Как я охотился на Раневскую и Пугачеву

Тридцать лет назад я, стажер журнала «Студенческий меридиан», вызвался подготовить серию интервью со звездами кино и эстрады. Заведующая отделом культуры, посмотрев на составленный мною список претендентов и, очевидно, не совсем уверенная в претворении в жизнь задуманного, сказала: «Только, пожалуйста, со снимками и визами…»

Слова «папарацци», как и самого явления, в советской журналистике не существовало. Поэтому я был абсолютно свободен в выборе способов и методов фиксирования на фотопленку любой попавшей в мой объектив советской знаменитости.

Первым в «звездном списке» значился Ростислав Янович Плятт, популярность которого после недавно вышедшего на телеэкраны страны сериала «Семнадцать мгновений весны» была просто сумасшедшей. Уже записав на портативный магнитофон (о существовании диктофонов в те годы знали, пожалуй, только шпионы) беседу с Пляттом, я приступил ко второй части выполнения задания. Прихватив фотокамеру, отправился в театр имени Моссовета. Администратор театра, вняв моей просьбе, выделил откидное место в первом ряду партера на спектакле Дельмара «Дальше – тишина». В заглавных ролях – Плятт и Фаина Георгиевна Раневская. С первых минут действа на сцене я стал жадно давить на спусковой крючок камеры (при этом зеркало в гэдээровской «Практике» щелкало в тишине зала не хуже комиссарского нагана). Потом мой пыл поутих, и я стал замечать косые взгляды Фаины Георгиевны в мою сторону. Я немного устыдился и уже под самый занавес спектакля отважился еще на пару-тройку выстрелов-щелчков. И вот занавес. Артисты выходят на поклон. И я со своего первого ряда отчетливо слышу недовольные возгласы Раневской «Сволочи, сволочи!» Окончательно осознав свою вину, ныряю за кулисы и подбегаю к еще не успевшей уйти со сцены Фаины Георгиевны. Что-то лепечу в духе: извините, я не хотел… Раневская моментально хватает меня за руку и кричит в пространство сдавленным голосом: «Милиция, милиция!» И уже потише мне: «Ху-ли-ган, ху-ли-ган». Вместо милиционера перед нами вырисовывается администратор и освобождает меня из плена Раневской только после обещания ей сдать меня в ближайшую кутузку. Мы прошли с ним в кабинет. И здесь он, уже успокаивая меня, говорит: «Что делают годы с артистами! В молодости Раневская не прочь была попозировать перед фотографами, а сейчас… На недавних гастролях в Ленинграде она не захотела выйти на сцену во втором акте спектакля, так как заметила в зале телекамеры. И не выходила до тех пор, пока телекамеры не выкатили из зрительного зала… Скандал, я вам скажу, еще тот получился».

Второй в «звездном списке» стояла Алла Пугачева. Молодая, 26-летняя, только что завоевавшая своим хитом «Арлекино» «Золотого Орфея» – главную эстрадную награду в Восточной Европе, она сразу затмила весь советский артистический небосвод. Под «дуло» моей «Практики» она без особых уговоров стала, еще не всеми узнаваемая, на улочках старой Риги. И я запечатлел ее на фоне знаменитых уличных фонарей… Я подарил Алле несколько карточек, а она в знак благодарности подписала свою первую гибкую пластинку: «Толя! Давай, давай!» Что конкретно стояло за этим призывом, я не стал тогда уточнять.

Спустя четверть века на мой юбилей я получил от уже Аллы Борисовны букет цветов и ее, видимо, ныне самую любимую фотографию. Есть догадка, что в знак благодарности. Вот и пойми после всего этих капризных звезд.