Posted 18 сентября 2012,, 20:00

Published 18 сентября 2012,, 20:00

Modified 8 марта, 05:36

Updated 8 марта, 05:36

Перезагрузка без сохранения

Перезагрузка без сохранения

18 сентября 2012, 20:00
Открытый кинофестиваль стран, некогда бывших составными частями СССР, нет-нет да и оправдывает свое первоначальное название. На этот раз психологический столбняк вызвал первобытный характер некоторых конкурсных картин, по которым кажется, что киноискусство делает первые корявые шаги по земле.

Полнометражный конкурс фестиваля начался со «Степняка» Шамиля Алиева (Азербайджан). Извините за пересказ сюжета, но без него не обойтись. В развалюхе посреди местных пампасов живут и пасут верблюдов отец и сын, по быту которых не сразу поймешь, что действие происходит не в эпоху Чингисхана, а в наши дни, и ведут они не натуральное, а меновое хозяйство. Затем сын вырастает, отец умирает, а на хуторок в степи заносит городскую девицу, которую обрюхатил и бросил картинный кинематографический негодяй. Хозяин встречает ее настороженно, но мужская природа и женская рука берут верх над ксенофобией, и начинается степная идиллия, пресекаемая ожидаемым шумом автомобиля, из которого вылезает с тремя дружками бывший любовник девицы.

Здесь можно сделать стоп-кадр и представить себе, как распорядился бы этим замыленным сюжетом хороший голливудский режиссер. Заменил бы верблюдов коровами, роль ковбоя дал бы Джонни Деппу, негодяя – Бандерасу или Бенисио Дель Торо, роль приблудной девицы – Скарлетт Йохансон, раздал всем револьверы и соорудил бы гибрид мелодрамы с боевиком, где каждый персонаж и каждая реплика вызывали бы восторг зрителей на протяжении от Дублина до Сиднея и Владивостока. В азербайджанском фильме диалогов нет, верблюжьи морды и пейзажи более выразительны, чем лица героев, а напрашивающаяся психологическая драма сведена к моралистическим абстракциям на тему «чужого ребенка» и противоположности между городом и деревней. При этом нельзя сказать, что фильм вызывает раздражение – за исключением единственного кадра, где мальчик заходит за дом и выходит обратно молодым мужчиной, ничто в картине не вызывает никаких чувств и не делает ее пригодной для просмотра где-либо, кроме родной страны, да и то в крайне ограниченном прокате.

К тому же первобытному направлению относится «Самоубийца» Рустама Шоазимова (Таджикистан). Но здесь случай противоположный – раздражает буквально все, начиная с первого же кадра, в котором бородатый джигит не первой молодости несется по долинам и по взгорьям и раз двадцать выкрикивает «У меня будет сын!», так что начинает казаться, будто режиссер вместо того, чтобы выбрать из двадцати дублей один, склеил все подряд. Короче говоря, выясняется, что лет через двадцать после свадьбы жена героя наконец забеременела и должна подарить ему первенца. Но не тут-то было: в доме появляется гадалка и сообщает папаше, что его сын будет богат и удачлив лишь в том случае, если его отец застрелит косуленка. И джигит, никогда в жизни не стрелявший из ружья, не резавший ягнят и не прихлопнувший даже мухи, встает перед мучительным выбором – убить или не убить. Выбор сопровождается видениями, точнее, глюками, составленными из всех мыслимых штампов вроде двойной экспозиции, чудовищной пересветки, диафрагмы и сетчатого экрана, так что начинает казаться, будто режиссер спустился с гор и попал в студию компьютерного дизайна, где начал жать сразу на все кнопки, включая ту, которая управляет актерскими позами и выражениями лиц. О двадцатикратном актерском переборе нечего и говорить.

Поскольку читающие эти строки никогда в жизни не увидят «Самоубийцу», не будет преступлением сообщить, что задача выбора решается убиением невинного детеныша, совершаемого с двадцати попыток, после чего охотник возвращается домой и находит жену мертвой. Как нетрудно заметить, помимо прямого назидания («не убий» и «не пожелай богатства») у этой притчи есть еще и кривое, то есть косвенное: «не верь гадалкам». Но самое удивительное во всем этом – возникающий за кадром образ зрителя, для которого предназначено это премудрое послание: полуидиот, способный что-то понять лишь после двадцатикратного повторения.

Несколько более цивилизованный вариант притчеобразного повествования – «Небеса – моя обитель» Аюба Шахобиддинова (Узбекистан). Водитель подбирает на дороге девушку, жених которой умер прямо на свадьбе, привозит к себе домой и, хотя сам испытывает к ней нежные чувства, пытается пристроить к односельчанам, но все от нее по разным причинам отказываются, в результате чего бедная девушка где-то за кадром сводит счеты с жизнью. Сюжет архетипический – ангел спускается на землю и становится пробным камнем, выявляющим степень греховности ее жителей. В сто десятом использовании этой схемы никакого греха нет, беда в другом – в том, что постановщик не может ни отбросить опыт предшественников и убедить зрителя, что снимает с чистого листа, ни, напротив, обыграть их достижения и остается на посредственном художественном уровне, не способном вызвать ни новых чувств, ни новых мыслей.

Странно, что к этой восточной компании примкнула западная мелодрама «Тот Кто Прошел Огонь», снятая представителем украинской поэтической школы Михаилом Ильенко в жанре то ли предсмертного бреда, то ли посмертного сна. Дерганый рассказ, какой обычно бывает в фильмах, которые выкроены из сериалов, приблизительная психология, «никакая» актерская игра, наивные военные съемки, ряженые персонажи – и при этом мощная история с элементами магического реализма, явно заслуживающая большего. Сбитый советский летчик, чудом выживший и добравшийся до своих, попадает в сибирский лагерь, откуда бежит через Берингов пролив в Америку, где оседает среди индейцев, а его жену между тем упорно обхаживает виновник его злоключений – этот сюжет «тянет» на эпический разворот, на масштабную постановку, а не на тот эскиз к неосуществленному полотну, который получился на экране.

Состояние, в которое впали национальные кинематографии экс-советских республик после распада империи, давно назвали «перезагрузкой». Но почти никто не ожидал, что перезагрузка начнется с нулевой отметки и что через 20 лет этому процессу все еще не будет видно конца. И нынче те же наблюдатели высказывают «диалектическую» мысль, которая была бы глубокой, если б не была комической: что видимое движение на самом деле является кинематографической иллюзией, а его конец покоится в начальной точке на уровне зеро.

"