Актер Игорь Скляр

– Игорь, что вы можете сказать по поводу сегодняшней ситуации в стране?

– А вас все тянет на моду – разговоры о политике? Я о ней не хочу рассуждать и не стану. Мало что понимаю в этом.

– Разве вы не сталкиваетесь с коррупцией?

– Вы историю хорошо знаете? Расскажите мне, когда за последние 800 лет в пространстве, где мы живем, было по-другому? Помню, как на I съезде (народных депутатов СССР. – «НИ») один депутат сказал: «Традиция нашей русской демократии призывает нас…» Где он видел нашу демократию? Где он видел ее традиции? Россия, уж не знаю, к счастью или к сожалению, никогда не жила при демократии. Так исторически сложилось.

– А кто вы по убеждениям?

– Никто. Я человек со здравым смыслом, хотел бы так надеяться. Если у нас такая страна с таким пространством и такие проблемы, которых нет ни у кого, то сами будем разбираться. Человечество стремится к саморазрушению, добыванию новых ощущений, впечатлений. Вчера была хорошая машина, а завтра нужна новая, лучшая. Это стремление к получению все новых ощущений от жизни, не познание ее, а отупение. Создается ощущение, что человечество теряет инстинкт самосохранения.

– Разве театр – не погоня за ощущениями?

– Есть разный театр. Настоящий хороший театр – это прежде всего познание человека, а не просто жизни. Мне интересна жизнь. Интересно, если актер скрупулезно отслеживает логику отношений, обстоятельств, поведения. Это меня втягивает, и я начинаю сопереживать. А если один прием, второй прием, то через пять минут мне скучно.

– Поэтому ушли из МДТ?

– И нет, и да. Театр внутри – это все равно семейные, почти родственные отношения. Только не поймите превратно, но между партнерами в театре иногда возникают более близкие отношения, чем с родственниками, потому что в работе они открываются перед друг другом и зрителем до конца.

– Так что послужило причиной вашего ухода?

– Ничто и все. Просто семейные отношения. «Почему вы развелись с женой?» «По разным причинам» «Она вам изменила?» «Нет». «Надоела?» «Нет». «Нашли другую?»

– В Интернете есть якобы ваши слова, сказанные после ухода: «Додин – собственник и тиран».

– Это чушь. Никогда я такого не говорил. Это выдумка журналистов.

– Но ведь этот театр – престижный. Президентский грант, гастроли по всему миру…

– Пусть престижный. Я считаю, что за последние десять лет в нем ничего не происходит.

– Ну а как же нашумевший «Король Лир»?

– Я там должен был играть, но не стал. Не понимаю и не понимал, почему надо бродить по сцене голым. В спектаклях Някрошюса тоже есть эротические сцены, но они воспринимаются иначе. Я знаю, что Отелло убьет Дездемону, но смотрю и думаю: «Неужели убьет?». И в этот момент мелькает ее тело, а меня это не отвлекает, это в потоке моих эмоциональных переживаний. А когда на сцене стоят формально голые дядьки, не зная, для чего они это делают, зритель стыдливо опускает глаза. Но я не буду обвинять кого-то в том, что он делает что-то не так, как мне кажется. Я не буду спорить, просто уйду в другую сторону.

– Вы снимались у замечательных режиссеров – Аллы Суриковой, Карена Шахназарова, Глеба Панфилова… Но у вас был фильм с одним непрофессиональным режиссером – Евгением Евтушенко, постоянным автором нашей газеты. Роль в его фильме «Детский сад» была небольшой, всего несколько минут. Насколько интересно было работать с поэтом?

– Я вообще люблю людей неординарных и по-хорошему сумасшедших. Евтушенко из таких. В то время я жил в коммуналке на Владимирской площади. Около семи утра в коридоре зазвонил телефон, и поскольку он был ближе к моей комнате, то взял трубку я: «Здрасьте. С вами говорит Евтушенко», – услышал я. Потом он три с половиной часа рассказывал мне сценарий картины, убеждал, что именно я должен играть роль его отца, потому что очень похож на него, читал мне стихи. Я стоял в коридоре, в халатике, с голыми ногами, и, простите, хотел в туалет, слушал его и уже понимал, что буду сниматься, потому что такие люди близки мне.

– И как вам Евтушенко как режиссер?

– В фильме было у меня практически две сцены – прощания с семьей и допроса в кабинете Льва Толстого в Ясной Поляне. Кстати, до Евтушенко никому не удавалось там снимать. Сцена допроса была философская, на тему: кем быть лучше – винтиком системы или индивидуальностью вне системы? Были проблемы с переводом. Брандауэр, который играл немецкого офицера, не понимал по-русски. По сценарию я знал немецкий, а Клаус должен был достать из «моих» документов фотографию семьи и спросить: «Я вас спрашиваю – это ваш сын?». Эту фразу он мучительно не мог произнести: «Почему так много «ш»?!

– Через несколько лет вы были в гостях у Брандауэра. Как это случилось?

– Он сам пригласил. МДТ был на гастролях в Зальцбурге, на фестивале «Едеман» (фестиваль посвященный народному австрийскому эпосу. – «НИ»), в котором Клаус был в то время режиссером. Я нашел его, мы встретились, и он пригласил меня в гости.

– Как-то вы рассказывали, что свой дом в Павловске построили, взяв в пример дом Брандауэра. Это так?

– Отчасти да. Мой дом напоминает альпийское шале. Для наших мест он кажется непривычным, но мне захотелось именно такой.

– Участок для дома подарил вам Анатолий Собчак. Сегодня, когда о нем стало известно больше, чем тогда, вы по-прежнему относитесь к нему с благодарностью?

– Конечно. Не только за это. За то, что был 1991 год. У меня тогда рождался сын, он у нас дитя путча – родился 23 августа. Я метался между роддомом и съемками «Тартюфа» и толком не знал, что происходит в стране, хотя понимал, что что-то происходит. Потом узнал, что Анатолий Александрович повел себя в этой ситуации мужественно и по-человечески правильно.

– Но потом было и другое…

– А что другое? Когда я читаю стихи Высоцкого или слушаю песни Битлз, то меня не интересует, зачем они употребляли ЛСД или что великий артист был алкоголиком. Мне хочется повторять тексты песен и стихи, которые они написали. Мне интересно читать про Пушкина, но не про то, с кем он спал или какое вино пил за обедом, а про обстоятельства его жизни. Ведь выстрел, который прозвучал в 1837 году, был заряжен за семь лет до этого. Мне интересны первопричины – талант и стремление к самосгоранию вещи взаимообусловленные. А то, как великий человек прожил свою жизнь с точки зрения обывателя, меня не интересует. Обыватель судит с бытовой точки зрения, а если судить по ней, то все артисты, музыканты, художники – пьяницы и распутники.

– Я правильно понимаю, что вы Собчака относите к великим людям?

– Я про современников не употреблял бы такие эпитеты. Он был неординарный и очень одаренный человек.

– Бывали на его могиле?

– Нет. В одном фильме героиню Ширли Маклейн спросили: «Почему у вас нет ее фотографии?» «Мне не нужна фотография для того, чтобы ее помнить», – ответила она.

– Вы, как я заметил, довольно аполитичны, но тем не менее принимали активное участие в борьбе против строительства газпромовской башни на Охте. Почему?

– Не просто принимал, а принимал с большой страстью. Потому что считаю, что нельзя нарушать гармонию, которая называется Санкт-Петербургом. Потому что нельзя на стол с фамильным серебром и саксонским фарфором ставить пластиковую бутылку с водой. При этом я не против «Газпрома». Пусть строят свою башню, но в другом месте. Я выступал на митинге, записывал видеообращение к президенту, но это мой личный взгляд. При этом не разделяю интересов людей, которые пришли на площадь перед ТЮЗом, размахивая партийными флагами. Помню, как ко мне подошел немецкий репортер: «Вы разделяете убеждения этой партии?» В гробу ее видел. Я пришел отстаивать ту гармонию, ради которой живу в этом месте Земли. Объездив полмира, знаю, что таких мест больше нет. Зачем же ломать? Если это можно назвать общественной жизнью, то я ею занимаюсь.

– А еще было что-то общественно-значимое?

– Участвовал в ельцинских «бригадах» (актеры принимали участие в предвыборной агитации. – «НИ») в 1996 году.

– А сегодня понимаете, что это было?

– Нет. Я понимаю, что на тот момент для страны другой альтернативы не было. Даже сейчас менять коней на середине реки – большой риск. Это если говорить с точки зрения здравого смысла, а нам его не хватает.

– Вы же жили при Брежневе. Тогда тоже говорили, что менять не надо.

– Оно само менялось. Специально никто не менял. Когда нога гниет, она сама отвалится. Но если тебе дали костыли, и ты научился на них ходить, а тебе каждый день будут предлагать новые, другой конструкции, то сломаешь последнюю ногу. Я хорошо знаю это нетерпение, сам в 19 лет был очень нетерпеливым, как и многие. Если человек не одержим исследовательским познавательским азартом, то представление, что хорошо там, где нас нет, скорее, свойство незрелых умов. Это присуще духовной бедности и отвлеченному, теоретическому взгляду на жизнь. Чем больше ты с ней сталкиваешься, тем больше понимаешь, что хорошо там, где ты есть. Наверное, это и есть счастье.