложениями поправок, чем он усерднейше и занялся.

А когда умеренно либеральный редактор «Московского телеграфа» Николай Полевой проморгал высокую оценку самодержца и наголову разгромил эту новую напыщенную поделку, автор которой впал в недержание лести, идеализируя самодержавие как единственно спасительную для России форму правления, ему немедленно «всыпали». Полевого под жандармским конвоем отправили в Петербург, где он предстал перед Бенкендорфом, и тот не постеснялся спросить его прямиком, как он посмел в своей статье столь непристойно попрать мнение всех. Журнал был по высочайшему повелению закрыт, и тут же появилась эпиграмма: «Рука Всевышнего три чуда совершила: Отечество спасла, поэту ход дала И Полевого задушила».

Эпиграмма принадлежала, по слухам, перу Константина Бахтурина, но мнительность Кукольника немедленно приписала ее Пушкину. У Кукольника не хватило благородства вступиться не только за Полевого, но впоследствии и за М.Е. Салтыкова-Щедрина, когда Кукольнику поручили дать политическое заключение на повесть «Запутанное дело» (1848), и доклад царского любимчика оказался настолько осторожным, что молодого сатирика сослали в Вятку. В оценке Кукольника выразилось, в частности, презрение к реализму – ведь сам писатель жил в придуманной им России, где люди говорили на неестественно высокопарном, вымученном языке и вели себя иногда до смехотворности оперно.

Природа не одарила Кукольника вкусом. Он мог подхватить старинное словечко «зане» и упорно вставлять его куда попало. А вот позаимствовал он страннейшее восклицание «Га!» или изобрел сам в подражание гусям для пущего выражения отчаяния или ярости, кто знает. Он был плодовит, как крольчиха, из его лона то и дело выпрыгивали романы, повести, рассказы, драмы, стихи. В начале 1850-х годов он выпускает десятитомное собрание своих сочинений. Он перекормил собой Россию, и она начала отрыгивать.

Кукольник служил то в канцелярии министра финансов, то столоначальником во Втором отделении императорской канцелярии, то переводчиком с польского в Капитуле российских орденов, то экспертом по снабжению армии продовольствием и фуражом. В 1839 году гонорары его возросли настолько, что он на четыре года ушел со службы, измотавшей его необходимостью доказывать свою верноподданность 24 часа в сутки. Николай унюхал, что у певца престола стала появляться непозволительная критика «высшего класса людей», и, дабы вразумить «чиновника для письменных дел», каким Кукольник продолжал оставаться, несмотря на перемену должностей, распорядился, чтобы Бенкендорф пригрозил ему немилостью.

Кукольник снова всунул послушную шею в тот же имперский инкрустированный ошейник на коротком поводке. Объяснить «интригами Пушкина», умершего несколько лет назад, что читатели потеряли к нему, Кукольнику, интерес, было невозможно.

Всё, что осталось от бумажного Эвереста, воздвигнутого Кукольником, – это тоненькая стопочка из нескольких относительно милых стихов, среди которых «Жаворонок», положенный на музыку Михаилом Глинкой. Даже верноподданность Кукольника не была признана удовлетворительной теми, кому она была адресована.

Его жизнь горестно поучительна: настоящий поэт не должен становиться «чиновником для письменных дел».

* * *

Кто был Кукольник? Стукольник? Нет, ерунда. Купленник? Он без денег на вытяжку был завсегда. Скукольник? Извините, но да. Императорский кухонник? Да вот было со вкусом неважно – ну, прямо беда. Как всё хрупко – и неба купол таков, и земля, и понятье «народ», и не только у кукол – у кукольников есть и ниточки, и кукловод. Вы к власти слишком вблизь не лезьте. Побойтесь недержанья лести.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Охлаждение
Чужое счастье втайне видеть,
Чужою радостью страдать,
Любить и вместе ненавидеть,
То прославлять, то проклинать.
Завистливым и злобным взглядом
Искать ее, искать его,
Исполниться мертвящим ядом
В пустыне сердца своего
И, заразив кругом вниманье
Ядоточивой клеветой,
Хранить коварное молчанье
Перед смущенной красотой
И только изредка сурово
В бесстрастный, хладный разговор
Бросать двусмысленное слово
Иль подозрений полный взор;
Смеяться тайными слезами
И плакать смехом; то, дрожа
Недужно, – жаркими руками
Искать отравы иль ножа…
Вот это ревность.
Но, по счастью,
Мне эта страсть давно чужда,
Душа поэта предана
На жертву
жадному бесстрастью.
Смотрю на прочную любовь,
Взаимную холодность вижу…
Спокойна опытная кровь:
Я – ни люблю, ни ненавижу.

Декабрь 1836

Жаворонок
Между небом и землей
Песня раздается,
Неисходною струей
Громче, громче льется.
Не видать певца полей!
Где поет так громко
Над подружкою своей
Жаворонок звонкий.

Ветер песенку несет,
А кому – не знает.
Та, к кому она, поймет.
От кого – узнает.

Лейся ж, песенка моя,
Песнь надежды сладкой…
Кто-то вспомнит про меня
И вздохнет украдкой.

11 июля 1840

* * *
Есть имена любовника,
супруга…
Их ветхий смысл
был дорог всем векам;
Но, ангел мой,
простое имя друга
Я предпочту
всем прочим именам.
Нет, не дари и этого названья,
И в дружбе есть
корыстные мечты;
А у престола чистой красоты
Преступны
и чистейшие желанья!
Нет! Бог с тобой!
Любовью безыменной
Доволен я – мне нечего желать:
Есть слезы у меня,
твой образ вдохновенный,
Живою памятью
так верно сохраненный,
И горькое умение страдать.