Сценарист и режиссер Александр Миндадзе

– Александр Анатольевич, как случилось, что вы начали свою трудовую жизнь секретарем Дзержинского районного суда Москвы? Вам нужен был стаж для поступления во ВГИК на сценарный факультет или хотелось лучше узнать жизнь?

– Это был тот случай, когда формальные причины, обычно очень отягощающие жизнь, совпали с теми, которые в то время считались внутренне обязательными. Для того чтобы писать, надо что-то знать. Я был совсем молодым человеком и считал, что нужно обязательно где-то работать, а где, как не в суде, где перед тобой проходит столько драматических ситуаций, которые развиваются не на бумаге, а так, как бывает в жизни. Поэтому я выбрал народный суд, где благополучно отработал около двух лет. Мне это очень многое дало. Это был внутренний рывок. Первая моя картина «Слово для защиты», и вторая «Поворот», и третья «Охота на лис» – они все основаны на судебной хронике. На том, что было записано в моих дневниках. Поэтому это был сознательный поступок: «А не пойти ли тебе, парень, в народ?», говоря языком классической литературы.

– Вас поразило то, что вы увидели в суде?

– Нет, конечно. Я прожил жизнь в коммунальных квартирах. Воспитывался в московских дворах. Учился в Сокольниках. Я был абсолютно ассимилированный к жизни человек. Интересен был конвейер драматических ситуаций. Приходишь, а у тебя два уголовных дела. Или десять разводов. В каждом деле – своя история, свои страсти.

– В упомянутых вами первых сценариях герои жертвуют собой ради других. А в последних сценариях, таких, как «Отрыв», например, легко приносят в жертву сотни других людей ради спасения своей жизни. Изменились люди, изменилось ваше отношение и понимание людей или изменилась сама жизнь?

– С моей стороны это не некий сознательный перевод фокуса. Если я все-таки, нескромно говоря, отражал жизнь, вот она такой и отразилась. В том смысле, что менялось время. И очень сильно изменился человек. С другой стороны, я всегда экранизировал самого себя. Не в том смысле, что писал о себе, а в том смысле, что писал свое состояние и свое самочувствие на этот момент. Я работал и работаю по наитию. Это период болезненный, трудный, когда к тебе приходит какое-то состояние, жизненный казус, который, как тебе кажется, к чему-то ведет и что-то обобщает. Я всегда работал абсолютно вслепую, и то, что получалось, мне кажется, отражало те вещи, которые происходили в жизни. По этике это все изменялось и утрировалось. Жизнь менялась: она становилась не столь медленной, не столь переполненной паузами, а все более и более сконцентрированной. И все мои сценарии становились все более условны.

– Вопрос, который нельзя не задать: как состоялась ваша встреча с Вадимом Абдрашитовым, который снял 11 картин по вашим сценариям?

– Мы познакомились так, как и должны были познакомиться, – во ВГИКе. Я показал ему сценарий «Слова для защиты», он его прочел, заинтересовался. И началось...

– Недавно вышел фильм по прозе Захара Прилепина, сценарий к которому писали вы. Почему он не взялся за сценарий сам? И как реагировал на то, что вы делали с его прозой?

– Захар с самого начала не хотел писать сценарий. Не хотел, что делает ему честь, вторгаться в ту область, в которой он не стоит на ногах твердо. Он – прозаик. А сценарий – это совершенно иной вид литературы, который находится между прозой и театром, это особый вид. Визуальная проза, рассчитанная на экран. И поэтому у него, собственно, никаких амбиций писать сценарий не было. Мы встречались несколько раз втроем с Алексеем Учителем и Захаром Прилепиным и обсуждали наше сотрудничество. Надо отдать ему должное: как человек одаренный, он не ревнив. В нем хватает широты с уважением относиться к другому. В моей жизни это едва ли не первый случай, когда я использую мотивы прозы другого человека. И этот опыт, насколько я могу судить, удался.

– Какие поправки вам пришлось внести в сценарий вашей картины «Милый Ганс...», чтобы получить финансирование?

– Мы уточнили какие-то позиции с консультантом военно-исторического общества. Мы оказались совершенно не на разных флангах, понимали друг друга, и нам удалось найти разумный путь выхода из этой ситуации так, чтобы сохранить художественные достоинства сценария.

– Как вы относитесь к запрету мата в кино?

– Абсолютно без пафоса. В моих сценариях мата никогда не было. Не потому, что я боялся употребить эти слова. Просто мне они были не нужны. В моем случае, мне кажется, мат – это общее место. Более выразительно, когда слово спрятано в подтекст. Можно острее выражаться без мата. Когда человек догадывается и ругается сам, цель достигнута. Я вообще за то, чтобы герой играл, а зритель за него доигрывал. Когда герой все тебе показал, где нужно, подмигнул, да еще и выругался матом, то зрителю уже и делать нечего. Я к мату отношусь без особого оптимизма.

– Когда вы больше ощущаете полноту жизни – когда наблюдаете человеческие страсти или когда о них пишете?

– Конечно, когда пишу. Каждый раз я начинаю с нуля, с полной растерянности, и все это ради последней недели, когда ты можешь все. Ради сладких мгновений, когда текст уже весь в тебе.

– Вы стали сами снимать, потому что не могли терпеть искажений вашей идеи?

– Нет, мотив был совсем другой. Мои последние сценарии становились уж больно условными. Дело в том, что вообще очень сложно интерпретировать чужие идеи. Режиссеры хорошо снимают только тогда, когда это их сюжет. Проблема интерпретации, конечно, существует, и чем причудливей, своеобычней, и чем более личный текст, тем сложнее другому человеку его воплощать. И наступил момент, когда я подошел к тому краю, когда другой человек это делать уже не мог. Поэтому я понял, что надо воплощать свои сюжеты самому. Тот я, который это понял, побежал вперед, а тот я, который привык ничего не менять, а инерционно идти вслед за событиями, очень долго ленился и боялся ломать себе жизнь. Пришлось подхлестнуть этого человека и заставить бежать.

– В ваших сценариях есть интересный мотив: человек живет своей обычной жизнью, и вдруг – поворот, и ему дается шанс на совсем иную жизнь, и он понимает, что в этой иной жизни он – настоящий, а все, что было до этого, просто сон. Это есть и в «Слуге», и во «Времени танцора». Так произошло, видимо, и с вами, когда вы взялись сами снимать фильмы. Начали вы с «Отрыва». Его действительно надо несколько раз прочитать, чтобы понять. Но мой любимый ваш сценарий – это «Магнитные бури». Человеку нужна война. Как бы страшно это ни звучало. Вам не кажется, что то, что происходит на Украине сегодня, вы описали в «Магнитных бурях» 11 лет назад?

– Трудно отрицать, что безусловное сходство есть. Хотя по внешней канве это история о том, как наверху ссорятся, мирятся, договариваются, а внизу «трещат чубы». Заваруха каким-то магнетическим образом тянет за собой, тянет неудержимо. Этот мотив есть и в «Охоте на лис». С одной стороны – рутинная жизнь, с другой – лагерь. Почему его тянет туда, тянет с такой силой, что жена подозревает, что у него любовница? В «Магнитных бурях» я взял абсолютно счастливую семью, только начинающую жить, в которой было сильное взаимное чувство. То, что невозможно разрушить, если ты в своем уме. И весь смысл в том, что герой в своем уме. Но эти бури сильнее его. Они разрушают все.

– Эта же сила толкает к жизни на грани смерти и героев вашего сценария «Брависсимо!»?

– Ну, в общем, да. Это были лучшие годы их жизни.

– То есть для вас высшая ценность жизни – то величайшее наслаждение, за которое платишь смертью?

– Может быть, и так.

– А сами вы хотели бы так жить?

– Есть люди, которые пишут то, что проживают. Если ты воевал, то ты можешь быть Хемингуэем. Мое поколение бессобытийное. К счастью или нет. У нас не было войны. Не было репрессий, в широком смысле. А кто-то создает реальность. Конечно, вкладывая туда себя.

– Когда вы создавали реальность «Времени танцора», вы были в этих горных республиках после войны?

– Нет. Но я много об этом читал. Сам сюжет родился после фотографии в газете с забором, на котором было написано: «Здесь живут казаки».

– Там есть яркая деталь: шкаф, в котором висят платья прежних хозяев дома…

– Да, это чистый факт. Люди не успевали взять ничего, покидая свои дома.

– Я как-то смотрела очень жестко отражающую реальность картину «Однажды в провинции» вашей дочери Кати. А уже потом читала ваши сценарии. Ваши работы похожи тем, что вы не пытаетесь как-то «допридумать» жизнь до счастливого финала. Вы помогали дочери советами?

– Катя во мне не нуждается в этом отношении. Я надеюсь, она нуждается во мне как в отце, а творчески она абсолютно самостоятельный человек. Я даже толком никогда не знаю, о чем она пишет.

– Вторая ваша дочь – художница?

– Да. Она занимается живописью, учится во Франции.

– Если бы в вашей жизни можно было что-то изменить, вы бы воспользовались этим шансом?

– Если относиться к этому вопросу серьезно, то для ответа на него потребуется отдельное интервью. По большому счету я бы ничего не менял, может быть, подретушировал бы нюансы. Но, с другой стороны, то, что без ретуши, и есть жизнь.

СПРАВКА