Живописные братки

Невероятным озарением для Хогга, определившим сюжеты его картин, по признанию самого фотографа, стало разглядывание альбома Эллен Марк Falkland Road 1981 года. Тогда еще подросток, он увидел документальную съемку бомбейских борделей. Шокировали не сюжеты – девочки-проститутки, а степень правды и проникновения в среду, с которой были сделаны эти вещи. Здесь соединились чистая документалистика и артистическая интуиция (особого рода фотоэкстрим). С той поры схватившийся за камеру Джослин успел бросить Оксфорд и податься на скользкую дорогу репортажной фотографии.

Основной темой Джослина Хогга стал человек в сообществе. Индивид с отпечатками групповых знаков и инстинктов. Например, рыдающие домохозяйки, что провожают в последний путь принцессу Диану. «Почему они рыдают? – искренне недоумевает наш фотограф. – Они же ее не знали!» Или клабберы на Ибице, уже не отличающие дня от ночи, с изможденными телами от вечной вечеринки. Фанаты, собирающиеся у красного ковра в Каннах и пытающиеся внешне походить на кумиров (последняя серия «Идолы и верующие»).

По поводу странностей (внешних, но больше внутренних) своих персонажей у Хогга сложилась отдельная теория. Он полагает, что нынче мы живем в духовной атмосфере Великой депрессии 1930-х годов. Конечно, никто в более-менее развитых странах не умирает от голода и не выталкивает своих детей на панель. Однако нынешний разрыв между богатыми и средним классом примерно таков же, как и в начале ХХ века. Люди постоянно слышат о миллионах и миллиардах, которые им никогда не заработать. Отсюда и истерия – а вдруг, появись я на телевидении или в кино, и на меня свалится золотой дождь? А вдруг, выпрыгни я из привычного круга, и все пойдет по-другому? Обыватели живут в предвкушении чуда, перестают быть собой, превращаются в кого-то другого.

Серия «Фирма» как раз и есть последняя степень метаморфоз. Ее, конечно, можно воспринять как рассказ еще об одной «экзотической профессии». В конце концов, кто такие бандиты, как не средневековые палачи со своим кодексом чести и ритуалами? Здесь и золотые кастеты, и черные костюмы, и особая любовь к церковным службам (более торжественных похорон, чем у гангстеров, сложно вообразить). Однако в общечеловеческом смысле это притча о людях, которые «выпрыгнули» из мира людей. В этом смысле, как ни странно они ближе всего стоят не к холеным героям «Крестного отца», а к бомжам, портретами которых прославился ныне очень известный Борис Михайлов. В их взглядах – полная атрофия чувств, в их нарядах и увлечениях – крутой замес чернухи и религиозности.

В этом смысле любопытно, как лондонские братки позволили Хоггу проникнуть в свою среду. Занятый съемкой для журналов мод, он заметил, что вокруг моделей постоянно вьются крепкие ребята с переломанными носами. Он напросился с ними в ночное рандеву (умение разговаривать и располагать к себе Хогг считает главным талантом фотографа). С того момента, как он честно показал им все кадры первой съемки, его приняли.

Проникновения во всякого рода субкультуры и сообщества – далеко не новость для арт-мира. Именно на этом в 1990-е зиждилось российское фотоискусство: от коммуналок до пресловутых бомжей. Между тем степень проникновения и его результаты в ХХI веке сильно отличаются от века предыдущего. Хогг, например, не шокирует, не пытается взять на испуг или отвращение. Он разглядывает, изучает, подмечает живописные моменты и «вечные» мотивы (вроде церковных четок в виде кастета). Иными словами, выступает как художник, выписывающий редкий натюрморт. Тут и начинаешь понимать хогговские слова, что люди ему, по большому счету, неинтересны – ни их мораль, ни занятия. А интересны как раз нелюди. Их, как выясняется, полно в раздобревшем британском королевстве.