Смерть, стоящая посреди перрона

Сергея Женовача всегда интересовали герои, которые не вписываются в современный мир, существуют перпендикулярно ему: Хома Брут и князь Мышкин, братья Карамазовы и персонажи Диккенса... А теперь Веничка – дальний родственник булгаковского Мастера, грустный и деликатный алкоголик, автор коктейлей «Сучий потрох» и «Слеза комсомолки». Исследователь синусоиды икоты, поэт алкогольного опьянения, путешественник из Москвы в Петушки и обратно – чтобы делал Веничка Ерофеев в нашем мире, как никогда озабоченном преуспеянием, здоровьем, политическими скандалами и всяческими перемещениями по карьерной лестнице?

Спешащий из Москвы в Петушки герой объясняет, что плевал он на карьерную лестницу и на каждую ее ступеньку: «чтобы по ней подыматься, надо быть пид...сом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой». Алексей Вертков – Веничка произносит это с такой доверительной искренностью, что никак не усомниться: и впрямь не такой! Не только из другого мира, но и из другого вещества.

...Веничка в спектакле появляется незаметно, тихо идет по проходу с потрепанным чемоданчиком в руке, останавливается, чтобы обратить внимание зала на тяжелую витую люстру, где вместо плафонов и разнообразных висюлек – искрящиеся водочные бутылки разных форм и размеров: «Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову – будет страшно больно…» Люстра, сделанная по эскизу Давида Боровского к неосуществленной постановке Юрия Любимова, и впрямь хороша. Хрустальная мечта алкоголика, которая дрожит над головой в привокзальном ресторане, звучит стеклянным перезвоном в такт дрожанию поезда и гаснет, когда в горло воткнется шило убийцы...

Грустный изящный человек в пиджаке и с бабочкой артистично опрокидывает бутылку, показывая, как пьется первая рюмка с похмелья. Выйдя на авансцену, он встанет перед красным плюшевым бархатом откуда-то из советских времен и, доверительно глядя в зал, расскажет о младенце, который знает букву «ю» и умеет танцевать под «поросячью фарандолу». И даже покажет коленца этой фарандолы. Опишет божественную стерву, с косой до попы и белесыми глазами. Ту, у которой он так и не смог сосчитать все сокровенные изгибы, поскольку сбился на двадцать седьмом. Эта рыжая колдунья (Мария Курденевич) возникнет, материализуется откуда-то из люка преисподней. Погладит героя своей умопомрачительно гибкой ступней по щеке, притянет ногой к себе, будет манить рассыпчатым смехом и грудным голосом: «Ерофеев, мудила ты грешный!»

Алексей Вертков играет Веничку виртуозно, с поразительным чувством особого стиля поэмы, где дистанция между персонажем и автором все время меняется, плывет. За словами Венички слышны ирония автора и его грусть, и его тяга к филологическим играм со словом и с собственной судьбой. Переиначенные цитаты литературных произведений подаются легчайшим курсивом, и вдруг проступает вязь всевозможных ассоциаций: исторических, литературных, которыми насыщен, на которых построен этот обманчиво простой текст.

Признаться, раньше не очень понимала особое пристрастие Сергея Женовача именно к этому актеру, который казался слишком рациональным, суховатым. Но вот уже невозможно представить никакого другого Веничку. И не уверена, что в Москве еще бы нашелся артист, кто был бы так театрально-естественен в каждой интонации. И даже не это главное. Вертков поразительно передает нарастание тревоги, нарастание предчувствия скорого высвобождения бабочки-души из смертной оболочки.

Тема смерти входит в спектакль с шутки о люстре и очень постепенно становится более настойчивой и более ранящей. Смерть щекочет ногой белоглазой дьяволицы. Дразнит пьяными откровениями собутыльников, каждый из которых непременно хочет рассказать свое, заветное, твердо зная при том, что никому его страданий не понять. И вдруг во время рассказа Венички о младенце-сыне стиснет сердце ужасной догадкой, что не оправился сын от своей болезни в прошлую пятницу. И не зря так самоубийственно пьет герой. И с каждой станцией все ближе тьма.

Последним видением перед уходом в небытие станет Кремлевская стена, вдруг оказавшаяся прямо за занавеской, и герой шагнет в ее пасть, столь многих поглотившую.

«Москва – Петушки» – спектакль долгого эха, ты вспоминаешь ту или иную сцену, подробность, они царапают тебя. И можно понять актеров СТИ, которые пока слишком боятся упустить любой нюанс, любой штрих, и от того ритм буксует и вязнет. Хочется верить, что, постепенно освобождаясь от тяжести первых премьерных показов, актеры обретут легкое дыхание, этой школе столь свойственное. Тем более что о вещах бытийственных и страшных в «Москве – Петушках» говорится в интонации легкой, почти беспечной: о смехе ангелов, о молчании Бога, о бесконечной ночи и о том, как в глазах распласталась огромная красная буква «ю»...