Раду Поклитару

– Чем вам так приглянулся сюжет «Палаты №6» для нового балета?

– Это ошибочное мнение: раз балет – то действие должно крутиться вокруг светских балов и раутов. Вовсе нет. В самой природе балета заложена повышенная эмоциональность. Что же до чеховского сюжета, то он не просто театрален, но по-настоящему балетный. Ведь «Палата № 6» – это рассказ про искренние большие человеческие чувства и переживания. Я вообще считаю, что на сцене надо говорить о каких-то пограничных состояниях, когда уже дальше некуда. Вот тогда, возможно, эти переживания дойдут до сердца каждого, кто сидит в зале.

– Что вы имеете в виду под «пограничным состоянием»?

– Предельное состояние. Если это любовь, то любовь не по привычке: пришел домой, где жена тебя ждет. Вроде прошло 20 лет, вроде любим, а может быть, и нет. Такими чувствами открыть душу тяжело. А вот «Ромео и Джульетта» (прежний балет в Большом театре Поклитару ставил именно на этот сюжет. – Ред.) – история о любви, где дальше некуда. Тот же накал у Чехова: ощущение капкана, ощущение ловушки, когда захлопываются за тобой одна за другой двери, человек чувствует, как его жизненное пространство уменьшается, уменьшается и в конце концов превращается в маленькую клетку под названием «Палата № 6».

– А вы сами когда-нибудь переживали что-либо подобное?

– Нет, конечно. Не обязательно художнику переживать все то, о чем он говорит. В таком случае пришлось бы кончать жизнь самоубийством, ставя «Ромео и Джульетту» или душить свою жену, когда ставишь «Отелло». В таком случае следующую вещь будешь ставить уже в тюремном театре.

– Ваш прежний балет в Большом театре многим показался дерзким. Вы сами считаете себя провокатором?

– Это была не провокация. Просто невозможно сегодня говорить на языке Шекспира – его не поймут. К тому же современная публика достаточно пресыщенна, и театру сложно противопоставить что-либо тому потоку информации, эмоций, который идет с телеэкранов. Например, те же самые кадры, где демонстрируют казнь американца, когда ему отрубили голову перед камерой. Во времена Чехова это был бы просто шок, если бы это представили для общественного просмотра. И поэтому, чтобы по-настоящему задеть, надо делать какие-то сильные акты на сцене, надо найти способ разбудить, встряхнуть публику.

– Вы хотите противопоставить реальности свой театр?

– Нет, нет, я просто пытаюсь найти живой отклик у людей, сидящих в зале.

– У вас не было искушения в «Палате №6» проводить аналогии с годами, когда творцов душила цензура, пространство для творчества было очень ограниченным?

– Я родился в 1972 году. Наверное, поэтому я не ощущал особенной такой «тесноты пространства». Напротив, как всякий советский ребенок, я думал: «Господи, какое счастье, что я родился в Советском Союзе, я счастливый ребенок, а там эти несчастные люди на Западе мрут от голода пачками, они там не живут, они там просто существуют». Прошло время, я понял, что мои взгляды были смешны, но ведь тогда я верил в это искренно. Тогда не было ощущения замкнутости пространства. Мы многому верили и были счастливы.

– Кстати, вас все время называют то российским, то белорусским, то молдавским хореографом. Какую страну вы считаете своей родиной?

– Где моя родина на самом деле? Я об этом думал часто, но до сих пор не могу сказать точно, ведь родился я в Молдавии, учился в Перми, а потом работал в Белоруссии... Родина там, где тебе хорошо. Наверное, банальная мысль, но это правда.

– А где ваша родина сейчас?

– Там, где я ставлю очередной балет, – в Москве.

– Не жалеете, что СССР больше нет?

– Ну, знаете, надо учиться жить и в таких условиях. Мне очень обидно бывает, когда я летом из Кишинева еду в Одессу 80 км на машине и прохожу пять таможен. Первая таможня Молдавская, потом таможня 14-й армии, Приднестровская, потом Приднестровская выездная и Украинская въездная. Вот тогда действительно берет злость. Между Белоруссией и Россией таможни нет, и я не чувствую себя иностранцем здесь, хотя у меня белорусский паспорт.




Что-то поправили у Шекспира