Страшная месть: современная Горгона повторила участь античной

Анна Берсенева

Повествовательная картина, которую от книги к книге пишет Валерий Бочков, будучи единой по своей сути, уже приобрела при этом настолько разнообразные тона, что каждый его новый текст соотносится с тем или иным из написанных ранее. «Горгона» (М.: Т8 RUGRAM. 2020) в этом смысле близка к роману «Обнаженная натура»: свойственное Бочкову повествовательное напряжение проявляется здесь даже не в сюжете, а в первую очередь в человеческих отношениях. Это удивительно, потому что сюжет-то более чем динамичный. Однако отношения, как и в «Обнаженной натуре», автор накаляет так, что именно они определяют собою действие. Трагический взрыв в финале воспринимается едва ли не с облегчением: читательское сознание требует разрешения этих отношений, в которых клубком змей сплелись ненависть, трусость, авантюризм, ложь, отчаяние, верность...

Несмотря на античное название, действие «Горгоны» происходит в нынешнем веке с отсылками к позднесоветскому времени, которое определило многое в жизни героини; как и в жизни страны, впрочем. Но античность в тексте проявляется постоянно и разнообразно: и в авторском размышлении о главной для этого цивилизационного периода идее свободы и человеческого достоинства, и в ироническом пересказе истории Данаи, отец которой, пытаясь спастись от судьбы, «с чужим паспортом скрывался за границей, жил в притонах, болел оспой, работал в порту. Спустя тридцать лет он инкогнито (фальшивая борода, очки и шляпа) оказался на трибуне стадиона: проходили Олимпийские игры, выступали легкоатлеты, а царь всегда был страстным болельщиком. Особенно любил состязание в метании диска. Бросок атлета из сборной Греции не удался — снаряд изменил траекторию и угодил в одного из зрителей. Тот умер на месте. Дискобола звали Персей, он был сыном Данаи».

Но основная, сущностная ссылка на античность - это образ главной героини. Новая Горгона повторяет участь прежней: в ранней юности переживает насилие, за которое всю жизнь расплачивается отнюдь не насильник, а жертва. Расплата состоит в том, что единственным возможным и вожделенным способом существования для нее становится месть, которой она себя посвящает и для которой себя формирует, в том числе внешне.

Недолгая наивная юность этой современной Горгоны с эффектным прозвищем Кармен показана со всей прелестью, присущей этому состоянию человека и соответствующему состоянию мира в его восприятии: «Мы с Анькой стояли на набережной, ожидая восьмого автобуса, от фабрики тянуло растопленным шоколадом, а над Москвой плыли облака такой восхитительной белизны, что факт существования бога не требовал никаких доказательств в виде храмов, попов и прочей ерунды. Через неделю начинались каникулы. Последние летние каникулы в нашей школьной жизни».

С той же достоверной выразительностью, и не психологии даже, а именно мира, определяемого человеческим сознанием, предстает беспросветность дальнейшей жизни Горгоны. Вот она бежит из Москвы буквально куда глаза глядят и поселяется в деревне Камешки близ военного полигона под Ковровом: «Смеркалось рано, сразу после трёх; по ночам тьма казалась кромешной, густой как смолистый вар. К ноябрю я перестала спать, лежала в темноте и слушала треск пулемёта. Выстрелы были одиночные — с интервалом в секунду, и дробными очередями. Постепенно мне стало казаться, что это стучит дятел. Сошёл с ума и теперь долбит, долбит, долбит... Даже представила безумную птицу, что мечется в ночи и отчаянно стучит в стволы сосен».

Предметы, детали вещного мира возникают в этом тексте не с описательной целью и даже не для того - вернее, не только для того, - чтобы передать внутреннее состояние героев. Они обнажают подоплеку жизни. Так, когда Горгона готовится к последнему этапу своей мести, то клочья собственных остриженных волос на кафеле ванной напоминают ей мелких зверьков, мёртвых и мокрых; античная матрица проступает за счет этой подробности сквозь рисунок современности. Главная же «деталь» такого рода является в финале, когда предназначение Горгоны выполнено:

«Я стояла на пороге какого-­то громадного открытия, словно некая главная тайна вот­-вот раскроется мне и все неясные знаки и туманные символы, что сопровождали меня всю жизнь, наконец сомкнутся в узор. Узор, изумительный по красоте и идеальный по смыслу. Имя тому узору вечность».

Чтобы проступил этот узор сквозь человеческую участь, и написана книга Валерия Бочкова.