Обложечный реализм

Скорее всего, Дмитрий Николаевич предчувствовал, что его наследие будет постоянно перетасовываться. Кому, как не ему, прожженному фоторепортеру, знать, что любой снимок можно развернуть в любую сторону – хоть к другу, хоть к врагу. Он это почувствовал на собственной шкуре, когда в 1943 году за ошибку редактора молодой корреспондент «Известий» был отправлен в штрафбат. От верной смерти его спасло ранение в ногу и упорное желание послужить родине. В общем, и жизнь, и фото – вещи амбивалентные.

Все так и произошло. В годы войны популярностью пользовались духоподъемные кадры Бальтерманца с бегущими в атаку бойцами, с вереницами танков под Сталинградом, с русскими регулировщицами на дорогах Берлина. Позднее, после разоблачения культа личности Сталина и перегибов, он смог обнародовать жуткие кадры «Военной дороги» с брошенными трупами солдат и душераздирающую хронику братских захоронений Керчи. Самым знаменитым военным кадром стало «Горе» – страшное оплакивание павших в грязном месиве войны. Никто так близко не подходил к трагедии, обнажая ее нечеловеческий, запредельный облик. Таким же «запредельем» веет от всех снимков со Сталиным: похороны Жданова, на мавзолее во время парада. И особенно от расцвеченного багрянцем последнего фото – вождь народов в гробу, словно в соборной католической нише для мучеников с венцами из роз.

Затем интонация резко меняется – Хрущев предстает настолько близким, своим и панибратским, что камера буквально впрыгивает ему на плечи. Именно в эти годы бурнорастущей кукурузы Бальтерманц более всего приближен к власти и упоен ею. С приходом Брежнева в кадрах вновь возникают беспокойные призраки официоза и перемалывающего государственного механизма. Наиболее показательный снимок относится к 1972 году и посвящен празднованию «Дня Ильича»: Леонид Ильич на трибуне, а за его спиной, словно монстр из голливудского ужастика, расширяется громадный лик Ленина. И вновь гробовое молчание перед смертным одром партийного лидера. Затем чехарда генсеков: Черненко, проходящий мимо опустевшего банкетного стола, Андропов, не менее одинокая и непонятная фигура... Наконец, Горбачев, теряющийся на задворках демократических съездов, отталкиваемый временем и бывшими соратниками.

Именно этот новостной ряд из военных и партийных лидеров Дом фотографии предложил в качестве генеральной линии Бальтерманца (для этого надо двигаться вдоль стены зала слева направо). В центре выставки – чисто репортажные снимки со всех концов необъятной страны с типично огоньковскими цветами и зерном: тундра с оленями, БАМ с зависшими шпалами, азиатский хлопок, среднерусские трактористы и доярки. Отдельно вынесены виды Москвы, снятые с высоких точек, – так, чтобы было видно неисчислимое мельтешение граждан вокруг великих строек (прокладывание Нового Арбата) и великих символов (очереди в Мавзолей).

Сказать откровенно, выставка Бальтерманца обескураживает. В ней нет четких акцентов и ясной кураторской позиции – того, чем обычно отличаются западные показы этого фотографа. Воспринимать все показанное умильно-ностальгически, эдак по-хипстерски весело, под напевы Кристалинской? К этому призывают первые кадры, которые видит зритель, – сплошь счастье и открытость советских людей, то есть доярок, сотрудниц сферы обслуживания и гуляющих в Парке культуры и отдыха. Но тут же попадаешь под прицел военного ужаса, каменных лиц вождей, обезличенной толпы (не случайно тут же, встык, даются кадры из Вьетнама). И это уже другой Бальтерманц: философ, стоик, обладавший трезвым взглядом во времена постоянного похмелья. Вот так и мечешься по экспозиции – из огня в холод, от черно-белого эпоса к цветным виршам-безделицам.

Иными словами, в Бальтерманце слишком много и чистого быта, и возвышенных символов. Он как никто другой мог подняться до политического обобщения, просто схватив уличную сценку. И тут уже задача музейного сотрудника, куда повернуть материал. Пока он остался на уровне подготовительной нарезки для передачи «Намедни», где катастрофически не хватает фигуры ведущего.