Виктор Сухоруков

– Спектакль называется «Улыбнись нам, Господи». Вы задумывались, что надо сделать в нашей стране для того, чтобы не только бог, но и люди тебе улыбались?

– Не надо ничего делать. Потому что улыбка – собственность индивидуальности. Не надо всем улыбаться одинаково. Американская улыбка мне не нужна. И хотя мне нравится Америка, я бы жить здесь не смог... Гуляя по Манхэттену в этот приезд, я вдруг увидел, что пожилая женщина ест макароны и заедает их булкой. Сидит молодой человек с вилкой и ножом и разрезает обыкновенный жареный хлеб. Как-то все это придает контраст тому образу успешной и счастливой Америки, который сложился у нас по голливудским фильмам. А улыбаться? Улыбка у американцев как чек в магазине. Это уже не проявление эмоций, а некий продукт, некий значок. Это некое удостоверение страны. Но это не чувства, это не правда, это не честно. Поэтому пусть улыбка Америки останется у себя дома.

– Я все-таки не соглашусь. Лучше улыбаться через силу, чем не улыбаться совсем. В московском метро в час пик такие хмурые лица!

– Ну, конечно, хмурые. Потому что люди забрались на 60 метров под землю. Какая тут улыбка! Садишься в поезд, и ты озадачен, как бы не проехать свою остановку.

– И часто «проезжают»...

– «Проезжают»! И опять не улыбаются – вот в чем дело. Но мне улыбок в России хватает. Хочется, чтобы люди больше улыбались? Хочется. Но для этого не надо улыбку импортировать, потому что чувства и эмоции импорту (и экспорту) не поддаются. Да и вообще не надо России навязывать свои чувства. Есть такая фраза: «Международный культурный обмен». Даже в рамках этого сотрудничества мы обмениваемся продуктами, а не душами. Это важно понимать.

– А название спектакля «Улыбнись нам, Господи» лично для вас звучит как лозунг?

– Есть другое слово – мольба. Вот как мольба он звучит. Дает надежду.

– То есть вы надеетесь, что однажды Господь улыбнется и вам?

– Разумеется, надеюсь.

– Спрашиваю потому, что вы очень успешный артист – этакий баловень судьбы. Казалось бы, зачем вам мольба и надежда...

– Я бы мог назвать себя баловнем, если бы не прошел некий путь, если бы я не опрокидывался, как лодка вверх дном, если бы я оставался все время на свету. Но если человек хотя бы на одну пятую оказывался в тени своей жизни, своей судьбы, то это уже не баловень. Не устаю удивляться, как сильна человеческая память. Она все время бьет молоточком вас по виску, напоминая о том, что в молодости вы оказались за бортом жизни. Уже могли ведь давно забыть о том периоде... Когда ты из-за конфликта с режиссером оказываешься на улице и начинаешь спиваться среди алкашей и маргиналов, то забыть это невозможно. В спектакле «Улыбнись нам, Господи» у меня есть мечта. Я знаю, что улыбку бога я не выпрошу, потому что у меня много актерских задач в этой постановке. Но я открою секрет. Есть в биографии моего героя – нищего лавочника Авнера Розенталя – две жизни: до пожара и после. И у меня точно так же было. И очень много чего не сгорело – я сам сжег. Подпалил к е...ни матери. Потом на этом пепелище погулял, проснулся, встал и пошел искать родник, или тазик с водой, или просто лужу, чтобы умыть свою грязную закопченную рожу и сказать: «Вить, давай начнем все сначала. Хочешь, мы уберем это место, где так нагадили? А хочешь, в другом месте построим все заново?» Я не выбирал, я не капризничал, а шаг за шагом начал выкарабкиваться из своей полупьяной жизни, чтобы построить новую. И вот тут-то, конечно, Бог мне помог. И именно эту свою биографию я продолжаю выстраивать. Говорят, артисты вживаются в образ. Я не вживаюсь, я игрок. Я играю. Но если бы вы знали, как много я плачу в этом спектакле. Это слезы от моих ассоциаций, от моих воспоминаний. Это слезы, под которые я подкладываю собственное богатство и собственную ущербность моей жизни. Так вот, есть у меня мечта – сыграть роль таким образом, чтобы зритель понимал, что Витька Сухоруков в роли Авнера Розенталя раздваивается между двумя жизнями – между двумя Авнерами. Ой, сейчас плакать буду... (Замолкает на минуту, вытирает слезы). Как мне хочется, чтобы мои Авнеры – до пожара и после пожара – обязательно встретились. И чтобы они разглядели друг друга, чтобы зеркалом для них были их глаза. И когда они увидят друг друга, скажут что-то важное друг другу, мой герой умрет. Но умрет счастливый, а не проклятый, не обиженный, не опустошенный. Уйдет в огромную старинную дверь, из которой брызжет солнечный свет. Так придумал Римас Туминас. И здесь моя личная задача без слов сказать публике: не бойтесь смерти – она наша великая космическая родственница. У нас на Земле все есть – мое, чужое, купленное, украденное, подаренное, но только есть одно родное для всех и каждого – богатого и бедного, глупого и умного – это смерть.

– То есть вы говорите о том, что без смерти жизнь была бы бессмысленной?

– Не совсем. Смерть абсолютна, жизнь – относительна. Потому что мы не знаем, что «там», и не знаем, что нас ждет. И поэтому уход человека из жизни – это восклицательный знак, а жизнь – многоточие. И последнее (мы ведь тоже об этом не задумываемся) – родиться – это случай, а умереть – судьба. Мы рождаемся без разрешения, случайно. Представь себе медицинскую картинку: миллиарды сперматозоидов бегают, догоняют друг друга. Крестики-нолики. И вдруг одна другую встретила, где-то чего-то зацепила, прижала к стене – и началось зарождение нечто нового, чему потом припишут и судьбу, и дадут имя.

– И обрастет судьба сюжетами...

– Да, да. Их припишут биографы.

– Ваш Авнер говорит в спектакле: «Я знаю человека, который никогда бы не опустился до плохого поступка. Это Авнер до пожара». А вы знаете себя «до пожара»?

– Ох, интересный вопрос...

– Иными словами, чего Виктор Сухоруков никогда не сделает сегодня из того, что позволял себе делать «до пожара»?

– Знаете, почему не могу ответить? Просто я, тамошний, даже предположить не мог, что у меня будет такая жизнь сегодня. Я просто этого не ожидал.

– Ну как не ожидали: вы же к этому шли, вы каждый день приходили в ленинградский Театр комедии, играли спектакли. Ну ладно, вам доставались не первые роли, но ведь была мечта, было стремление...

– Да, я играл второстепенные роли, массовку и на большее не рассчитывал. А потом, когда все случилось, когда все кончилось, я растерялся – не понял, что мне делать дальше, ведь меня лишили любимой работы. Я себя готовил только к тому, чтобы не умереть, не оказаться в долгу, не сесть в тюрьму... Мне хотелось быть нужным людям. Но такое желание – иллюзорно. Разве мог я предположить, что Москва примет меня с такой любовью, с такой радостью, с такой любвеобильной корыстью. Уж этого я точно предугадать не мог. Поэтому чего бы не стал сегодня делать Сухоруков? Ой, какой хороший вопрос... Я знаю, что тот Сухоруков завидует сегодняшнему Сухорукову, тот Сухоруков не верит в сегодняшнего Сухорукова. У меня про нынешнюю жизнь родилась поговорка: «Как не со мной». Потому что тот Сухоруков остался там, и он подглядывает за мной сегодняшним и говорит: «Быть этого не может. Ну, давай, живи, радуйся, только не потеряй. Только не потеряй! Только не потеряй!» Мой, «допожарный» Сухоруков не умер, он остался во мне.