«Пусть я не там с тобой…»

В четверг «Новые Известия» побеседовали с Валерием Краснопольским, редактором недавно вышедшей книги Евгения Евтушенко «Все поэмы». Собеседник газеты рассказал нам, что, к сожалению, «запланированные на ближайшее время творческие вечера Евгения Александровича в Москве отменяются». Ожидается, что 2 января поэт вместе с женой Марией улетит в Америку. Супруга Евгения Александровича «считает, что необходимо подстраховаться».

Напомним, сейчас Евгений Евтушенко находится в реанимации НИИ нейрохирургии имени Бурденко в Москве, куда прилетел 16 декабря спецрейсом из Ростова-на-Дону. В Ростове поэт должен был выступать на творческом вечере, но поскользнулся, упал и попал в больницу.

Вечер, который был запланирован в Москве на 4 января в Концертном зале Чайковского, и выступление в Культурном центре ЗиЛ с презентацией новой книги «Все поэмы», намеченное на 6 января, отменяются.

Для поклонников творчества Евгения Евтушенко, которые ждут, пока поэт восстановит здоровье и вновь приедет в Москву с выступлениями, «Новые Известия» продолжают публиковать фрагменты из предисловия к «Преждевременной автобиографии», вышедшей в этом году в полном собрании сочинений поэта.
Мария Михайлова

Предисловие к первому изданию в России полного текста «Преждевременной Автобиографии»

12. Реваншизм гостеприимством

Владелец концерна газеты «Ди Цайт» и журнала «Штерн», пригласивший нас, Герд Буцериус оказался одним из самых образованных капиталистов, которых я не мог раньше и вообразить, воспитанный на «Мистере Твистере». Это был настоящий интеллигент, прекрасно знавший литературу и надеявшийся со мной подискутировать о Марксе, которого он знал назубок, но был удивлен и несколько разочарован тем, что я по уровню явно не годился ему в оппоненты, да и желания у меня большого не было, хотя мне нравился похожий на стихи «Коммунистический манифест»: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», а еще песня «Интернационал», которую в детстве напевал во время уколов, представляя себя под пытками, словно краснодонца. Однако Герд Буцериус задал мне вежливый вопрос насчет строчки «кто был ничем, тот станет всем». «Не кажется ли вам, что если ничто станет всем, то ведь и все может превратиться в ничто?», на что ответа я не нашел. Но у нас были те же любимые книги «На Западном фронте без перемен» Ремарка и «Волшебная гора» Томаса Манна, а из новых писателей мы оба любили Генриха Белля – особенно «И не сказал ни единого слова», «Ирландский дневник» и «Бильярд в половине десятого». Он пригласил домой Белля, с которым дружил, и я так обрадовался тому, что этот прекрасный писатель был еще и таким прекрасным человеком. Как хотелось бы, чтобы это было всегда! Писатели бы тогда гораздо лучше писали. Моя жена Маша, работавшая некоторое время врачом в писательском Доме творчества, рассказала мне, что давление у некоторых из писателей катастрофически повышается не когда о них печатают плохие статьи, а когда о других – восторженные.

Герд Буцериус сделал мне подарок к приезду – его газета объявила конкурс на лучший перевод «Бабьего Яра» – и победителем стал Пауль Целан родом из Черновиц – я чувствовал мощь этого перевода в чтении на моих выступлениях молодого, но уже знаменитого актера Максимилиана Шелла. Все мои поэтические вечера были в переполненных залах – слышать «Бабий Яр», да еще из уст молодого русского, в новой Германии это было чем-то особенным. На моих вечерах было много бывших военнопленных, которым плен стал спасением. Иногда на улицах, услышав мой русский, незнакомые люди бросались ко мне – представьте себе! – со счастливым криком: «Я был в плену!» и обнимали меня, приглашали выпить, вспоминая, как они боялись русских зверств, обещанных геббельсовской пропагандой, а подружились со столькими русскими, которые тоже были в плену у собственного государства, но страдали гораздо больше, чем немцы. В ГДР Францем Лешницером было прекрасно переведено мое стихотворение «Со мною вот что происходит», и его пересылали оттуда в ФРГ родственники, разделенные Берлинской стеной, воспринимавшие это стихотворение совсем по-своему – как надежду на воссоединение. Эта стена произвела на меня гнетущее впечатление, а в музее около «Чекпойнта Чарли» с экспонатами разных хитроумнейших, но иногда кончавшихся гибелью побегов я вдруг увидел цитату из моего стихотворения «Разговор с американским писателем» на немецком:

О, вспомнят с чувством
горького стыда
потомки наши,
расправляясь с мерзостью,
то время, очень странное, когда
простую честность
называли смелостью...


Мне показали новые немецкие фильмы: «Мост» о безвыходно трагических столкновениях совести и долга, без которых никогда не обходится ни одна война, с пронзительной игрой актрисы Барбары Рутинг.

Фильм «Верноподданный», по Генриху Манну, с беспощадным остроумием высмеивающий приспособленчество к любой власти, которое гордо называют «патриотизмом». Меня потрясла экранизированная трагедия «Крысы» Гауптмана с еще совсем целомудренно юной Марией Шелл. Это было настоящее гуманистическое искусство, возрождавшееся на пепле сожженных гитлеровцами книг, и никаким «реваншизмом» это не пахло, как писали наши газеты. Меня поразило и экономическое мощное возрождение страны, потерпевшей не так давно сокрушительное поражение. Герд Буцериус познакомил меня с руководителем крупнейшего концерна красавцем Байцем, и он опять оказался не «Мистером Твистером», а разносторонним, современным интеллигентом, предвидевшим объединение европейских стран, но говорившим мне, что Россия для успешного индустриального развития должна выйти из изоляции и тоже присоединиться. Какой поразительный контраст с тем, как Россию сегодня весьма неразумно для будущего человечества снова вгоняют в изоляцию. Кстати, сегодняшние «наследники Сталина» этим очень довольны – в изоляции их шансы растут. Сахаров, если был бы в живых, думаю, понял бы это, и Герд Буцериус тоже – они были близкими по христианскому мироощущению в самых сложнейших глобальных ситуациях. В нынешней Германии имя Буцериуса почитаемо – его именем названы и улица, и частный юридический институт, и институт изучения истории Германии, и Форум искусства, и литературная премия. Мне везло на удивительных людей и в нашей стране, и за границей, и я тогда переставал эти границы чувствовать. Как я могу себя ощущать несчастливым, что бы со мной ни случилось?!

13. Мое предсказание

Западногерманские журналисты вели себя со мной прилично, вполне понимая сложность моего положения, и никогда за всю поездку не было ни одного бестактного, провокационного вопроса. Но все-таки не могли же они не спросить меня о самом главном для них – о будущем их страны, отрекшейся от фашизма, но разрезанной Берлинской стеной, спросить меня, русского поэта, слову которого они верили, потому что он первым на своей родине прервал заговор молчания об антисемитизме в «Бабьем Яре», написал, да еще и напечатал в «Правде» первые стихи против политического воскрешения Сталина, защищал своими стихами, как мог, маленький остров Куба, от угрозы нападения.

На пресс-конференции в Западном Берлине мне вежливо и осторожно задали вопрос:

– Что вы думаете о будущем Германии?

Это спросила молоденькая девушка из первого ряда со значком Вестминстерского аббатства – наверно, одна из тех молодых немецких антифашистов, которые сразу после войны его восстанавливали своими руками после гитлеровских бомбежек.

В этом вопросе не было никакой легковесной журналистской наглости. В этом вопросе был страх перед моим ответом. Как будто я обладал даром предсказания и то, что предскажу, то и случится. Воцарилась полная тишина, как будто этот вопрос все задали одновременно, но молча, только глазами и голосом именно этой девушки.

Я никогда не воображал себя никаким ясновидящим, чревовещателем гуру, но вдруг – поверьте мне – в первый раз в своей жизни ощутил то, что это скажу не я сам, а нечто большее, чем я – от всего нашего поколения. Я не говорил – я услышал собственный голос:

– Германия объединится. Новые поколения Германии не должны отвечать за преступления Гитлера, так же как новые поколения в нашей стране не должны отвечать за преступления Сталина.

Зал облегченно вздохнул.

– А когда это случится, как вы думаете? – спросила девушка осторожно, как будто ступила на тонкий лед.

– В нашем с вами веке, – ответило что-то во мне, и мне тоже стало легче.

После пресс-конференции девушка подошла ко мне и с улыбкой сказала:

– Вы останетесь в истории как первый русский человек, предсказавший объединение Германии.

14. Зуб мудрости

В Гамбурге у моей жены Гали разболелся зуб мудрости. Заботливый Герд Буцериус безотлагательно нашел ей какого-то знаменитого дантиста, и я из любопытства и солидарности поехал вместе с ней. Буцериус сказал, что это его дантист, он был на моем концерте и так взволнован, что сделает все бесплатно для моей жены и для меня.

Я был потрясен тем, как дантист, сделав анестезирующий укол, уже минут через двадцать положил Гале на ладошку ее зуб без капельки крови на нем. Галя даже боли не почувствовала. Я выразил ему свою благодарность и восторг.

– А давайте я ваши зубы проверю, – предложил он.

– Да у меня ничего не болит.

– Ну, на всякий случай. (Как видите, он все-таки произнес это слово, «случай», которое так любит меня.)

– Соглашайся, – шепнула мне Галя. – Мне совсем не больно. Даже сейчас.

– У вас один зуб не в порядке. Неужели не болит? – постукал по нему крохотным молоточком дантист.

– Да нет, – ответил я.

– Значит, собирается болеть. Представляете, вы стоите на сцене, читаете стихи, а он у вас вдруг заболел. Давайте-ка я его удалю. Этот зуб совсем простой.

Галя уговорила меня.

Сначала укол в десну. Почти не было больно. Потом совсем не было больно. Но зуб не поддавался. Дантист обливался потом, но все напрасно. Анестезия закончилась. Он продолжал орудовать, кроша мой зуб уже по кусочкам. Боль была дикая. Вся эта мука мученическая длилась часа четыре. Собственного зуба я так и не увидел. Все вокруг было засыпано его окровавленными крошками.

– Первый такой случай в моей практике, – сказал дантист, обессиленно рухнув в кресло. – Простите.

Когда утром я взглянул на свое лицо в зеркало – я ужаснулся. Правая щека вздулась – она была сине-багровой.

Буцериус вызвал другого врача – он вынес приговор: неделя постельного режима и всякие лекарства, чтобы спала опухоль. В таком виде появляться на людях, а уж тем более выступать было невозможно. Все концерты, интервью, фотографы, официальные визиты были отменены.

Все-таки прорвался атташе по культуре из нашего посольства, оставил мне телеграмму-молнию из ВААПа (тогдашний комитет по охране авторских прав): «Срочно напишите и вышлите для выходящей в США книги Ваших стихов Вашу автобиографию. Договор от Вашего имени мы уже заключили. Для скорости отправляйте эту автобиографию заказной бандеролью издательству Даттон». Далее следовал адрес. Книжку стихов в Америке мне, конечно, очень хотелось выпустить поскорей.

Что мне было делать? Ничего не оставалось, как писать.

Попросил у Буцериуса пишмашинку с русским шрифтом. Как по волшебству тут же появилась.

Сначала все шло туго, потом все пошло легче, легче, легче – появилась даже опасная неконтролируемая легкость, когда пропало сопротивление материала – это чувствуется, кстати, по книге – ее главы неравноценны: кое-что написано как вприпрыжку. Черновиков почти не было. Да и времени на них не было. Я писал, выговариваясь, как в исповеди. В этой автобиографии много наивного и по-детски самохвалебного. Но зачем мне притворяться? Я таким и был, да и сейчас еще такой, как говорит мне моя жена Маша. Я писал, как будто продолжал тот разговор с девушкой со значком Вестминстерского аббатства с надписью по-английски и по-немецки «Never again!».

Гитлеровский фашизм пал. Но мир был идеологически расколот надвое – на социализм и на капитализм, как и сама Германия. Мне так хотелось соединить эти два мира, чтобы снова не кончилось чем-нибудь, хоть чуточку похожим на фашизм. Фашизм, какими бы другими названиями он ни прикрывался, все тот же – когда возникает стадное, животное, беспощадное «кто не с нами, тот против нас». Коммунистическое оно или антикоммунистическое, какая разница – все равно это фашизм. Любая инквизиция, преследующая любую непохожесть – расовую, религиозную, политическую, психологическую, даже вкусовую – это фашизм. Любой неизлечимый завистник потенциальный фашист. Любой, кто ставит себя выше других, – это потенциальный фашист. Любой, кто зверино ненавидит хоть какую-нибудь национальность, – это уже не потенциальный фашист, а готовенький.

Я тогда еще не читал книгу Василия Гроссмана, образно доказавшего в романе «Жизнь и судьба», что коммунист-комиссар, доносивший на «идеологически вражеские разговоры» советских солдат, рассказывавших под обстрелом друг другу всю подноготную правду своей жизни, лишь бы только не выпустить из рук оружия и не заснуть, был по бесчеловечности этого подлого доноса равен фашистскому офицеру-идеологу в вермахтовской форме, что тот доказал ему, к его ужасу, в откровенном разговоре, как будто они были коллегами. Правда истории в том, что самое главное не как себя кто-то называет, а как его самого назовет история.