Новонекрасовский блокадник

В пятидесятые годы в Ленинграде – еще до-диссидентском – жил-был юный поэт, почти не печатавшийся, вокруг буйной чуприны которого светился горделивый нимб непризнанности. Непечатаемость иногда создает завышенное представление о поэтах, и первые публикации безжалостно развеивают туманность легенд. С Горбовским меня познакомил Даниил Гранин, предупредив: «В нем много наносного, но, поверь мне, – он настоящий поэт». Во мне самом полным-полно наносного, и я прекрасно понимал, что глупости и даже дикости могут переночевывать и не в самой бездарной голове. Порой стоит сунуть голову под кран и ополоснуться до пояса даже в коммунальной кухне, где любопытные соседи высматривают на груди следы неосторожного греховодничества, – и в этой же голове под этими липкими взглядами может зазвенеть неизвестно как в нее, в эту дуру-голову, угодившая хрустальная строчка.

А уж с головой-то Глебу повезло. Это была гиперболически увеличенная голова мальчишки лет двенадцати, не больше, так он себя неожиданно вел и в хорошем, и в плохом смысле.

После мягкого предупреждения о «наносном» я был готов к тому, что увижу монстра, но Горбовский оказался очень милым, даже застенчивым – правда, до определенного момента, пока из него не поперли стихи, что называется, неостановимым потоком. Хотя было далеко за полночь, Глеб потащил нас на площадь Искусств, неприглашенно залез на пьедестал памятника Пушкину и продолжал читать, грозя всей бюрократии мира и кого-то ниспровергая, хотя местами лирический строй стихов совершенно не совпадал с гневным витийством. У Горбовского заметна была привычка выглядеть гением, чему, к сожалению, помогают устояться теплые компании, весьма охочие до застольного славословия.

В стихах и в самом чтении чувствовалась сила потока, но этот поток вместе с хорошими строчками тащил лавину мусора, совершенно не замечаемого автором. Говорить об этом Глебу в его тогдашнем взвинченном состоянии было совершенно бесполезно. И я засомневался, что из него получится поэт. Гранин не согласился: «Придет время, он очистится от мусора».

Горбовского начали печатать, и довольно широко, тут-то его и постигло тяжелое испытание – ожидаемого чуда не случилось. Набранные типографским способом стихи лишились дополнительного накала, который придавало буйное чтение с помаванием невидимым чайльдгарольдовым плащом. Прежние поклонники отвернулись, сокрушаясь, что их идол упал до позора печатания, а широкого читателя Горбовский не приобрел. Но в его стихах все-таки попадались крепкие, вкусные строчки:



Я режу ели на болванки,

на ароматные куски.

Я пью Амур посредством банки

из-под томата и трески.



В книге «Долина» (1975) Горбовский сумел рассчитаться с «сомнительным товариществом», которое упомянул Михаил Дудин в предисловии, и выбирался из завала. О том, как это было, Горбовский рассказал в стихах:

«Был обвал. Сломало ногу. / Завалило – ходу нет. / Надо было бить тревогу, / вылезать на белый свет. / А желания притихли: / копошись – не копошись, / столько лет умчалось в вихре! / Остальное – разве жизнь? / И решил захлопнуть очи… / Только вижу: муравей! / Разгребает щель, хлопочет, / хоть засыпан до бровей. / Пашет носом, точно плугом, / лезет в камень, как сверло! / …Ах, ты, думаю, зверюга. / И – за ним. / И – повезло!»

Но, помимо вышеупомянутого муравья, ему помогла выдюжить его жена, потом бывшая жена, а затем вновь вышедшая за него замуж – Лидия Гладкая, постоянный редактор его жизни и поэзии. Когда я позвонил Глебу из США поздравить с дивной книгой «Окаянная головушка» (1999), он мне заорал через океан:

– Какая у тебя интуиция! У меня же сегодня свадьба! Женюсь, знаешь на ком? На собственной жене! И мы так счастливы, что снова в Советском Союзе – в коммуналке!

Горбовский отнюдь не принимал на свой счет строчку «Поэт в России больше, чем поэт». Будучи полным диссидентом, отпетым бунтарем, неуживчивым с другими бунтарями, он никогда не пытался занять чужую нишу, пристроиться к какой-нибудь кодле и вообще был заправским хулиганом, а не какой бы то ни было политической единицей.

Единицей оказалась его «окаянная головушка», поразившая меня одноименной книгой, где отразилась трансформация бывшего антисовковиста в новую разновидность чистейшего, как слеза ангела, романтического советского человека, ретроспективно влюбившегося в презираемый им когда-то «совок», который обернулся для него чем-то милым, домашним. А наш русопятый капитализм воплотился у поэта в образ грубо и безо всякого спросу впершегося в его родную коммуналку Змея Горыныча. Бывший изгоем в Советском Союзе, Горбовский вдруг ощутил себя до мозга костей советским человеком, у которого эту советскость хотят насильственно отобрать. Исключительный случай? Ан нет.

Ни на кого не похожий, Горбовский вдруг оказался в одной обойме со многими не очень культурными, а иногда и просто темноватыми согражданами, которые начали ностальгировать по дорогому их сердцам «проклятому сталинскому прошлому». Нет, они не то что оправдывают террор, ГУЛАГ и коллективизацию, но просто не желают выбросить из памяти свои первые любови, пионерские галстуки, значки с Лениным, «Интернационал», песни военных лет и запах жареной на постном масле рыбы в коммунальных кухнях. Им жалко, что всё это исчезнет, сгинет, как жалко было негритенка, заботливо передаваемого из рук в руки в финале фильма Григория Александрова «Цирк», когда они, еще совсем молодые, очистительно плакали, чувствуя солидарность со всем трудовым человечеством и ненависть к угнетателям и расистам.

Горбовский не прошел в своей, может быть, неожиданной для него самого трансформации путь от антисоветчика до просоветчика, как это случилось с автором знаменитого и художественно беспомощного памфлета Александра Зиновьева «Зияющие высоты». Почему? Да потому, что, как выяснилось, никаким антисоветчиком Горбовский никогда не был. Его просто-напросто раздражала лицемерная риторика власти, и он не хотел быть похожим на официальных писателей в их партийных пыжиковых шапках. Но многие из «демократов» оказались такими же.

Вот стихотворение Горбовского 1995 года «Участник парада Победы», которое я привожу в статье, чтобы не смешивать с шедеврами поэта. Это не означает, что я считаю упомянутое стихотворение художественно слабым. Оно больше, чем стихи, это важный документ истории о психологическом состоянии многих наших сограждан после того, как решили их судьбу, даже не спрашивая, чего они сами хотят. Вдумайтесь, о чем затосковал бывший советский диссидент! А почему? Довели. Равнодушием довели. Это – новонекрасовская традиция, возобновленная Горбовским, и она будет продолжаться.



Из глубины рассейской,

из отдаленных сфер

возник тот, с виду сельский –

три «Славы»! – кавалер.



Он призван – шаг печатать

и спинку разогнуть!

Кремлевская брусчатка

дает отдачу в грудь.



Есть, есть еще сноровка,

и ножки – обе-две.

И кепочка-«лужковка»

торчит на голове.



Не Теркин и не Чонкин,

не «подвиг всех веков»,

а Митрич, заключенный

в колонну стариков.



Равнение – направо:

туда, где быть звезде.

А там… орел двуглавый

«на должной высоте».



Нога с натуги млеет,

и взгляд косит едва…

Опять на мавзолее –

мордастая братва.



Всё как бы шито-крыто,

и вроде нет дождя.

И лапником прикрыта

фамилия вождя.



Вот только… боль в колене,

и чтой-то с головой.

…И в мавзолее Ленин –

ни мертвый, ни живой.



Горбовский – из блокадных ленинградских детей, многие из которых могут, если живы, подписаться под его строчками: «Война меня кормила из помойки, / пороешься – и что-нибудь найдешь. / Как маленькая мышка-землеройка, / как некогда пронырливый Гаврош. / Зелененький сухарик, корка сыра, / консервных банок терпкий аромат. / В штанах – колени, вставленные в дыры, / как стоп-сигналы красные горят».



Я написал такое четверостишие, посвященное Глебу Горбовскому:

Мне дети Ленинграда –

командиры.

Чтоб я не отступил

ни в чем назад,

в штанах колени,

вставленные в дыры,

как стоп-сигналы красные горят.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Фонарики ночные
Когда качаются
фонарики ночные
и темной улицей
опасно вам ходить,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже
не в силах полюбить.

Мне девка ноги целовала,
как шальная,
одна вдова со мной
пропила отчий дом…
А мой нахальный смех
всегда имел успех,
а моя юность
пролетела кувырком!

Сижу на нарах,
как король на именинах,
и пайку серого
мечтаю получить.
Гляжу, как кот, в окно,
теперь мне всё равно,
я раньше всех
готов свой факел погасить.

Когда качаются
фонарики ночные
и черный кот бежит по улице,
как черт,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я навсегда побил
свой жизненный рекорд.
1953

Спасибо

Мы съели жареную рыбу,
осталась лишь сковорода.
Кому, отужинав, с п а с и б о
сказать – не знали мы тогда.
Себе ли? Либо – Богу? Либо –
труду рыбацкому без сна?
…А может, всех достойней –
рыба
за то, что просто есть она?!
1955

На танцах

Ты – танцуешь! И юбка летает…
Голова улеглась на погон.
И какая-то грусть нарастает
с четырех неизвестных сторон.

Ударяет в литавры мужчина,
дует женщина страшно в трубу.
Ты еще у меня молодчина,
что не плачешь, кусая губу.

Офицерик твой, мышь полевая,
спинку серую выгнул дугой.
Ничего-то он, глупый, не знает,
даже то, что он – вовсе другой…
1959

* * *

При татарах и монголах
и при Сталине опять –
самым тошным поп-глаголом
было слово – х л о п о т а т ь.

Хлопотать за сына-мужа,
что затиснут в лагерек.
За изъятую скотину
обивать-лудить порог.

Хлопотать о запрещенной
государем – бороде,
хлопотать – и увлеченно! –
об оседлой злой черте.

Унижаться перед курвой,
слать проклятия богам!
Хлопотать, кудахтать курой,
падать к барственным ногам.

А потом, иссякнув духом
и расквасив телеса,
хлопотать, чтоб легким пухом
вознестись на небеса…
1998