Конец прекрасной эпохи

Петербургу как имперской столице удалось сохранить ядро творческого наследия Бакста. Оно умещается в несколько небольших залов: от романтической графики и левитановских пейзажей до знаковых костюмов и декораций, ключевых портретов Дягилева и Бенуа. Особая атмосфера тоски по елизаветинским временам, присущая «Миру искусства», в залах музея накладывается на еще большую тоску современной интеллигенции по таким масштабным и качественным проектам, каким были дягилевские объединения, и все это складывается в рафинированный, глубоко петербургский сплин. Подумать только: в корпусе Бенуа Михайловского дворца выставляют портреты семьи Бенуа кисти друга Александра Бенуа. И глядя на пастельную, даже женственную живопись, так и хочется думать о каком-то безвозвратно утраченном пути нашего искусства.

На самом же деле экспозиция только краешком касается того явления, которым был русский художник Бакст. Он – в портрете Льва Толстого, в пронзительных, но редких пейзажах, в еще более редких лубочных зарисовках и карикатурах. Акварельные детские головки немного напоминают угнетенных персонажей Перова, но больше похожи на аналогичные зарисовки Милле. В основном нам демонстрируют художника-космополита и эклектика, восприимчивого, фантазийного. Может показаться, что Бакст поверх академической школы нарастил лишь умение интерпретировать ар-нуво, навязывая свое провинциальное видение самому Парижу.

«Ужин», любимец типографии Русского музея, и правда похож на Дега или Тулуз-Лотрека, только лицо у героини слишком круглое и любопытное, на нем нет и следа полуночной парижской обреченности. И ведь было совсем наоборот: это Париж интерпретировал театр Бакста, а он смело предлагал ему свои версии античного мира, Востока, древности и мифов. Экспозиции, пожалуй, не хватает этого игрового театрального начала. Строгая хронология, классические привязки к биографии, благородно задрапированные образцы тканей – это традиционный подход Русского музея и хороший антураж для сострадания художнику, но не для понимания его легкой руки и открытого, интернационального таланта.

К слову, на примере тканей можно понять, почему Бакст стал модным символом русского искусства, но не стал условным «народным художником». Он умело подстраивается под любой (национальный, географический, мифологический) колорит, заставляя вас поверить в аутентичность своей стилизации. У нее нет национальности, как у грачей Саврасова, бурлаков Репина или сумерек Левитана. В основе таланта Бакста – театральность, умение красиво и понятно упаковать самые экзотические фантазии. Даже в его ранних пейзажах читается попытка «подогнать» контуры природы под изысканные линии на свой вкус. Работа в театре и «русские сезоны» развязали ему руки: ощущение сценической условности и чутье на историческое и мифологическое подарили Парижу и миру дорогой, интеллектуально насыщенный и при этом понятный театр.

И ничего удивительного, что в конце творческого пути «великий русский» художник Лев Бакст применял свой вкус, стилистические наработки, опыт видения пространства для оформления частных поместий состоятельных американцев, то есть был дизайнером интерьеров. Возможно, петербуржцам тоже не мешало бы очнуться от сплина и заняться чем-то более практичным, чем смутное переживание прекрасной, но давно ушедшей эпохи.