Posted 19 февраля 2004,, 21:00

Published 19 февраля 2004,, 21:00

Modified 8 марта, 09:43

Updated 8 марта, 09:43

ОКАЯННЫЕ ВРЕМЕНА

ОКАЯННЫЕ ВРЕМЕНА

19 февраля 2004, 21:00
Несколько лет назад Эймунтас Някрошюс уже привозил в Москву по отдельности «Гамлета», «Макбета» и «Отелло». Сошедшиеся теперь вместе в фестивальной афише «Золотой маски» спектакли стали восприниматься своеобразным триптихом о последних временах.

«Гамлет»: пасынки небес

Дания в литовском спектакле не столько тюрьма, сколько загробное царство, где не бывает солнца, и все время приходится жечь фонари, сыплется непрекращающаяся морось, люди кутаются в грубые вязаные свитера или тяжелые меховые шубы. Не смолкают странные загробные голоса: мертвецов больше не удерживают могильные камни. Мир живых и мертвых обрел странную проницаемость. По Эльсинору разгуливает покойный король (Видас Пяткявичус), то в тяжелой белой шубе, то мундире военного образца. Зловещий гость всюду оставляет следы своего присутствия: «сувениры» неведомого мира: брусок льда, в который вморожен кинжал для Гамлета, или люстру с горящими свечами, где вместо хрустальных подвесок – льдины. Лед тает, течет, падая на Гамлета, капли постепенно разъедают белую поверхность его рубашки, медленно расползающуюся клочками и полосками, как разъедает мозг заданный себе вопрос: «Быть иль не быть?»

Кажется, Някрошюс первым усомнился в безупречности поведения шекспировского призрака. Так ли уж оправданно и необходимо – жертвовать сыном ради мести убийце? Отцы пользуются детьми как орудиями мести или продвижения по службе. Их законы, их правила, их представления о долге уродуют жизнь. Живые, они цепко держат своих детей, но и, мертвые, не отпускают их от себя.

Известный рок-певец Андрис Мамонтовас лишает Гамлета привычного флера «исключительности». Прическа панка, длинный бесформенный свитер с широким воротом, спущенные штаны – таким появляется Гамлет перед королем и королевой, усевшимися в торжественной церемониальной позе. Он может быть жестоким, резко отшвыривая от себя Офелию (Виктория Куодите) или с упоением наблюдая, как его закадычный бритоголовый дружок Горацио (Рамунас Рудокас) подпаливает пальцы Полонию, заставляя играть на флейте.

Здесь образы и приемы, уже ставшие «фирменным знаком» някрошюсовского театра – огонь, вода, босые ноги, дождь соседствуют с традиционным трагическим реквизитом: кинжалы, письма, шпаги, кубки. Разломав брусок льда и вытащив подаренный отцом кинжал, Гамлет целует лезвие... Клавдий с двумя хрустальными кубками-чашами на длинных тонких ножках сидит за столом, сосредоточенно переливая воду и осмысляя свой грех. Мерцает свет, отражаясь в стекле, лед от разбитой им ледяной люстры медленно тает в кубке...

Гибельный воздух преисподней заполняет пространство. К финальной сцене все персонажи подходят со смертью в душе, и режиссеру не так уж важен способ, каким душа расстается с телом. Шекспир писал о порванной связи времен, о веке, вывихнувшем сустав, – о необходимости вправить вывихнутую кость, восстановить нарушенный порядок, пусть даже ценою жизни. Някрошюс ставит спектакль о последних временах, когда уже поздно что-либо «вправлять». «Дальше тишина» – эту фразу Гамлет произносит с почти пугающей усталостью и неожиданным облечением. На помост навалены груды трупов, и только призрак отца оплакивает сына, оплакивает всех ушедших.



Макбет: Притча о грешнике

Из трагедии честолюбивого и властолюбивого воина Някрошюс сделал мистерию о человеческих страстях, притчу о грешном человеке, о его пути к гибели. Начинают спектакль трио ведьм (Виктория Куодите, Габриеле Куодите, Маргаритте Жиемялите). Женщины-птицы с танцующими воздушными движениями и каркающими голосами смеются, обольщают и ставят ловушки, заманивая людские души. В такую ловушку попадает Макбет (Костас Сморигинас), воин с бестрепетным сердцем, готовый убить и умереть. Шаг за шагом марширует зло. В доме появляется одна ведьма, затем уже три ведьмы хозяйничают в доме, поправляют стулья, обметая их вороньими перьями, готовятся к пиру... Зло в этом спектакле обволакивает человека незаметно, пробирается в его дом, залезает в его карманы, сторожа каждую его минуту, используя любые слабости...

Мир «Макбета» Някрошюса организован отнюдь не по логическим причинно-следственным связям, но по законам магии. Общий закон симпатии предполагает связи между далекими друг от друга вещами: разбитыми – зеркалами и убийством, вороньим пером и сумасшествием, стуком деревянных палочек и марширующим войском. Не существует случайных предметов, жестов, деталей. Каждая подробность бросает тень в будущее, множатся отголоски. Макбет размышляет об убийстве короля, а за его спиной в косо повешенных зеркалах плывет мертвое тело в белых одеждах, мелькает страшная фигура ведьмы. Внутренний мир темных желаний и грязных помыслов обретает реальность. Земля не удерживает мертвецов. Бодрые покойники Дункан (Рамунас Рудокас) и Банко (Видас Пяткявичус) с одинаковыми блаженно-дурашливо улыбающимися лицами резвятся среди пирующих гостей, плещутся водой, прыгают через стол, пугая до смертной испарины Макбета... Двое убийц деловито прячут под ковер тело, потом аккуратно обминают серый могильный холмик... Зеркала, камни, вода, свет, колокольчики, птичьи перья, котлы, тонкие деревца рябины с кроваво-красными ягодами и разноцветными бумажками счастья – реальнейшие предметы, но и знаки, которые каждый волен расшифровывать так, как ему хочется. Хотя любая разгадка напоминает попытку пересказать своими словами стихотворение, в лучшем случае дающее лишь слабый намек на череду переменчивых и несокрушимых образов, западающих в память.

«Не осталось ничего, что бы меня удерживало в жизни», – говорит Макбет, которого Някрошюс лишает привилегии погибнуть в честном бою. Он завершает спектакль казнью Макбета, которая становится прелюдией гибели мира. Распростертые тела лежат на сцене. Медленно гаснет свет. И волны молитвы принимают умерших. Miserere, miserere. Звучит песнопение, и музыка становится той самой омывающей грехи небесной водой, о которой молился Макбет.



«Отелло»: Нет повести печальнее

В «Отелло» Някрошюс открывает художественный смысл прямосказания. «Слишком человеческую» трагедию Някрошюс строит «на открытом» звуке, не боясь ни сентиментальности, ни грубости, ни жестокости. Здесь бьют по лицу и ниже пояса. Здесь плюют друг другу в лицо. Здесь не шепчут, а кричат, выкрикивают свою боль, стараясь переорать шум волн. Здесь любят и ненавидят, радуются и страдают, плачут и тоскуют на пределе сил и эмоций. И как когда-то в эпоху немого кино на сцене сидит тапер за роялем, подыгрывая происходящему...

«Единственный мой грех – любовь к тебе», – скажет Дездемона мужу в их последнюю ночь. И в спектакле Някрошюса ее любовь, действительно, и грех тоже. Для этой Дездемоны (Эгле Шпокайте) весь мир сузился до размеров белого генеральского пальто Отелло, сосредоточен в кольце его рук. Балетная пластика Эгле Шпокайте создаст образ пленительного существа «не отсюда», экзотической жар-птицы, чудом попавшей в военный грубый мужской мир. Пылкая и нежная, ее Дездемона вся переполнена ощущением счастья. Она прижимается к мужу так жарко, обвивает его так нежно, целует руки, которые так скоро ее задушат, приникает губами ко рту, который скажет ей оскорбительные слова, льнет к своему убийце, как к единственному человеку, который у нее есть в этом мире. «Девочка моя», – скажет Отелло над ее мертвым телом.

Боевой походный генерал оказался в ситуации, которая абсолютно не укладывается в рамки его жизненного опыта. Этот Отелло не очень знает, что делать с внезапно обрушившейся на него любовью. Впервые рядом с ним так близко другой человек, впервые кто-то может подойти сзади и вот так обнять, вот так ласкать... Слова Яго дают понятное объяснение смутному чувству, что все идет не так, как надо, не так, как должно. И вот уже Отелло прижимает к себе жену, и тут же грубо отшвыривает, отдирает ее от себя, с болью, с кровью. Придя к жене с намерением ее убить, он измотан так, что ложится на расстеленную простыню. Нет сил встать, нет сил поднять себя. Он, кажется, ждет, что Дездемона сумеет убежать, спастись... Она же подходит и ложится рядом, тянется обнять. Он душит ее быстрым привычным движением мясника и профессионального убийцы. А потом долго сидит у ее мертвого тела, машинально поправляя горшки с цветами. Здесь в тишине ночи приходит прозрение: что сделал и чего лишился. И он произносит слова о глупце, откинувшем жемчужину, которая была дороже, чем край его. Мертвого Отелло положат в лодку, поднесут к морю... Отплачет, откричит в последнем прощании Кассио. И постепенно нарастает разрывающий перепонки звук «лопающейся струны», звук рвущейся жизненной материи, души, отлетающей куда-то в небеса...

"