Алкоголик в смятении

Лирическую драму Дебюсси впервые показали в Париже в 1902 году. Это была самая что ни на есть современная опера как по новаторскому музыкальному тексту, так и по либретто. Композитор опирался на пьесу бельгийского драматурга Мориса Метерлинка, властителя дум того времени. Сюжет – символическая версия запретной любви – захватывающе мрачен, да и действие происходит в условном средневековье. Мелизанду, возникшую в королевстве Аллеманда ниоткуда, словно из воздуха, берет в жены тамошний принц Голо. Его единокровный брат, Пеллеас, смущает душевный покой новой родственницы – и смущен сам. Ревнивый Голо убивает Пеллеаса, а Мелизанда, ради которой совершено братоубийство, родив девочку, умирает в слезах.

Партитура с ее подспудной драмой похожа на журчание ручья, в какой-то момент перекрытого запрудой. Музыковеды писали о «трансцендентном оцепенении, вызываемом бесконечной тягучестью светлой, но одновременно тревожной инструментальной вязи». Недомолвки и паузы Метерлинка, когда слова, лежащие на поверхности, выражают лишь малую часть того, что на самом деле творится в душе, конгениально отразились в партитуре. Дебюсси говорил, что в «Пеллеасе» он мечтал «добраться до обнаженной плоти чувств».

Впрочем, режиссер Даниэл Креймер равнодушен к этим тонкостям, он предпочитает действие, а не настроение. Сцена, на которой разыгрывают вполне бытовую историю о супружеской измене и уголовщине, напоминает неблагополучный район в нищей стране и уж никак не в средние века, а скорее в наши дни. Впрочем, сочетание королевского горностая с футболками и женского старинного турнюра с джинсами выводит картинку в разнокалиберные временные дали. «Снижающая» трактовка заложена в пьесе Метерлинка (упоминается о голоде в Аллеманде), но в музыке и либретто ничего подобного нет. Показать взамен золотых длинных волос Мелизанды две тощие веревочки; покрыть сцену ржавыми бочками; вместо морского грота дать мусорный бак; довести сценическую картинку до того, что в анонсе спектакля говорится о «ядерной зиме» – значит упростить смыслы и убрать подтексты. И отринуть как «импрессионистскую» работу оркестра под управлением Валерия Гергиева, так и увлекательное пение солистов Мариинского театра.

Второй спектакль Мариинского театра – «Сказки Гофмана». Постановка Василия Бархатова номинирована на «Золотую маску». В Москве оперой дирижировал Кристиан Кнапп, при котором певцы местами расходились с музыкантами, а бодренькое звучание напоминало оркестр в городском саду. К режиссерской концепции тоже возникли вопросы. У Бархатова иронический романтизм «Сказок Гофмана» сведен к депрессии современного алкоголика. Этот опустившийся псих, Гофман, даже из дома не выходит, если только за водкой, а его чувства к женщине исчерпываются подглядыванием за соседкой из дома напротив. Видимо, Бархатов посчитал оригинал «Сказок» бессвязным: как же, ведь три разных истории рассказываются! А вот если добавить «сверхсюжет» в виде перманентных водочных иллюзий, то сквозная линия (прогрессирующий распад личности) тут же и образуется. Да еще можно наглядно уравнять (водрузив картонный ящик на голову) писателя Гофмана с его персонажем-уродом – крошкой Цахесом.

На самом деле у Оффенбаха колоритная «пестрота» картинок указывает на разнообразие фантазий и эмоций творческой личности, а скрепляет действие фигура рассказчика (он же – активно действующее лицо рассказов). Но Бархатов, банально работая на снижение, заменил фантазии поэта (пусть и с примесью винных паров) миражами пьяного сознания и белой горячкой. Гофман, живущий в комнате с продавленной раскладушкой, пустыми бутылками и ящиками из-под водки, первым делом рвет трясущимися руками крышку бутылки. После распития жалкий тип видит себя настойчивым ухажером. То в компьютерной игре с видеоизображением кокетливой красотки (Гофману дают 3D-очки), то в общении со странного вида девицей, уныло мокнущей под дождем и мечтающей петь в «красивой» опере старого типа, атрибуты которой вывозятся на сцену. И тем более в новогодней компании с коварной проституткой, когда герой мысленно раскрепощается до секса с поножовщиной. Даже собутыльников у алкаша нет, хотя Гофман (Сергей Семишкур) активно соображает на троих с Никлаусом (Екатерина Сергеева) и Линдорфом (блистательная роль Ильдара Абдразакова). Добрый и злой гении писателя, введенные Оффенбахом и сопровождающие его весь спектакль, стали, как пояснил постановщик, «воображаемыми альтер-эго» (а проще – глюками) упившегося неудачника. Понятно, что выражение «сообразить на троих» – ключ к этому даже не раздвоению, а «растроению» личности. Но, если режиссер думает, что начало спектакля, когда Никлаус и Линдорф сдирают с пьяного Гофмана штаны и пальто, чтобы напялить их на себя и тем самым обозначить общее единство, читается в нужном русле без пояснений в буклете, – он сильно ошибается.

Несмотря на многочисленные суетливые приколы, спектакль утомляет уже к середине – достаточно раскусить повторяющийся режиссерский ракурс, часто игнорирующий указания музыки. Бархатов, по его словам, опирался на кинофильмы о шизофрениках с богатым воображением – «Соседку» Франсуа Трюффо, «Сияние» Стэнли Кубрика и «Игры разума» Рона Ховарда. На самом деле этот Гофман гораздо больше напоминает незабвенного героя поэмы «Москва – Петушки»: «…и немедленно выпил». Только у Ерофеева получилось гениально, а у Бархатова – «многозначительно».