Режиссер Сергей Соловьёв:

– Поздравляю вас с днем рождения вашего великого товарища Ким Чен Ира. Не напомните ли нашим читателям, при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Очень просто. Мой папа был одним из руководителей бригады, сажавшей на пост его папу Ким Ир Сена.

– То есть ваш батюшка был посаженным дедом корейского народа?

– Ну да. Отец отца всех корейцев – значит дед. Папа некоторое время присутствовал на трибуне вместе с Ким Ир Сеном, когда тот принимал парады. А нас с его сыном, который старше меня на три года, в это время пускали погулять. Сын хорошо говорил по-русски, что и неудивительно, учитывая, что он родился в Сибири. Мы даже дрались. Ясно, что он был сильнее, но я был ловчее. И, насколько помню, однажды мне удалось скинуть его в фонтан и подержать под водой…

– Если бы вы его ненароком утопили, история Кореи пошла бы иначе... С тех пор вы встречали друга детства?

– Меня в Корею не пускают. Я раз десять пытался туда попасть, даже председателя Госкино просил – но никак. Уходит список в посольство с моей фамилией, а возвращается без нее. Черный лист у них там, что ли. В общем, стал я для Кореи персоной нон грата. Не знаю только, по наследству или в силу собственных скромных заслуг перед великим корейским народом.

– А предложите им совместную постановку о торжестве в России идей чучхе. Вы же с японцами снимали, с колумбийцами снимали, и с корейцами управитесь…

– Мысль хорошая, но я боюсь, что сцена утопления вызовет не те эмоции…

– Тогда пусть он вас утопит – как будущего ревизиониста. Ведь ровно двадцать лет тому назад, в начале 1987 года в советском кинематографе начались радикальные преобразования, инициированные знаменитым Пятым съездом кинематографистов СССР. На этом съезде вы с Борисом Васильевым сорвали советский порядок голосования, при котором число мест в правлении равно числу заранее назначенных парткомом кандидатов, и в результате к власти в СК пришло «революционное» руководство во главе с Климовым. С тех пор многие раскаялись, что участвовали в сломе старой системы кинопроизводства. А вы?

– Мою роль в тогдашних событиях преувеличивают. Если вы прочтете в материалах съезда мое непроизнесенное выступление, то увидите, что я предостерегал съезд от критической истерики и подчеркивал реальные заслуги тогдашнего председателя Госкино Ермаша, который был настоящим продюсером и дал ход многим значительным картинам, отвечая за них своей головой.

– Неужели вам не дали слова?

– Когда я подошел к первому секретарю Союза Кулиджанову со словами, что мое выступление им поможет, он мне сказал: «Поздно. Нам уже ничего не надо». Если вы помните, когда я стал председателем СК, то публично извинился перед всеми, кого мы в 1986 году несправедливо обидели – перед Ростоцким, Бондарчуком, Кулиджановым, Матвеевым. Элем Климов сказал, что он мне за это руки не подаст, а Андрей Смирнов до сих пор со мной еле здоровается. Но я считаю, что поступил правильно. Союз кинематографистов – сообщество равноправных людей, в нем все товарищи и никого нельзя ущемлять. Потому он и называется Союзом, а не ментовкой.

– А чем, собственно, их ущемили? Не избрали в правление СК за чрезмерную преданность старому режиму?

– На съезде царила никем не осознаваемая и не отразившаяся в протоколах атмосфера тридцать седьмого года. Я не говорю о существе дела, в тогдашней критике было много справедливого, хотя и много несправедливого. Но стариков сделали чем-то вроде парий, что было несправедливо, потому что они не были большими конформистами, чем другие, и никому зла не причинили. Просто они были на виду и воспринимались как олицетворение прогнившей системы.

– Поэтому было бы странно, если бы они остались олицетворять новую систему.

– Может, это и странно, но они не были врагами этой новой системы и могли бы принести ей большую пользу. И, кстати, принесли. Я ведь предложил Бондарчуку стать моим заместителем в Союзе кинематографистов, и он согласился. В это время началась приватизация, и все были страшно обеспокоены тем, что «Мосфильм» может быть продан в частные руки. Я пытался дозвониться до Чубайса, с которым был знаком, но куда там – мне передавали от него любезные приветы и поясняли, что у Анатолия Борисовича ближайшие два месяца расписаны по часам. А промедление уже было смерти подобно. Я безнадежно говорю Бондарчуку – так, мол, и так, что делать… Он спрашивает: «Что делать? Дай-ка мне трубку!» Дальше был чистый цирк. Он дозванивался и произносил коронную фразу: «Алло, это Чубайса приемная, не знаю его имени-отчества?» На том конце провода, естественно, теряли дар речи от такой наглости. А он продолжал: «Это Бондарчук говорит…», делал паузу и добавлял: «…артист такой, может, знаете?» И что вы думаете? Позвали ему Чубайса! Бондарчук опять говорит: «Анатолий Борисович? Это Бондарчук… артист такой… может, знаете?» – «Конечно, Сергей Федорович!» –«Встретиться нам бы надо, поговорить…» – «Да, конечно, обязательно, на следующей неделе…» – «На какой следующей неделе? Сегодня бы надо!» – «Да, но у меня заседание правительства и до ночи плотный график…» – «А вот мы к вам после заседания правительства и подъедем. Договорились? Ну, до свидания». Зачем он это делал? Ему что приватизация, что государственная монополия – один черт. Хлопотал единственно потому, что перед ним извинились… А потом мы с ним в Кремль ходили. Он там давно не был, присмотрелся, поежился и говорит: «Не тот Кремль…» – «Как не тот?» – «Не тот…» И в буфет меня тянет. Я спрашиваю: «Сергей Федорович, вас что, Ирина Константиновна не накормила? Какой буфет в девять утра?» – «Пойдем, пойдем…» Сели в буфете, заказали сосиски с горошком. Попробовал. «Не те сосиски, не те…»

– Вы ведь имели отношение к первым попыткам вызволить «Тихий Дон» у итальянского продюсера?

– Да, мы с Бондарчуком ездили в Италию, ходили по адвокатам. Но у меня было странное ощущение, что он, конечно, будет биться до последнего, но если ничего не выйдет, то он, в общем, не расстроится.

– Мне тоже так показалось. Не для нас он его делал и не особо хотел, чтобы мы его смотрели.

– Не знаю, он мне ничего об этом не говорил. И вообще был не очень разговорчив. Только сказал как-то раз: «Итальянцы – они ж своего рода казаки…» – «В каком это смысле???» – «Ну как – чернявые, темпераментные…» Я, видя, что он пребывает в какой-то задумчивости, стал подбивать его снять фильм по сценарию Шпаликова, который Гена когда-то написал специально для него.

– Шпаликов – для Бондарчука?!

– Бондарчук после «Войны и мира» не знал, за что взяться. Какой сценарий ни прочтет – все не то. Сравнительно с Толстым, естественно. Тогда он спросил у Данелии, с которым дружил, кто сейчас лучший сценарист. Данелия, который снял по Гениному сценарию «Я шагаю по Москве», сказал ему: «Конечно, Шпаликов!» Бондарчук связался с Геной, и тот закинул ему идею продолжить «Войну и мир» до декабристского восстания. Бондарчук заинтересовался. Гена мне рассказывал, что встретились они перед каким-то бондарчуковским вылетом за границу, и Гена поехал провожать его в «Шереметьево». Там они наквасились в буфете, и пока квасили, обсуждая будущий фильм, Бондарчук что-то рисовал на салфетке, а потом сунул ее Гене и сказал: «Вот, подумай над этим». Гена мне эту салфетку показал. На ней был нарисован земной шар с континентами и что-то такое в облаках. Не знаю, по салфетке Гена думал или без нее, но он написал гениальную вещь. Но что-то там такое у Бондарчука с этим сценарием тогда не склеилось. И вот я ему в Италии говорю: «Что вам эти итальянские казаки? Снимите сценарий Шпаликова!» А он мне грустно отвечает: «Старый я уже. Не вытяну. Завещаю тебе и Досталю. Володя тебе все организует». Досталь у него вторым режиссером на «Войне и мире» работал.

– Ну и почему не сняли?

– О чем вы говорите! Ни я и никто другой из наших режиссеров и одного кадра такого не сможет снять, как Бондарчук в «Войне и мире». Масштаб «не тот». Ван Гог – классный художник, но ты ему хоть второе ухо отрежь, он тебе «Битву при Сан-Романо» Паоло Учелло не напишет.

– А Михалков?

– Вот Никита, пожалуй, сможет. Он мне лет двадцать назад обмолвился, что хотел бы снять Куликовскую битву. Чтобы там был кадр, в котором под мочкой уха Дмитрия Донского виделось войско тысячи в три голов…

– А потом признался, что только после «Сибирского цирюльника», управившись с массовкой в 6000 человек, почувствовал, что готов снять крупномасштабное кино. Как будто из комроты стал командармом – и сдюжил…

– Хорошее сравнение. Я вот самое большее с взводом могу управиться…

– Я видел Бондарчука незадолго до его смерти. Он очень крепко выглядел – и очень трагически говорил.

– Вспоминал, наверно, свой последний разговор с Феллини, когда тот ему сказал, что все его зрители умерли?

– Вспоминал.

– И при мне вспоминал. Запал ему в душу этот разговор. Видимо, сам чувствовал нечто подобное…

– Сколько лет заняла ваша эпопея с Анной Карениной?

– Смотря с какого момента считать. Если от замысла – лет сорок. Я ее задумал, еще учась во ВГИКе. Как сейчас помню – читал летом, на даче, на раскладушке. И обалдел от красоты.

– От красоты слога?

– Нет. От красоты картины, которая вставала за словами. Видел как в волшебном фонаре. Потом посмотрел «Анну Каренину» Зархи. Очень мне понравились Самойлова и Плисецкая. А Гриценко не понравился. Больно уж он старался показать, какая дрянь его Каренин. Тогда я подумал, что надо просто снять этот роман шаг за шагом, эпизод за эпизодом. Но случай представился только лет через десять, когда после успеха «Станционного смотрителя» меня вызвал к себе председатель Гостелерадио Лапин. Вызвал, как я понял, для того, чтобы поговорить о какой-нибудь новой работе. И я ему сходу предложил снять «Анну Каренину». Без сценария, прямо по тексту, сто серий.

– Сто серий? И Лапина не хватил удар от такой наглости?

– Думаю, что хватил. Потому что он согласился! Но тут уже я понял, что хватил лишку и обрубил себе дорогу в кино. Ведь Лапин с Ермашом друг друга терпеть не могли, а я ходил у Ермаша в любимчиках. И он бы мне никогда не простил такого предательства. Тогда я пошел к Ермашу и выложил ему свою идею. Ермаш взял мхатовскую паузу и спросил: «При живом Зархи?!» В его голосе было столько укоризны, что я почувствовал себя последним мерзавцем. А потом, после «Дома под звездным небом» я понял, что жила, которую я нашел в «АССЕ», исчерпана, и надо искать что-то другое. Но как только я взялся за «Анну», произошло знаменитое «чубайсовское обрезание» – все бюджеты резко сократили. Председатель Госкино Армен Медведев, которого я спросил, как мне быть, ответил, что деньги на продолжение работы они мне выделят, но тогда встанет почти вся российская кинематография. Я не захотел пользоваться своим положением главы Союза кинематографистов и законсервировался. А когда через несколько лет снова приступил к «Анне», случился еще более знаменитый дефолт. Мы снова попали под поезд. Еще через четыре года мне предложил возобновить картину Константин Эрнст. Мы с ним проработали два года и, как говорили в бракоразводных процессах, в какой-то момент не сошлись характерами. Обнаружилось, что у нас разное видение романа и будущего фильма. Тогда он, проявив максимум продюсерской распорядительности, попросил взамен вложенных им денег дать Первому каналу право на показ будущего фильма, и вышел из доли, предоставив нам доделывать картину как заблагорассудится. В итоге получилось пять телесерий. И киновариант на два часа под названием «Жизнь и смерть Карениной Анны».

– Но вы пошли на сокращение первоначального замысла в 20-й раз?

– Что делать? Запал уже «не тот». Зато я выбрал лучшие картинки из того волшебного фонаря.

– Одновременно с «Анной» вы собираетесь выпустить продолжение фильма «АССА». Учитывая некоторые общие соловьевско-толстовские мотивы, не назвать ли вам этот фильм «Асса Каренина»?

– По сути, так оно и есть, поскольку героиня «АССЫ» читает в тюрьме «Анну»…

СПРАВКА

Режиссер, народный артист России Сергей СОЛОВЬЕВ родился 25 августа 1944 года в карельском городе Кемь. В школьные годы играл в Ленинградском Большом драматическом театре. В 1969 году окончил режиссерский факультет ВГИКа. Известность получил в 70-е годы как экранизатор русской классики: «Семейное счастье» по А.Чехову (1970), «Егор Булычев и другие» по пьесе М. Горького (1971), «Станционный смотритель» по А. Пушкину (1972). За фильм «Сто дней после детства» (1974) получил «Серебряного медведя» на кинофестивале в Берлине. За картину «Чужая Белая и Рябой» удостоен Большого специального приза жюри Венецианского кинофестиваля в 1986 году. Кинолента «АССА» (1988) была первым отечественным фильмом, продвижением которого занимались по всем правилам западного коммерческого кино. В 90-е годы Соловьев активно занялся общественной деятельностью в области кинематографии. Он был председателем Союза кинематографистов России (1994–1997), президентом Московского международного кинофестиваля (1995–1997). В 1993 году в качестве театрального режиссера поставил «Чайку» в Содружестве актеров Таганки и «Дядю Ваню» в Малом театре. Сейчас он преподает во ВГИКе и руководит творческим объединением «Круг».