Режиссер Эльдар Рязанов

– Эльдар Александрович, в фильме «Небеса обетованные» вы как будто предсказали некоторые события, которые произошли в нашей стране…

– Это случайность. Я делал современную версию пьесы Горького «На дне», а в это время вся страна пошла на дно, и картина получилась не о маленькой прослойке, а обо всем народе. И о том, что армия не двинется против народа. Когда мы снимали сцену, где полковник забирается на «Москвич» и произносит речь, я понятия не имел, что этот кадр будут воспринимать как предвестие знаменитой речи Ельцина. У меня если и были какие-то ассоциации, то разве что с Лениным на броневике. Но все решили, будто я предсказал ход событий. И когда картину показывали после августовского путча 1991 года, просмотры превращались в демократические митинги. Люди выскакивали на сцену, выкрикивали лозунги…

– А если бы году эдак в 1950-м вас попросили предсказать будущее, что бы вы тогда сказали?

– Тогда я об этом не думал. Как можно в 22 года думать о будущем? Помню, лет в 30 подумал, что «хорошо бы дожить до 2000 года, но не доживу, наверное». Я всегда жил мыслью о том, как лучше сделать картину, над которой я работаю. Я никогда не думал, что «Иронию судьбы» будут показывать 30 лет, а был озабочен тем, как провести сквозь цензуру столь внеидеологическую картину.

– Интересно, а вас как воспитывали?

– Воспитывают всех одинаково, но не все это воспринимают. Учат не врать и не воровать. Меня не пороли и не ставили в угол, но выговаривали так, что я запоминал. Кроме того, меня воспитывала жизнь. В военные годы я нянчил младшего брата, стоял в очередях. Как-то сломал лыжу и плакал, потому что понимал, как тяжело будет маме заплатить за нее. Вы знаете, почему я толстый? В войну я постоянно недоедал и всегда хотел есть. И когда отменили карточную систему, начал есть и уже не мог остановиться. Один мой друг сказал, что у меня взволнованное отношение к пище. Кто-то, может, думает, что я гурман, а я просто обжора. Мне надо наесться.

– Чего вы в жизни боялись?

– Советской власти. Мой отец сидел, и меня могли из-за этого не принять в институт. Я спрашивал у матери, кого мне писать в анкете – отчима или отца. Отец был русский, но враг народа, а отчим еврей, но не враг народа. Иногда было выгодней вписать в анкету отчима-еврея вместо отца-врага народа, иногда наоборот. Все менялось так, что не угадаешь. На опасный вопрос: «Колебались ли вы относительно линии партии?» в анекдоте давался ответ: «Колебался. Вместе с линией партии». Словом, мать говорила, и я писал. Я не думал, что предаю отца, я его не помнил, он был для меня фикцией, от которой осталось только отчество. Отчима звали Лев, мое отчество не совпадало с его именем, но, к счастью, анкеты никто не читал. Мне удалось поступить учиться. На кафедре марксизма-ленинизма служили садисты. Мы ненавидели эти предметы. У философа в кавычках Пудова была одна нога, у политэконома Козодоева – один глаз. Студенты сочинили жестокую шутку. Принимают экзамен одноногий и одноглазый. Одноногий говорит: «Мне выйти надо, смотри в оба» – «Хорошо, только одна нога здесь, другая там». На первом же занятии по марксизму меня спросили, не родственник ли я того самого меньшевика Рязанова. Если бы я знал, что Рязанов – псевдоним Розенблата или Розенфельда, я бы сказал, что мы даже не однофамильцы, но я об этом человеке ничего не слышал. Одна студентка на экзамене от ужаса забыла, как звали Маркса. Эта кафедра решала, кому жить, а кому не жить в институте. Но я как-то проскакивал. Однажды из всей группы только я и Лятиф Сафаров, который потом стал первым секретарем азербайджанского союза кинематографистов, получили зачет по диамату, но Сафаров после этого три месяца заикался. И каждый раз, делая «Карнавальную ночь» или «Берегись автомобиля», я выдавливал из себя раба и преодолевал страх перед советской властью.