Режиссер Никита Михалков

– Никита Сергеевич, если убрать всех критиков, вам будет комфортно? Или вам привычнее вот так, в бою?

– Есть оппоненты и оппоненты. Глупо мне оппонировать человеку, который пишет, что Михалков не любит людей, не любит русских солдат, поэтому всех перемесил, правда, любит своих детей, поэтому они остались в фильме живы. Оппонировать человеку, который не видел картину или не хотел ее видеть, бессмысленно. Другое дело – разговаривать с человеком, который заинтересован тебя убедить или понять что-то. Тогда мне интересно с ним, я сам нахожу какие-то ответы на вопросы, о которых даже и не думал. То есть я должен для себя и для него объяснить какие-то вещи, которые подсознательно во мне сидели, но я их не формулировал.

– А у вас нет ощущения, что у общественности требования к вам выше, чем к другим режиссерам? Что с Михалкова спрос другой, от вас ждут оскароносных фильмов и не дают права на ошибку?

– Я не задумываюсь о том, ждут или не ждут чего-то от меня. Для меня существует правда и неправда. Справедливость и несправедливость. Обратите внимание: кино ведь разрушено вообще! Хорошая картина Попогребского: два артиста, одна камера и голый остров. А то кино, которое приносит деньги, дает масштаб, дает спектакль, – где оно? По идее, тому, что мы сделали, нужно поклониться в ноги и сказать: «Ребята, молодцы! Как вы сумели собрать группу, которая может восемь лет работать?!» Не коротко-быстро заработали на клипе и разбежались отдыхать, а восстанавливали профессию, целые пласты профессии! Реквизит и все прочее. А что вместо этого ищут? Этих людей интересует подъем индустрии? Почитайте! Разве там есть хоть одна тысячная простого интереса к тому, что это можно делать у себя на родине? И мосты строить, которые год стоят, чтобы они обветшали и потом их взрывать, и массовки по 3,5 тысячи... Можно делать! Чего же вы не радуетесь? Значит, вам важно не то, что это делают в принципе, а то, что это делает Михалков, а ему этого делать не надо. Если бы эту картину снял другой режиссер, как вы думаете, какая была бы реакция?

– Возможно, более спокойная.

– А я думаю, что не просто спокойная. Его бы на режиссерском стуле понесли бы в Канны прямо на руках.

– Почему же такая реакция именно на вас?

– Думаю, тут есть зависть. Очень русская такая зависть – не то жалко, что у меня корова сдохла, жалко, что у соседа жива. Тут есть политика. Тут есть осознанный, организованный гон. Тут есть все. Но ко мне все это не прилипает. Мою реакцию можно называть равнодушием, снобизмом, чем угодно, но я не буду тратить время на оспаривание вещей несправедливых, злых, жестоких и язвительных, если они относятся ко мне. Если к другому – иное дело. Я бы предложил этим господам немножко поэкономить силы. Потому что Бог даст впереди еще второй фильм. Где они наберут дыхания, чтобы в эту трубку дуть?

– Так это вы для них перенесли премьеру второй части – «Цитадель» – с ноября 2010 года на 2011-й?

– (Смеется.) Да-да, чтобы они отдохнули чуточку, сил набрались.

– А если серьезно, почему перенесли дату премьеры?

– Мы считаем, что сейчас эта картина («Предстояние». – «НИ») должна отработать до конца. Потом она пройдет по телевидению, а потом уже покажем «Цитадель».

– Хотел поговорить об одном эпизоде в фильме, когда немецкий летчик высовывает голую задницу над советской баржей. Признаться, мне сложно поверить в то, что этот эпизод был на самом деле или даже мог быть в реальности...

– Он реально был! А что вам кажется неправдоподобным?

– Сама эта «бомбардировка». Уж очень диковато.

– Здесь важно совсем другое – это образ, метафора, это их отношение к тем, кто на барже, – презрение к ним, унижение. Это и есть то самое, что опустило русского человека до дна, с которого он оторвался и встал во весь рост. Им нужно было унизить. Вы знаете, что бочки с дырками сбрасывали вместо бомб и они свистели так, что люди зарывались в землю? Что запускали на тросах воздушных змеев со свастикой, которые летели по полю на наши позиции, а сзади мчалась конница, и каждая лошадь была в противопыльной маске, и каждый всадник был в противопыльной маске, и солдатики становились седыми от ужаса? Это было самое страшное, унизительное время, когда по нескольку сот тысяч человек оказывались абсолютно брошенными, в колоннах, с поднятыми руками куда-то шли, ничего не понимая. Неужели разжевывать надо? Он вывешивает задницу, потому что не может бомбить – это же красный крест. И контуженный человек не выдерживает этого унижения. В результате – последовательная череда бессмысленных случайностей. Это –глупость и бессмысленность первых месяцев войны. Абсолютно из ничего рождается трагедия. Никто ведь не хотел убивать этих детей на барже. Поэтому я не рассматривал этот эпизод как реальную попытку испражниться на такой скорости на корабль. Практически все, что в картине есть, так или иначе было на войне.

– Война у вас не только в кино идет. Скажите, зачем вам власть в Союзе кинематографистов?

– Мне не нужна власть в союзе. Я собирался уходить. Только я не могу уходить так, как мне предлагалось, – оболганным и «трусливо убегающим от справедливого возмездия». Потому что я что-то украл или не так сделал или потому что против меня восстановлено большинство членов союза. Я хотел бы увидеть это большинство.

– То есть остаться – это принципиальная позиция?

– Нет, принципиальная позиция была – уйти. Но почти две тысячи человек увидели, кто украл Киноцентр, поняли, что такое журнал «Искусство кино», который вопреки всем законам совершал субаренду и не защитил меня, когда стали подозревать, что я с этой субаренды имел свой куш. Как сказала Наташа Бондарчук, из лоскутов правды сшивается огромное одеяло лжи. Я не могу уйти, не создав механизма. Там люди, старики. Им плохо, им не на что жить, и они не нужны никому. Кто-нибудь из тех, кто уходит из союза, хоть одну копейку дал на этих людей, зная, что у союза есть проблемы? Нет бюро пропаганды, которое приносило когда-то гигантские деньги. Что-нибудь вы сделали для этих людей? Или вы можете только трындеть о тоталитарном режиме?

– А что вообще может союз? Вот смотришь на все эти склоки и не понимаешь: а за что, собственно, драка?

– Для кого-то это престиж и погоны. У меня драка только за то, чтобы это все не раздербанили. Пока существует то, что существует, есть надежда, что эти старики будут хоть какое-то внимание получать. Им не так много чего нужно. Прибавка к пенсии, лекарства, операции... Хоронить, если хотите. Союз – он собес по сути. Ничего такого творческого и интересного там нет. По крайней мере сейчас. Но я тешу себя надеждой, что, когда кинематограф все-таки заработает по-настоящему, когда большому кино будут помогать, союз будет иметь возможность запускать учебные работы, дипломы, студенческие фестивали, проводить дискуссии. Это все возможно. Если бы шесть лет назад мне дали сломать Дом кино, который разрушается, и создать на те деньги, которые мы выручили в Киноцентре, пенсионный фонд, то все бы уже работало. Деньги лежали бы на счету, капали бы проценты, и этим старикам была бы поддержка.

– Мы же в России живем. Подозревали, что на месте Дома кино будет бизнес-центр и денежки уплывут налево.

– На месте Дома кино должен был стоять большой дом, в котором бы жили люди или были бы офисы, и все наши метры плюс еще тысяча остались бы за союзом. Можно было бы сдавать помещения, сделать новые кинозалы, конференц-зал, ресторан, бар... Конечно, есть инвестор, который хочет иметь что-то, что позволило бы ему эти деньги отбить… Но психологически люди живут с мыслями о том, сколько же он украдет на строительстве. Хотя мы говорим: пожалуйста, тендер проведете вы. Мы только предложим: эту компанию, или эту, или ту. Выбирайте любую. Я не веду своих строителей. Или приводите своих, докажите только, что они построят лучше, быстрее, честнее и так далее.

– Страна такая, Никита Сергеевич: кругом откаты. Кстати, а какой сегодня видите Россию, свою страну, вы?

– (Пауза.) Честно говоря, я бы не смог охватить одной фразой все. Если говорить про истеблишмент, то это пошлость. Страшная, звенящая пошлость. И любительщина, когда теряются реальные представления о том, что такое владение профессией. Грубо говоря, что такое хорошо и что такое плохо. Это самое страшное. А там, где-то в глубинной России, совсем все по-другому. Там что-то происходит, там есть подвижки чего-то нового. Но в целом мы потеряли иммунитет. Жизненный. Сегодняшняя Россия не пережила бы 1941-й год. Духа нет. Он потерян. Почему мне было важно, чтобы человек, выйдя из кинозала, часть своих проблем от себя отсек? Эти проблемы несерьезные по сравнению с тем, что происходило когда-то у нас. И дух этот нужно во взрослых восстанавливать, а в детях воспитывать.