Победа – дочь литературы русской

Когда немцы рвались к столице, Сусанна Иосифовна, гордо запрокинув голову, читала нам пушкинское:

Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

С особой проникновенностью она читала мужественные стихи русских поэтов в тяжелейшие дни отступлений, казалось наполненные неостановимым шелестом похоронок, соединявшимся с траурным шелестом сиротеющей с каждым днем матери-тайги. В голосе того же Пушкина, который сливался с женским голосом моей учительницы, было нечто от вселяющего надежду на победу вещания народной предсказательницы.

Станция Зима, пославшая тысячи две сыновей своих на защиту Москвы, большинство из которых уже не вернулось, гостеприимно восполнила собственную опустелость потоком эвакуированных, особенно из Ленинграда, и тяжелораненых с фронта, общее число которых даже превзошло число коренных жителей. Именно учительницы наших школ возглавили шефство над защитниками Родины, многие из которых потеряли руки, ноги, зрение, но не потеряли слуха. И доступной им радостью было то, что после первого года поражений и сдачи крупнейших городов наконец-то начало постепенно происходить силовое – я бы сказал, главным образом духовное – пережимание руки врага. Самым любимым голосом в стране стал голос Левитана, но только с того момента, когда он начал объявлять не сдачу, а возращение советских городов.

Вот какие стихи я написал об одном из наших детских концертов:

Армия

В палате выключили радио,
и кто-то гладил мне вихор...
В зиминском госпитале раненым
давал концерт наш детский хор.
Уже начать нам знаки делали.
Двумя рядами у стены
стояли мальчики и девочки
перед героями войны.
Они,
родные, некрасивые,
с большими впадинами глаз,
и сами, жалкие, несильные,
смотрели с жалостью на нас.
В тылу измученные битвами,
худы,
заморены,
бледны,
в своих пальтишках драных были мы
для них героями войны.
О, взгляды долгие, подробные!
О, сострадание сестер!
Но вот:
«Вставай, страна огромная!»
запел, запел наш детский хор.
А вот запел хохол из Винницы.
Халат был в пятнах киселя,
и войлок сквозь клеенку выбился
на черном ложе костыля.
Запел бурят на подоконнике,
запел сапер из Костромы.
Солдаты пели, словно школьники,
и, как солдаты, пели мы.
Все пели праведно и доблестно –
и няня в стареньком платке,
и в сапогах кирзовых докторша,
забывши градусник в руке.
Разрывы слышались нам дальние,
и было свято и светло...
Вот это всё и было – Армия.
Всё это Родину спасло.

Замечательно читает это стихотворение Михаил Задорнов, как будто он учился со мной в одном классе.

Учительницы помогали нам составлять концертные программы. Помню своего одноклассника Толю Карякина, который читал на память лермонтовское «Бородино», угрожающе тряся в сторону фашистов торчливо-драчливым хохолком:

«Ребята! не Москва ль за нами?..»

А его отец в то время воевал под Москвой, как многие сибиряки, и что-то давно от него не было писем.

Сусанна Иосифовна предложила мне, помнится, выучить пушкинское стихотворение, и оно с той поры осталось одним из моих самых любимых вроде крошечного учебника жизни и мужества. До сих пор, особенно когда я слышу его в исполнении Владимира Яхонтова, у меня, простите за старомодное выражение, так и трепещет сердце:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!

Очень часто освоение литературы шло у нас с опережением программы, с заглядом далеко вперед. Так, в четвертом классе мы уже проходили, хотите – верьте, хотите – нет, «Капитанскую дочку», читали вслух и учились беречь честь смолоду по ее эпиграфу. Играли в Дубровского. Однажды неожиданно для всех вбежавшая с таким счастливым лицом Сусанна Иосифовна прямо из газеты прочла нам только что напечатанное стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Помню, я спросил:

– А почему дожди – желтые?

Сусанна Иосифовна засмеялась и сказала:

– Ну, это бывает, когда вода размывает глинистые дороги... А еще тут красивая аллитерация: «желтые дожди» – такая звуковая игра.

Я это словечко «аллитерация» запомнил, и оно мне пригодилось впоследствии: «В граде Харькове – град. Крупен град, как виноград...» А потом Сусанна Иосифовна сводила нас на кинокартину, где главную роль играла актриса Валентина Серова, которой Симонов посвящал стихи.

– А я думал, что она красивее, – несколько разочарованно сказал я.

Сусанна Иосифовна слегка щелкнула меня по носу:

– Красота – это не только внешность. В ней есть страсть... Незаурядность...

– А это что такое? – оторопел я. Таких слов, как «страсть», «незаурядность», я еще не слышал.

– Когда-нибудь сам поймешь, – ответила учительница и, чуть покраснев, погрозила мне пальцем. – Всему свое время.

Не только наша Сусанна Иосифовна, но и другие учительницы руководили самодеятельными хорами своих учеников. Исполнялись в основном современные фронтовые песни – их было много: с хорошими стихами, с хорошей музыкой, и мелодию можно было легко запомнить. Мы слышали прекрасных певцов по радио – тогда еще молодых Ивана Козловского, Сергея Лемешева, Анатолия Орфенова, Клавдию Шульженко. Но кого уж мы не просто любили, а обожали, так это Марка Бернеса, особенно после фильма «Два бойца», в котором он не только сыграл, а и спел «Темную ночь» и «Шаланды, полные кефали...». Два образа, воплощенные им и Борисом Андреевым, – это и была наша родная Красная Армия. Тогда мне в голову не могло прийти, что Бернес будет исполнять песни на мои слова и станет моим другом.

А те две его песни, спетые нами в зиминском хоре для тяжелораненых фронтовиков, остаются со мной и по сегодня. И даже на своей свадьбе с Машей я спел под оркестр в ресторане ЦДЛ вместе с Юрой Никулиным эти самые «Шаланды», написанные Никитой Богословским. У обеих песен из фильма «Два бойца» есть своя пусть небольшая, но завидная роль в нашей общей Победе. Рассказывают, что солдаты пели их под гитару, гармошки и даже трофейные аккордеоны и на ступенях рейхстага.

Знаменательную историю рассказал мне в Югославии известный актер Люба Тадич: когда Сталин после войны поссорился с маршалом Тито, то, чтобы напомнить о нашем боевом содружестве, бывшие югославские партизаны пришли к советскому посольству и многосотенным хором исполнили по-русски популярную среди них «Темную ночь». А однажды в Италии, в деревушке, я фотографировал тамошних бывших партизан, и они пели по-итальянски нашу «Катюшу» – одну из любимых песен Сопротивления.

Когда я вернулся в Москву в 1944-м, а мама, еще в сорок первом выступавшая перед бойцами под Москвой, опять поехала на фронт с концертной бригадой, отец впервые взял меня на вечер самых настоящих поэтов, только что приехавших с фронта. Это были люди, которые еще не вошли в Берлин, но психологически уже победили фашизм.

Сознание того, что дело твое справедливое, возвращает человеку самоуважение, особенно если его только что вовлекали в то, после чего в собственные глаза смотреть не хочется. Именно так перед войной воспринималось раскулачивание, так будоражили трудно понимаемые судебные процессы, когда объявлялись иностранными шпионами вчерашние пламенные партийцы, по-хозяйски махавшие нам с мавзолея. А заодно и аресты наших собственных соседей, которых мы знали, как облупленных, с которыми делили в коммуналке одну и ту же кухню и уборную.

Дружбы рассыпались, потому что друзей любыми способами заставляли давать взаимные обвинительные показания. Мужья, особенно высокопоставленные, даже не пробовали выручать своих арестованных жен. А война вдруг вернула самую высокую дружбу – фронтовую и, если не всем, то очень многим – чувство драгоценности любви, что острейше переживаешь при расставании. Страх смерти, конечно, никуда не исчезает, но с честью погибнуть в бою, сознавая себя защитником, спасителем других, – совсем не то же самое, что сгинуть оклеветанным в подвале от пули в затылок.

Справедливая война спасительно облагородила жизнь – речь пошла о сохранении не собственной шкуры, а народа, родины, родного языка. Защита отечества подарила нам семейное чувство целой огромной страны, единую цель – Победу, общую для Бориса Пастернака и Александра Твардовского, Дмитрия Шостаковича и маршала Жукова, для Семена Гудзенко и Александра Межирова, Бориса Слуцкого и Давида Самойлова, Булата Окуджавы и Юрия Левитанского, Григория Поженяна и Эрнста Неизвестного, для создателя водородной «слойки» Андрея Сахарова – будущего правозащитника, составившего и набросок политической системы – «слойки» всего лучшего из всех других систем, но без того худшего, что есть в них, и для «шестидесантников» – от автора этого предисловия до Володи Высоцкого. Почти не видевшей войны, он написал песню «Братские могилы», выбивавшую слезы и у ветеранов.

Война воссоединила людей, помогла выбраться из взаимной подозрительности, несмотря на ее поощрение сверху, стала матерью нашей плеяды, проломившей железный занавес. В этом прорыве во всех жанрах искусства продолжала играть незабываемую роль русская классика. На наших глазах превратился из «антипатриотической книги» во всеобщее достояние роман «Доктор Живаго», возник, словно феникс из пепла, «Мастер и Маргарита», стало доступным и всё лучшее, что было создано в эмиграции, и всё, что попало в долгий ящик цензуры.

Всего этого не произошло бы, если бы мы не победили в той войне.

Многие поэты сами рвались на передний край, работали во фронтовых газетах, ходили на подлодках, летали на бомбежки. Симонов был национальным героем. «Жди меня» стало первым в истории стихотворением советского поэта, напечатанным почти одновременно в СССР в «Правде» и в США на первой полосе «Нью-Йорк таймс».

Война унесла жизни многих потенциально больших поэтов, может быть, даже великих. Ими могли стать, например, Михаил Кульчицкий, Павел Коган…

Победа в справедливой войне подняла выживших победителей в собственных глазах, помогла лучшим из них нравственно выжить и в войне холодной. Это и Александр Твардовский, не только написавший солдатскую энциклопедию войны, поэму «Василий Теркин», восхитившую даже беспощадно требовательного Бунина, но и совершивший гражданский подвиг во главе «Нового мира», последовательно защищая русское попранное крестьянство и напечатав первую книгу, прорвавшую заговор молчания о таком национальном позоре, как ГУЛАГ, – повесть «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Хрупкая, но стойкая правдолюбица Маргарита Алигер открыто упрекнула своего товарища по поколению Костю Симонова в том, что он иногда совершал такие проступки, которые можно простить, если они никогда не повторятся. Она была права, но если взвесить всё то доброе и достойное, что написал и сделал для других этот писатель и гражданин, то оно с лихвой перевесит всё то, что ему можно поставить в укор. Как редактор он был разновидностью советского Галилея и хотя иногда каялся в том, что печатал хорошие книги, но не забывал напомнить, когда представлялся случай, что «все-таки она вертится». Да и поэт он был по-настоящему талантливый – вслед за стихотворением «Жди меня» надо назвать и пронзительное стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...». А его «Открытое письмо (Женщине из г. Вичуга)» было переписано от руки во многих тысячах экземпляров.

Он был человеком, обожженным и во многом парализованным близостью к Сталину, но его воспоминания о Сталине на редкость наблюдательные и вовсе не идолопоклоннические. А его военный дневник – это просто документальная драгоценность. Не случайно политически пуританский ГлавПУР преграждал этому дневнику дорогу к читателю.

Симонов раскрылся мне, когда рассказал, как Брежнев, узнав, что самый знаменитый на войне писатель едет в одном с ним поезде в Волгоград на открытие скульптурного комплекса на Мамаевом кургане, пригласил его выпить и вспомнить их давние встречи на Малой земле. В тот год он написал Брежневу безответное письмо с просьбой помочь в публикации военного дневника.

Я спросил Константина Михайловича:

– Вы поинтересовались у Брежнева, дошло ли до него ваше письмо?

Он пожал плечами:

– Женя, я офицер. По неписаным правилам офицер не должен спрашивать маршала о чем-то, если тот не заговорит об этом первым.

Это многое объясняет в трагедии его жизни.

Не могу не вспомнить, как он предостерег меня однажды и спас своим советом. Году в 1956-м, но до хрущевского доклада на XX съезде я принес ему в «Новый мир», где он тогда был главным редактором, стихотворение об инвалиде, который в электричке судорожно напал на пассажира, позволившего себе в разговоре под водочку назвать Сталина «убивцем». Я использовал как рефрен слова инвалида: «Ты, сука, Сталина не трожь!» Это было эффектно, и многие встретили бы эти стихи на ура. Тогда мы всё еще очень мало знали о том, что происходило на самом деле с нашими отцами и дедушками. Симонов пригласил меня для разговора и подчеркнуто сам закрыл дверь кабинета, сказав секретарше:

– Не соединяйте меня ни с кем. – Потом спросил меня: – Женя, вы верите мне?

– Конечно, верю, Константин Михайлович.

– Спрячьте это стихотворение и никому никогда не показывайте. Никогда, понимаете? Но не спрашивайте меня, почему. Когда-нибудь сами это поймете.

Потом я понял. А он многое понял гораздо раньше и не хотел, чтобы я подставился.

Я верил фронтовикам, как верят тем, без кого не было бы ни меня, ни всего нашего поколения. Разговоры у нас с ними бывали порой и острыми, но всегда полными товарищеской откровенностной откровенности. Никаких конфликтов между нами не было, только иногда коса находила на камень. Но камень, как известно, и косу точит.

Самый блистательный спектакль о павших и выживших на войне поэтах поставил Юрий Петрович Любимов со своими птенцами из шестидесятых – тем же Владимиром Высоцким, Николаем Губенко, Вениамином Смеховым, Валерием Золотухиным, Мариной Полицеймако.

Когда вологодец Александр Яшин в 1944 году в Коммунистической аудитории МГУ на вечере поэтов-фронтовиков, о котором я уже говорил, читал сатирическую припевку о какой-то осине, безродной древесине, гниющей в трясине, он, ища для нее, сиротинки, обиженной всеми, применения для доброго дела, вдруг подбодрил ее, напомнив, что есть сукин сын в Берлине:

Ты в сукиного сына
Колом войдешь, осина!

Зал хохотал – в этом уже ни у кого сомнений не было.

Там я впервые увидел, что после стихов многие люди встают и аплодируют. Это случилось, в частности, после чтения Павлом Антокольским отрывков из его поэмы «Сын». Позднее я стал свидетелем того, как поднялся и добрую четверть часа аплодировал зал при появлении на московской сцене Анны Ахматовой. Передают, что Сталин, узнав об этом, спросил: «Кто организовал вставание?»

А вскоре после войны с писателями разобралось Оргбюро ЦК, приняв постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», где оскорбительно поставили под сомнение патриотизм Михаила Зощенко, где клеймили Анну Ахматову. Между тем Сталину вряд ли доложили, что в осажденном Ленинграде Ольга Берггольц, поднявшаяся над всеми обидами от советской власти и ставшая лирическим голосом не сдающегося врагу города, вела передачу из квартиры Михаила Михайловича Зощенко, а первой выступила с речью, призывавшей ленинградцев к мужеству, Анна Андреевна. Вот какая у нас была интеллигенция. Дай Бог, чтобы она такой же осталась по отношению к нашей Родине и ее судьбе.

«Вставание», товарищ Сталин, было организовано любовью народа к нашей литературе и к гражданскому поведению большинства писателей. Имена тех, кто погиб на войне за Родину, мерцают ныне на доске памяти в Центральном Доме литераторов.

Собранная мной антология далека от полноты, стихов о нашей Отечественной войне, созданных поэтами нескольких поколений, великое множество. Но это – моя дань уважения и любви к нашей Победе и нашей Литературе, которые, надеюсь, всегда будут неразделимы в своем благородстве по отношению к своему народу и ко всему человечеству.

Евгений ЕВТУШЕНКО