Екатерина Блынская: "Не получится воскреснуть там, где уходит все на слом"

Екатерина Блынская родилась в Москве. Окончила Театральную Мастерскую Ролана Быкова, Экономико-Гуманитарный институт, Литературный институт им. А.М.Горького. Автор стихотворных сборников: "Боязнь падения", "Святослово", "Закон несложный", "Не забудь".Лауреат международного музыкально-поэтического конкурса «Фермата».Член Союза писателей XXI века. У Екатерины Блынской четверо детей и четыре книги стихов.

О тонкостях внутреннего отношения к своим Детям и Стихам поэтесса говорит:“С появлением новых детей я становлюсь все более дисциплинированной. Дети - родные по крови, но все равно другие люди, они вырастут, и у них свой путь.А стихи мои на глубинном уровне кажутся мне роднее собственных детей. Эти две духовные ипостаси меня очень сильно заряжают…”

Всю значимость для современной поэзии этого внутреннего диалога, показывют цитаты из статей о творчестве Екатерины Блынской. Вот Ольга Ефимова: "Если в столь малых обстоятельствах героиня не поддается всеобщему веселью (то бишь — не сливается с толпой), от нее можно ожидать верности и в большом. Благодать Божия, как утренняя роса, очищает и освещает изнутри всего человека. Как нельзя более точно подходит к общему тону строфы старинное русское слово «умиротворение».

И Сергей Арутюнов (наш автор) восхищен творчеством Екатерины Блынской. Он, кстати, руководитель семинара в ЛитИнституте, где Блынская училась: "Поэзия Екатерины - от земли в лучшем смысле любовного соития с ней, сомнений, ссор и временных разрывов - до самого мига последнего слияния. Так естественно для каждого пишущего на русском пожертвовать ради своебытия - жизнь.Истинная и настояния почвенная поэзия в России уникальна тем, что не содержит ни малейшего элемента умильности.

Почвенность Блынской - европейски отточенный и точный полисемантический лексикон, блестящая техника, прицельная, из самого средостения бьющая эмоция. Только так можно наследовать все от "слова о Полку" до сложно цветущего модернизма. Екатерина встает над высотками в рост именно лексически, ни секунды не боясь ни архаики, ни новояза, поскольку раскрывает суть Русской Веры прежде всего буйство её аскезы".

Дерево, словно храм, становится в стихах Блынской духовным центром бесконечной русской равнины, над которой происходит действо:

В ветрах первородных размах мой тягуч

и ствол без расколов и трещин.

И пусть в облаках, в электричестве туч,

секира перунова блещет...

Стихи Екатерины Блынской выходят далеко за пределы их словесной фактуры. Истоком ее поэзии является само сакральное поле отечественной истории, вся совокупность и путей, и связей, которые поэт ощущает и отыскивает.О своей работе над словом Блынская говорит так:

"Достоянием читателей становятся только те стихи, которые рождаются словно сами по себе.Те же строчки, которые нужно править, я никому не показываю.Я еду в метро, поднимаюсь на эскалаторе - и вдруг меня осеняет - и я тут же записываю рождающиеся строчки.Даже ночью, когда приходит две-три строфы, в любое время - я себя заставляю встать и записать их. Что же до прогресса - я стараюсь, чтобы этот прогресс не очень сильно меня обгонял. Особенно женщине-поэту, как мне кажется, желательно выразить себя в поэзии во-время. Пока не только талант свеж, но и красота..."

Поучительные уроки, преподанные отечественной словесности в недавнем прошлом, восприняты Екатериной Блынской на интуитивном уровне. Она не отслеживает, не намечает стадий поэтической карьеры, не ищет путей к скорому преуспеванию, ради которого еще совсем недавно тексты вырождалась в нехитрые социальные басни и социалистические побасенки. У Блынской нет облегченных стихов, в ее творческой лаборатории не существует предварительного замысла, ей чужд и фельетонный метод, соответствующий массовому слуховому восприятию и эстрадному успеху.Екатерина творит в момент творчества - на то и дар Божий, чтобы и чаепитие на коммунальной кухне раскрывало полифоническое звучание пространства Вселенной. Стихи существуют сами по себе, или не существуют вовсе.Никакие авторские уловки не помогают - слабые тексты уходят, исчезают, забываются.Подлинные стихи Екатерины Блынской живут, воздавая или... ничего не воздавая творцу.(Тут любопытна этимология слова "подлинность" - от длинников - прутьев. В подноготной пытке показал то-то, в подлинной то-то).

Невольно начинаешь опасаться - насколько же беззащитна сама Екатерина! Это особенно ощущается при чтении ее страниц в соцсетях, когда она обращается к преуспевшим согражданам, чтобы они, так сказать, споспешествовали отечественной поэзии.Тут вспоминаются строчки Евгения Блажеевского, обращенные, как оказалось, в будущее: "Я вас умоляю, чтоб вы пощадили её, поскольку она и наивна, и невиновата."

Поэзия Екатерины Блынской, и сама она действительно нисколько не виноваты в том, что происходит, но пощадит ли беспощадное наше время её прекрасные стихи?

* * *

И с каждым днём становится спокойней.

Что ты на месте — чувствуешь хребтом.

Ты поднимаешь время, как подойник,

несёшь его наполненным ведром.

Ни от кого не пряча суверенно

свои морщины, как свои труды,

ты рад, что наконец — у края сцены,

недалеко от неба, от воды.

И ничего, что, чувствуя бескрылость,

любую жертву можешь ты принесть .

Хотя тоскуешь по тому, что было,

безудержней, чем по тому, что есть.

И вот причины выжить стали вески,

но ты в себя как будто бы ушёл,

где стынет тень твоя под переплески

забвенных лет и невозвратных волн.

***

Грачи расбросаны картечью.

Потеет маковок поталь.

Когда - ж услышу я предтечу

ветров, бичующих февраль?

Молчат раззявленные пасти

полуподвальных этажей.

И, будто распахнувшись настежь

Москва от холода свежей...

В предвосхищении бравурном

её насельники важны:

кто по земле стучит котурном,

а кто заращивает швы.

Примучен болью головною,

хоть лень врождённая в кости,

внезапно, заодно с весною

начнёшь меняться и расти.

И, собирая силы в точку,

прозябнув весь, по-существу,

по пёрышку, по волосочку,

ты различишь свою Москву.

* * *

У любви и вправду путь негодный.

За разгромом следует погром.

Кто волос пожар багрянородный

выстегал бедовым серебром?

Были мы невинны и наивны.

Обелила крылья седина.

Мы не верим россказням старинным:

«Нет такого в наши времена».

Но порой, когда невмоготу нам,

вынесет тебя в такую высь,

что поверишь картам, снам и рунам —

лишь бы их пророчества сбылись.

И тебя спасает в час последний

то, что гнал ты прочь из гордых сил

то, что ты считал уже за бредни

(а тайком молился и просил).

Чтоб потом на сердце новым шрамом

лечь, чтоб душу вытянуть из жил.

Чтоб потом мечтал о том же самом,

чтоб потом ты тем же самым жил.

* * *

Не процвести, не проясниться,

когда, напраслины боясь,

набрасываешь власяницу

молчанья,

нужного сейчас.

Расходоваться начинаешь,

да так, что видишь гальку дна.

И красной костью иван-чая

пошуршивает тишина.

И не получиться воскреснуть

там, где уходит всё на слом.

Харон на донке одноместной

взбивает прошлое веслом.

Под ливнем легковесных строчек

не чувствуешь в бреду истом,

как, вдохновеньем обесточен,

дух покидает тесный дом.

* * *

Первый дождь после долгой зимы!

Загостился ты в горних высотах.

Ты впиваешься мелко в холмы

И бормочешь неясное что-то...

Заговариваешь семена,

Растворяешь зелёные почки.

И твоя легковесна стена,

И твои сокровенны шлепочки ...

Ты по лужам — босым воробьём,

По кистям взбаламученных ёлок.

Не пора ли пойти нам вдвоём

На раскисший от грязи просёлок —

Распугать оголтелых грачей

И скворцов-пересмешников слушать?

Первый дождь, тебя можно прочесть,

Заманить, запустить себе в душу...

Ты пришёл — за тобою Весна!

Повторяй, не забудь моё имя,

Пробуждая поля ото сна

С одуванчиками золотыми...

СМОРОДИНА

Протяни мне руку

Со смородиной в горсти.

Первобытным звуком

На зубах она хрустит.

Кто там даст мне роздых?

Как сегодня нужен он!

Прядает по звёздам

Круторогий Актеон.

И тропой небесной,

Душу времени продав,

Жёлтый карлик ездит

На злащёных ободах.

Кто родился чудом —

Намолили нас не зря!

И бежать отсюда

Стыдно в лучшие края.

Сердце слабо внемлет,

По-другому не стучит.

В горьком чужеземье

Явь и навь не различить.

Без пустых напутствий

У держаться б на лету

И в раю очнуться

Со смородиной во рту.

***

День грезит умиранием сонливыми

безнадёжность горестно цветёт

рябиновым огнистым переливом.

Не помню я, который нынче год.

Он, второпях, порой осенней смазан.

Его пометки, клейма, словоряд...

Листвой засвечен, спутан новоязом.

Жилец лесов, наряд гамадриад,

лист пятипалый, жмёшься отчуждённо

к асфальту, оторвавшись черенком

от массы терракотово - зелёной.

Ты к смерти, к угасанию влеком.

И, видно, для того лишь трепетала

в тебе душа, чтоб в первый ветробой

какой-нибудь ребёнок годовалый

растерянно склонился над тобой

***

Тополя шумят.

Кто их помнит здесь?

Где мой старый сад

С тополями весь.

На дрова ушли

В замогильный мрак.

Как шуметь могли

И пушились как...

Втиснутый в багет

На стене повис

Сад в котором нет

Ни времен,ни лиц.

Сад,который жив

В памяти еще.

Сад,который миф.

Ясен и вощен.

Он один из всех...

Только что с того?

Помнит горький смех

Детства моего.

УТРО

Уплывает луна

в предрассветную рань.

На Голгофе окна

распинают герань.

Истекает времён

закипающий сок,но уже озарён

сквозь стекло потолок.

Цветом грязная гжель —

обмирающий сквер.

Отчего-то в душе

обнуление мер,

растворение врат,

распадение сфер...

Сброшен в тлеющий ад

с облаков Люцифер.

Нет, пылающий гость...

Лишь заря мне видна!

Зонтик пурпурных звёзд

в средокрестье окна.

Чей мне голос и знак?

Чей он — пламень и дым,

свет несущий во мрак

и владеющий им?

За фонарным стеклом,

за дубовым столом

кто — добро или зло?

Как — с добром или злом?

***

Не дорого ль стоит неправда?

Тут можно солгать без ума.

По правую руку Непрядва.

По левую руку Мамай.

Прожгло одиночеством скользким...

Не снять эти швы никогда.

Не тут собирается войско.

Не там напирает орда.

Кем этот вулкан расковырян?

Кто лишний утащит кусок?

Ты дышишь - огромен, всемирен...

Ты умер - до ямки усох.

Ну, что же, кровавая жатва...

По косточке правду ломай!

По правую руку Непрядва.

По левую руку Мамай.

Да где тут возможно такое?

Смешно притворяться своим.

Кто дрогнул, тот слился с толпою,

но, вряд ли остался живым...

А думать сегодня несложно.

Нетрудно ходить по верхам.

Сумеешь? Живи осторожно.

Всемирье своё вы-ды-хай.

***

Может, я из тех, кто добра не ищет

от добра и любит сильней в разлуке?

Ты меня проведай на пепелище,

я сижу на брёвнах и грею руки,

поминая вечное и простое:

ягоды, цветы, сенокос,

рассольник,чувство,

если можно сказать, шестое,

изумлённый шёпот, удачный дольник...

Снова пепелище оставить надо,

тихо отойти, побежать с откоса...

А пока побудь потихоньку рядом:

в пашню неба брошены звёзды просом.

Где-то там стреляют за балкой узкой...

Где-то там бухают, не просыхая.

Где-то люди немы,

как те моллюски,

расплодила их тишина глухая.

У всего есть смысл,

а под смыслом лажа...

Только и спасают порой от спешки

пепел и дрова, синева и сажа,

пепелища старого головешки...

***

Декабрь не дружит с небесами,

и это время не по мне.

Так паутинка повисает

на обескровленной стерне.

Гниёт в асфальтовых заломах

листвы раскрошенный брезент.

Ты не звони мне, я не дома.

как будто вовсе дома нет.

Сугробы серые, как нерпы,

под реагентами газон...

Наверно, это время терпит.

Наверно, пятится сезон.

Гудит от жара батарея,

острит будильника сверло

и хочется махнуть скорее

туда, где чисто и светло.

Перепереть музыку в слово,

простое высмотреть в себе,

под гул дыханья дровяного

в печной растресканной трубе.

Под календарным листобоем

ты от режима не бледней...

Мы созвонимся вновь с тобою

помимо дел,

помимо дней.

***

Были или не были, думали и делали,

а теперь, мне кажется, поросло быльём

рощами и пущами, чёрное и белое,

белое и чёрное бытие моё.

Не бери на понт меня клятой чужестранщиной.

Здесь моё Отечество, у Москвы - реки.

Если я совру тебя - назови обманщицей.

Еду я без голоса. Еду напрямки.

Все мы люди лютые, странные февральские,

но одно мне ведомо: тронешь - обожгу.

С бедами-невзгодами с детства побратались мы.

В боге сомневаемся. Слушаем пургу.

За моё сомнение, Бог меня не жалует.

Всякому сомнению выверен черёд.

Но зато презренную, вредную и шалую

чаще чад умасленных на руки берёт.

И шепчу, шепчу ему в космы убелённые

жалостно, отчаянно, радостно, смешно:

"Учишь ты ходить своё дитятко молёное

зная, что без мудрости верует оно"

И не надо большего.

И не надо лишнего.

Грелись все мы, разные, у одной груди,

для того чтоб шёпоты слышать от Всевышнего :

"Хватит ползать, дитятко... Ножками иди..."

***

Говорила мне мать: не купайся в Почай - реке!

Разве всех перетопчешь змеёнышей?

Да ни в жисть!

Раз уж так сложилось...живи себе налегке.

Да своей неприютной родине пригодись.

Ты держись...Хоть таких отчаянных пруд пруди,

пока загнутый нос не распрямишь на сапоге.

Как почуется горе близкое, то иди,

поныряй и поплавай в чёрной Почай - реке.

Если б знала я средство от гадов тебя сберечь,

я брала бы тебя за пятку, кунала в кадь...

Но у нас меж юродивых много ль теперь предтеч?

Даже если и водятся -- речь их не разобрать....

И с тех пор пролетели годы ордой шальной.

И змеёныши лупятся в зарослях лозняка.

Прямоезжей дорогой не ходится мне давно,

всё куда-то Савраска несёт меня в облака...

Не в родню я удался. Морщины на белом лбу...

значит, что-то могу, наверное понимать?

Но покуда последнего змея не пришибу,

я не вспомню о чём меня упреждала мать.

Дерево

Меняет пространство кисель на слезу

по клетке меня отторгая.

Наверное зная, что перенесу,

что воля не светит другая.

И в том копошении,

словно в бреду,

срастаются новые темы,

поверив, что в память уже не придут

те, что выбирают сутемень.

Я, может быть, знаю,

откуда расту

и распространяюсь утешно.

По воле всевышней не зная простуд,

не ломана, гнусь, как орешник.

В ветрах первородных размах мой тягуч

и ствол без расколов и трещин.

И пусть в облаках, в электричестве туч,

секира перунова блещет.

Мне лишь бы услышать корявой спиной,

во вретище прячась простое,

как ласково молится дождь ледяной

за нас, умирающих стоя.

Краснеет солнца медная булавка,

застёгивая ватник ноября.

Мы не вдвоём...

Да будет ли поправка

для тех, кто слишком дерзок и упрям?

Под облачной вневременной нирваной

под музыку слипаются огни.

Москва тонка в обёртке филигранной,

что выписал мороз, как сюзани.

Страдания, похоже, наши спеты...

Я легче верю жабам и клопам.

И слово жжёт, как мизер сигареты,

что обломавшись, на щеку попал.

Ты видишь, там, во всём соседнем доме

квартиры спят.

Не видно со двора,

кому тоска виски сугубо ломит,

кому в огнях, блистает мишура...

Кому, как нам, подначивая вьюгу,

так хочется обмякнуть и сползать

в предельное ничто,

чтобы друг другу

впервые больше правды не сказать.

***

В новую книгу тексты пора верстать.

Нервом и нравом собран.

Но пепел Клааса стучал в твоём сердце так,

что разболтались рёбра.

И в голове бедовой, да озорной,

мысли, как смёрзлись.

Если ты хочешь идти со своей страной,

дай ей свой голос.

Вот она, слепо распутывает узлы,

саван скинут помятый...

Дай ей, коль от природы не боязлив

координаты.

Дай её воскрылия -

реки, пути - мосты,

звоны, зарницы

и невозможность руки вдруг опустить,

в сон провалиться.

Это сомнение морщит крутые лбы:

разве она ослепла?

Лишь бы никто, никогда о ней не забыл,

даже без пепла.

Чтобы она не чуралась родных детей,

слыша их злые речи,

сеятель мирный насеет ещё людей,

сын человечий,слышишь?

Ты вовремя прекрати

бесовы эти плясы.

Чтоб не пришлось потом носить на груди

пепел Клааса.

***

Предстоящих сумерек голубей

надвигается зимняя немота.

По эмали катится скарабей.

Пьёт и ржёт под окнами гопота.

И зачем оно надо мне...не пойму,

неисписаных кипы лежат бумаг

без которых я погружусь во тьму,

и дела мои без которых -- швах.

Каждый шорох прострочен морзянкой той,

из которой вдруг извлекаешь

звуки пускаешь рассеянный разнобой

в аккуратно сложенный акведук.

Я отправлю новый сезон в печать

чтоб не ожидать никаких мерил

и ни к коем случае не молчать,

что бы, кто бы мне ни наговорил.

***

Война и мир прочитаны давно.

В бессмертном списке столько персонажей...

Лежит на камне вящее зерно

и я уже не беспокоюсь даже.

Смирилась с тем,что никому не впрок

и в плесени пушистой глохнет завязь.

Что там, где важен каждый лепесток,

я, может быть, себя не досчитаюсь.

Что я за облака не потянусь

и под землёй путей своих не вижу.

На кровь живую налетает гнусь,

всегда желая сильных обездвижить.

И потому, что высших степеней

не знаю я, привыкнув жаться с краю,

молюсь равно на крест и орепей

и третьего себе не выбираю.

***

В простоте без обид,

если дом твой бумагой набит.

Но с ними с языка раскаленное олово слова

И поймёшь что кипишь,

словно брошенный в лужу карбид

И уже ничего, ничего не осталось иного.

Томный зяблым мерцанием инистый свет фонаря

На который слетаются жадные белые мухи

И дыханье тошнотного, праздничного января,

Из которого если и выйдешь, то только не в духе.

Шитый бисером город сияет в канун торжества,

Освежая московское небо сияньем нездешним..

А тебя не позвали, тебя будто видно едва

Из годами не мытых окон и квартир надоевших.

Погуляют и хватятся, мало им.

Мало забот

Удержаться в отпущенном времени жизни короткой.

И когда тебя снова о жёсткий асфальт юзанет,

Ты не жалуйся больше, а просто заканчивай с водкой.