«До смешного близка развязка»

Пытаясь объединить разнообразные и разнохарактерные постановки сезона, бедные критики ежегодно испытывают примерно те же муки, что мифический возница, запрягший коня и трепетную лань. Кто смотрит в лес, кто по дрова, а кто и вовсе внутрь себя, и найти общую рамку разговора практически невозможно. Но в этом году, на удивление, общая тема сезона вырисовывается ясно, отчетливо и страшно. Самые разные режиссеры, не сговариваясь, в своих постановках варьируют одну и ту же тему распада и гибели: дома, человека, семьи, государства… Миндаугас Карбаускис поставил в РАМТе роман Томаса Манна «Будденброки», где речь идет об упадке именитого торгового дома, о вырождении почтенной купеческой фамилии, о бесславном финале некогда знаменитой семьи хозяев города. Из многоярусного, многонаселенного и многосоставного романа Томаса Манна Карбаускис выбрал линии Тома и Тони Будденброков, последних ревнителей чести предков, и сосредоточился не на годах процветания почтенного торгового дома, но на его закатной поре. Графически-четко режиссер прочертил историю распада фирмы и семьи… В напрасной надежде удержать кусочек счастливого детства бьются за ложки и вилки младшие Буддендроки… Напрасно надсаживает жизнь сильный и кряжистый Том Будденброк (Илья Исаев). Все не задается, все не складывается, все рушится, крошится в пыль. И только портреты предков укоризненно смотрят в финале со стен открытого всем ветрам разоренного дома.

Константин Райкин и Валерий Фокин (главные юбиляры этого сезона) вернулись к своей постановке 35-летней давности по «Запискам из подполья» Федора Достоевского. И создали мучительный и прекрасный спектакль о человеке, который пытается переосмыслить жизнь и вдруг отчетливо осознает собственный жизненный крах. Театроведам, наверное, придется искать новые формулы для определения небывалого и казавшегося невозможным микста эстрадного гаерства и лирики, почти наглого в своей победоносности лицедейства и исповеди: ««Теперь мне сорок… Да нет, мне уже шестьдесят...» Прорвавшаяся личная нота изменит звучание монолога: «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым». Я не знаю другого артиста, который смог бы существовать в этом непрестанном скольжении между собой и ролью, между дуракавалянием и обнажением души. Подпольный Человек Константина Райкина вытаскивает-выплевывает с кровью и болью, выхлестывает из себя и экзистенциальный ужас перед окружающим миром, и еще сильнейший страх перед собственным подпольем. Незадолго до финала Валерий Фокин делает свой фирменный неотразимый смысловой и эмоциональный поворот на 180 градусов, выбивая зрителя из комфортной позиции наблюдателя. После паузы, особенно оглушительной по контрасту с сумасшедшим ритмом существования артиста на протяжении всего действия, Константин Райкин обращается в зал: «Ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя». Жизнь обманула, насмеялась, ушла вместе с единственной женщиной, когда-то поверившей и полюбившей. А вокруг сторожит черное пространство небытия…

Та же чернота заполонила дворец Калигулы в постановке Эймунтаса Някрошюса на сцене Театра наций. Смерть подошла к Калигуле близко-близко, забрав самого дорогого человека – сестру Друзиллу. И теперь Калигула – Евгений Миронов всюду ищет хрупкую девичью фигурку и всюду видит гримасу стерегущей смерти. Стены царского дворца вдруг оказываются слишком хрупкими и крошатся в руках. Калигуле страшно умереть, но оказывается, что легко убивать. Невыносимы собственные муки, но он открывает, что можно мучить зависящих от тебя людей… Царственный мучитель льет кровь, как воду, издевается над близкими и дальними отнюдь не из прихоти садиста или по извращению любимой мысли. Калигула-Миронов ведет себя как человек, вдруг осознавший, что катастрофа неминуема, спасения нет, боги не слышат, но при этом не имеющий храбрости жить вопреки всему. Император-поэт чувствует колебания почвы, знает, что наступили последние времена, но не умеет придумать ничего лучшего, как самому истребить все вокруг, не дожидаясь, когда придет неизбежное…

Эсхатологическими предчувствиями пронизаны и «Три сестры», последний спектакль чеховского цикла Льва Додина. Долгий, растянувшийся на десятилетия диалог с Чеховым (Лев Додин ставил «Вишневый сад», «Пьесу без названия», «Чайку», «Дядю Ваню»), похоже, подошел к своему финалу-кульминации. Когда-то Иосиф Бродский дал свое определение любви: «Покуда я был с тобою, я видел все вещи в профиль». Главное потрясение от встречи с новыми «Тремя сестрами» – незнакомый ракурс знакомого мира. В истории «Трех сестер», как она прожита в МДТ, нет виноватых и нет победителей. Волоокая Наташа мается в пустоте, безуспешно пытаясь заполнить ее хотя бы самоутверждением хозяйки дома. Трет плохо работающее сердце Андрей. Мертвенно-бледно под каракулевой шапочкой лицо Ольги. Для Чехова счастливый человек – всегда морально подозрителен. Среди персонажей «Трех сестер» себя счастливицей называет только старуха нянька (Татьяна Щуко), предовольная своей казенной комнаткой с казенной кроваткой… И жалкость этого крошечного счастья сливалась с надсадной тоской и болью, звучащими в каждом из персонажей (пожалуй, впервые так ясно звучит достоевский «надрыв» в чеховских героях). Чистая кантилена чувств то и дело рвется от грубых прикосновений шершавой жизни. Над домом Прозоровых сгущаются сумерки. Каждый полон своей тревогой, отчаянием, предчувствиями... И расставания – одно за другим – все отчаяннее и опустошительнее... Прижав к себе Машу, Вершинин шепчет ей и себе что-то необязательное, ненужное и отдает любимую женщину прямо в руки постылого мужа... Безнадежно вглядываясь в Ирину, просит сказать ему хоть «что-нибудь» знающий о своей обреченности Тузенбах...

На сломе тысячелетий, в пору эсхатологического ожидания не то третьей мировой войны, не то экологической катастрофы наш театр, похоже, заново открывает и заставляет нас передумать и пережить ужас одинокого человека, безнадежно вопрошающего молчащие небеса: «если бы знать… если бы знать…»

Автор – театральный обозреватель «НИ»