Актер Эдуард Радзюкевич

– Эдуард, времена меняются, острая сатира постепенно исчезает с экранов телевизоров. Нет ли у вас ощущения, что вы живете грустной жизнью веселого клоуна? Вы смеетесь над одним, но какие-то глобальные вопросы остаются в стороне…

– Нет, у меня, скорее, веселая жизнь грустного клоуна. Ошибок я делал много. Со многими сходился-расходился, но у меня никогда не было камня за пазухой. И я хочу, чтобы сын мой вырос таким же, чтобы он любил то место, где родился. А для этого не надо гадить там, где живешь. Как у Аверченко эссе «12 ножей в спину революции». Там горечью пронизано все. Но его обида – это боль эмигранта, пережившего гражданскую войну. Я не собираюсь втыкать 12 ножей в спину своей родине. Мне легче всегда сказать в лицо все, что я думаю. Поэтому меня не очень любят многие власти предержащие, но мне эта любовь и не нужна – я могу прожить и без них. Согласен с Булгаковым: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!» Поэтому когда я снимал свой первый фильм, то решил, что стоять в очереди за грантами не буду. Я даже в Госкино не обращался, хотя, по идее, там дают дебютантам 300 тысяч долларов на полный метр. Но я прекрасно себе представляю, насколько эта процедура сложна в нашей стране – пропадет всякое желание кино снимать. Увы, всякая власть, к сожалению, портит людей, и жалко чиновников, которые привязались к кормушке и не могут отлепиться. В атмосфере постоянного служения «на благо партии и правительства» рождаются реформы, которые оторваны от реальных проблем. Насколько нужно быть далеким от культуры, чтобы предложить идею самоокупаемости театров! Театр по сути своей – предприятие убыточное, но вложенные в него средства «окупаются» в другом – в менталитете нации, в общих правилах поведения, в духовности. Как, например, может окупиться высокое искусство – экспериментальная постановка на малой сцене театра? Ее ведь оценят не больше пятидесяти человек, но без таких экспериментов театр развиваться не может.

– Но ведь бывают удачные исключения…

– Да, только их мало. И, как правило, не в репертуарном театре, а в театре проектном – вот, например, «Квартет И»: там блестящая команда, которая на протяжении уже многих лет живет на собственные доходы. Но это исключение из правил. Нет раздутой труппы, нет артистов, годами ожидающих ролей. Собрались, сделали, разбежались. Как Стоянов рассказывал историю… Однажды БДТ был на гастролях, и коллектив поехал на экскурсию в какие-то пещеры, где монахи в течение шести веков, не разрушая горы, прорыли кельи, переходы, устроили целый город. И вдруг сзади голос одного из монтировщиков: «Вот молодцы, блин, собрались и сделали!»

– Сейчас, кстати, «собраться и сделать» становится труднее – все больше и больше запретов выпадает на долю театров. Запрет мата, курения…

– Мне кажется, в театре должен быть только один запрет – запрет на пошлость. Это когда скучно и безвкусно. Все остальное не имеет никакого значения. По поводу мата... В жизни меня невозможно без мата представить. У меня есть хобби – я коллекционирую частушки. Могу много часов исполнять их и не повторяться. Но в своей творческой жизни я редко встречал спектакли и фильмы, в которых мат был уместен и органичен (исключение составляют опять же некоторые спектакли «Квартета И» – там это очень точно). Но если поставить вопрос ребром: за мат я на сцене или против? То, конечно же, против. Я удивлен, что взрослые люди не могут понять одну простую вещь: мат безусловен, а театр условен. Это две органически несоединяемые величины. Ругань в спектакле – это нечто инородное, как наигрыш. Меня никогда и не тянуло эпатировать зрителя со сцены матом. В капустнике для узкого круга – это да. Но тоже это должно быть уместно и один раз.

– Кстати, а по капустникам вы чувствуете, что времена меняются?

– Нет. Качество капустника от времени не зависит, потому что восприятие юмора у публики всегда одинаковое. Все зависит от того, умеешь ты делать капустники или нет. Когда мы пришли в Щукинское училище, нам многие говорили, что мы возродили капустное движение, хотя мы всего-навсего занялись делом, которое нас интересовало, и не стремились кому-то понравиться – работали в свое удовольствие. Даже был комплимент от Александра Анатольевича Ширвиндта и Михаила Михайловича Державина: дескать, мы с Жигалкиным – достойные продолжатели их дуэта. В нынешних капустниках много эпатажа, а наш секрет прост – мы никого не эпатируем. Нас так учили, что всегда у твоего персонажа должен читаться второй план – его характер, привычки, среда, из которой он происходит. То есть мы играем не в стиле комедии дель арте и даже не как «Монти Пайтон». Мы ближе к Михаилу Чехову и Станиславскому – «работа актера над ролью», над образом. Ну так и работайте над собой, ребята. Актер – это круглосуточный труд.

– Я так понимаю, на съемочной площадке вы жесткий режиссер?

– Я и в театре страшный человек.

– А в семье?

– Надо спрашивать у тех, кто со мной. Но, мне кажется, в жизни я неприхотливый. У меня есть ряд требований: чтобы была чистота, был телевизор и полный холодильник. Правда, к сыну своему я строг (ему сейчас десять лет). Когда он поступил в первый класс, я сказал: «Гоша, дорогой, я не буду тебя терзать насчет уроков. Но у меня два серьезных требования к твоему образованию: ты должен абсолютно грамотно писать и говорить по-русски (я сделаю для этого все необходимое) и музыкальную школу ты обязательно окончишь. Остальное – как сложится».

– С тех пор три года прошло: как результат?

– Сейчас он занимается в академии детского мюзикла у Сергея Казарновского. Причем сам выбрал этот путь – напросился. И я повез его показываться. Если я пойму, что он профнепригоден, то я не позволю этим заниматься. В плане профессии я жесткий.

– А как отец?

– Как отец – нет. Был единственный случай, когда я врезал ему. У меня небольшой пунктик по поводу отношения к маме. Для меня это болезненная тема, потому что я рано маму потерял. С одним человеком я даже перестал общаться из-за того, что он некрасиво к своей маме относился. Принципиально перестал! А Гоша однажды начал маме грубить. Я его предупредил – раз, два, три… Но не помогло, и он получил по губам. За ремень я не брался и не возьмусь, потому что порка унижает человека. В детстве, когда бабка меня порола, я воспринимал это как приключение, потому что все время ее обманывал. А когда за ремень взялся дед и стал разбираться со мной с позиции силы, это запомнилось навсегда. Поэтому я к таким мерам прибегать не буду, но всегда стараюсь говорить с Гошей на равных, как мужчина с мужчиной: «Самое главное, чтобы мы до конца жизни остались с тобой близкими друзьями. А мама для тебя святое, ты должен ее почитать». Впрочем, я им доволен. Ему нравится заниматься актерской профессией. Они поют, танцуют, выпускают спектакли… Но, подчеркиваю, я не буду влиять на его выбор: ему самому решать, в какую профессию идти. И если он набьет шишки, то это будет его житейский опыт.

– У вас самого бывали актерские провалы?

– Когда я был совсем молодым человеком, у меня был неудачный опыт: я не хотел участвовать в одной постановке, потому что не понимал, о чем она. Но меня уламывали, поскольку людям надо было во что бы то ни стало ее выпустить. Я в тот момент только окончил училище, у меня не было денег даже на хлеб, а там такие суммы предложили… В общем, решил рискнуть, понадеявшись, что в процессе работы придет ясность. Ну и кончилось все плачевно. Когда режиссер не знает, чего хочет от артиста, то страдает весь коллектив. И меня, конечно, выгнали оттуда, но напрямую сделать это побоялись, а подослали третьих лиц. Я долго не мог оправиться после этого. С тех пор я зарекся: если ты не понимаешь, о чем спектакль, то не надо соваться. Поэтому и с сериалами у меня отношения сложные, хотя на телевидении я с 1992 года работаю.

– Почему?

– Назовите хоть один российский сериал последних лет, за качество которого не было бы стыдно. Многосерийная экранизация – это другое, она снимается все-таки по принципу большого кино. А я про сериалы говорю. Их уровень, к сожалению, не подрос и не подрастет, поскольку условия труда далеки от идеальных. Недавно мне предложили, например, снять двадцать серий из расчета по четыре с половиной дня на серию. Это значит, что за день я должен снимать 10 минут чистого экранного времени. Перестановки света, подбор костюмов, монтаж декораций должны осуществляться молниеносно, я уже не говорю о том, что нет времени на репетиции – быстро обсудили, и «Мотор!» Сегодня в таких условиях многие работают, но я на это не соглашаюсь. Предпочитаю обо всем договориться «на берегу». Это нужно уметь, но продюсеры часто идут тебе навстречу, поскольку тоже заинтересованы в качественной продукции. В общем, когда мы снимали «Мою прекрасную няню» или, например, «Кто в доме хозяин?», у нас был и подготовительный период, и кастинг, и длительные репетиции. Это круглосуточная тяжелая работа, мы с редакторами переписывали сцены, снимали по много дублей, и за результат нам не стыдно. На улице меня порой узнают, зрители подходят, просят сфотографироваться, но по морде не бьют – уже хорошо.