Posted 18 апреля 2013,, 20:00
Published 18 апреля 2013,, 20:00
Modified 8 марта, 02:18
Updated 8 марта, 02:18
Режиссер Сергей Соловьев
– Мне всегда казалось, что режиссер, берясь за экранизацию, в чем-то хочет поправить писателя и отразить свой взгляд на людей и события, которые тот описывает. Так?
– Какого писателя? Толстого? О чем ты говоришь? У меня и в мыслях не было с ним спорить или, не дай бог, опровергать его. Когда я читал «Анну Каренину», то был просто заворожен. Вот и все. Безо всяких там концепций и потаенных намерений. Какие тут концепции?
– Как какие? Уже приглашение Янковского на роль Каренина, а Бойко на роль Вронского задает трактовку романа – в центр фильма ставится не жена и не любовник, а муж, который не пользуется большой симпатией Толстого, но, к гадалке не ходи, соберет симпатии зрителей!
– Кто тебе сказал, что он не пользуется? Толстой? Мне он ничего такого не говорил. А вот Иннокентий Михайлович Смоктуновский, который когда-то пробовался на роль Каренина, очень даже вслух говорил, что главный герой романа именно Каренин. Он, мол, в этой истории самый взрослый, самый страдательный и самый ответственный. Двое других ослеплены друг другом и плохо понимают вообще, что с ними происходит. Во что, собственно говоря, они вляпались.
– Я прочел в Интернете добрую сотню откликов на картину. Многие пишут, что в твоей Анне в исполнении Татьяны Друбич нет настоящей страсти.
– Речь, вероятно, идет о нехватке внешних проявлений страсти. Но с этими проявлениями нужно быть очень и очень осторожным. Потому что легко скатиться в дикую душевную безвкусицу. Слезы, крики, заламывание рук и вырывание волос – синонимы не столько страсти, сколько безвкусицы. Я и Достоевского-то не очень люблю за преувеличенность «страстей». Вот Толстой, хотя смотрел на вещи прямо, был очень целомудренный писатель, и у него страсти не приобретали показного характера. Тем более опасаться этого нужно на экране, который все как бы увеличивает. Страсть – это внутренний жар, огонь, который изнутри выжигает человека...
– Мне самому не понравился злобный тон большинства самодеятельных рецензентов. Я бы их понял, если бы они прочли лживую рекламу, заплатили за билет и оказались жестоко обманутыми. Но они-то даром посмотрели фильм по ТВ и негодуют, хотя могли бы попросту переключить канал.
– Чем это объяснить? Думаю, что все-таки я зря не учил во ВГИКе марксизм-ленинизм. Жизнь показала, что Маркс и Ленин довольно толково рассуждали про буржуазию – многое оказалось печальной правдой. Я, скажем, не специалист в экономике, но вижу, что капитализм, может, и хорош для производства курятины или галош, но в кино прямая рыночная экономика – это, по-моему, варварство, ведущее к смерти национальных культур. Эта самая рыночная экономика вырастила уже целое поколение нелюдей, прошедших через попкорновые кинотеатры. А ведь в Москве когда-то были всего пять залов Музея кино, которые формировали совсем других людей. Всего пять залов, где можно было дышать воздухом настоящего кино и настоящей жизни. Жизни людей.
– Многие не любили советскую власть, но приспособились к ней и не смогли приспособиться к постсоветскому времени, даже если материально в нем преуспели. Мы с тобой оба знаем человека, который с энтузиазмом участвовал в перестройке, а теперь проклинает все, чему тогда содействовал, и ненавидит нынешнее российское кино. Ты бы тоже хотел повернуть время вспять?
– Я вижу, что мы примитивно расстались с советской системой. Вероятно, следовало отобрать, с чем проститься и что сохранить. Сейчас трудно понять, кто мы и где мы. Иногда кажется, что у нас дела, может быть, даже не лучше, чем в Венесуэле. Чавес хотя бы обладал праздничной революционной демагогией. Он свой народ ею воодушевлял. А у нас и этого нет, да и чем нас теперь воодушевишь? Самая весомая наша потеря – это культура.
– Боишься, что под воздействием западной культуры русские перестанут быть русскими?
– Да нет, этого я даже и не боюсь. Всё ориентировано на успех и на деньги. Как может русский человек быть ориентирован на успех и на деньги? Даже советские фарцовщики такими убогими не были. У них был еще и кураж.
– Модуль нации зависит от эпохи, в которую она живет. Советизированные русские тоже казались извращением сравнительно с тем, какими они были в царское время. Возьми персонажей Островского – сплошь хапуги, а ведь самые что ни на есть русские…
– Я при царском времени не жил и живого суждения не имею. Я просто знаю, что от тех времен нам остались, допустим, Блок и Головин. Мне и этого вполне достаточно. Другая жизнь – другие люди. Помню, Ермаш (Филипп Ермаш – председатель Государственного комитета СССР по кинематографии. – «НИ») хотел картину о Блоке к 70-летию советской власти. Вызвал меня, обещал на фильм кучу денег. Ну кто из продюсеров сейчас способен на такой разговор?
– А ты предложи нынешнему министру культуры фильм о Пушкине, который борется с клеветниками России, он тебе и не такое пообещает.
– Да? А Ермашу я тогда сказал: «Где же мне найти исполнителя? Сейчас и лиц-то таких нет. Позову кого-нибудь, выйдет он на экран, а люди скажут: «Вот же долбак Соловьев! Какой же это Блок, это артист из Театра-студии киноактера». Ермаш спрашивает: «А бергмановские актеры тебя устроят? Выбери любого, мы оплатим». Я сомневался: «Ну зачем вам про Блока. Хотите, чтобы я показал, как он приветствовал советскую власть, и сожжение личной библиотеки революционными матросами?». Он говорит: «Конечно. А это что, неправда?». «Я говорю: правда, но помер-то он от того, что увидел, чем заканчивается сожжение книг и во что выливается «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Но вам же этого не надо?» – «Да, этого не надо! А ты как думал?» Я тогда, честно говоря, никак не думал. А теперь думаю, что зря я тогда отказался.
– Сейчас предлагаются разные меры, не знаю, как назвать, по русификации или нацификации проката. Вплоть до железного занавеса, сквозь который не просочится ни одна голливудская картина.
– Ну, может быть, и так. Или сяк. Вообще-то я думаю, что все уже поздно. Но вдруг? Хотя бы это вдруг. может быть, что-нибудь и переменило. Конечно, стыдно за колониальный прокат в собственной совсем не колониальной стране. Вот китайцы вполне понимают опасность колонизирования проката у себя в стране. Когда я последний раз был в Китае, лет пять–семь тому назад, они официально выпускали 16 американских картин в год. «А что у вас на фестивалях делают представительнейшие американские делегации?» – «Они добиваются, чтобы им разрешили выпустить семнадцатую». Это при том, что практически любой из американских фильмов можно свободно купить на DVD.
– Полагаешь, что если заставить владельцев кинотеатров под угрозой расстрела крутить российское кино, это увеличит их посещаемость?
– Ничего я сегодня уже не предполагаю. Но если что-то произойдет лет через 10–15, мы вырастим своих новых зрителей...
– Тех российских фильмов, которые сейчас выпускаются, не хватит, чтобы покрыть зрительские потребности. Ни количественно, ни качественно. Ты ежегодно проводишь фестиваль молодого кино в Ханты-Мансийске и показываешь множество наших дебютов. Много среди них таких, которые смогут привлечь массы людей?
– А зачем привлекать массы? Их не привлекать надо, а научиться с ними разговаривать. И легкомысленно, и серьезно. Так, как разговаривают с собеседниками, которых уважают.
– Это куда реалистичнее, чем внедрение в школьную программу сотни фильмов, половина которых устарела. Кстати, не назовешь ли картины последнего времени, снятые начинающими режиссерами, которые произвели на тебя впечатление?
– «Портрет в сумерках» Никоновой и Дыховичной. Он позволяет мне понять самого себя. Ромм, у которого я учился, когда-то нам говорил: «Мы взаимонужные друг другу люди. Я могу кое-что полезное рассказать вам о нашем ремесле. А вы мне – о живой жизни».
– С Роммом ты был хорошо знаком?
– Ну вроде бы да. Однажды я пришел к нему домой, принес сценарий – дело было довольно поздно вечером. он покрутил его в руках и спросил: «Слушай, а ты выпиваешь?» – «В каком смысле?» – засмущался я. Малопьющий Ромм, у которого в тот вечер было гнусное настроение, пошел на кухню и принес оттуда бутылку Johnny Walker. Слово за слово, мы ее часа через два и уговорили. Провожать меня уже ночью он пошел к лифту. «Какой чудесный вечер!» – заплетающимся языком проговорил я. «Вечер действительно хороший», – подтвердил Ромм. – Но зачем ты надел мою шапку?»
– Недавно отмечали 60-летие смерти Сталина, и грех не спросить, что ты думаешь о тех, кто его до сих пор превозносит?
– Тут слов моих никаких нет. К тому же среди людей, с которыми я общался всю жизнь, не было и нет ни одного, кто бы мало-мальски терпимо к нему относился. А про народ что говорить? Иногда слышишь: «Может, народ у нас тебе не нравится? Народ плохой?». Ну, может быть, и плохой – вследствие хотя бы последних двухсот лет трагической русской истории. А про Сталина что я думаю? Я помню, как я первый раз о нем что-то подумал. Шел я в школу в кромешной утренней питерской тьме. Догнал меня двоечник и третьегодник некий Щукин и говорит: «Пойдем поссым». Я говорю: «Не хочу». – «Тебя никто не спрашивает, хочешь ты или не хочешь, просто пойдем и поссым». Зашли в какой-то темный двор, там луна светит и вьюга свищет. Достали пипетки. И тут Щукин жутким таким голосом говорит: «А ты знаешь, что Сталин – предатель?!» У меня чуть пипетка и не отвалилась. Эту сцену я до сих пор помню в подробностях. И существо того сообщения Щукина жизнь как-то подтвердила. Никаких оговорок в отношении к Сталину все-таки, я думаю, быть не может. Разумеется, если мы цивилизованный народ. Нашумевшая история с Триером, когда его в Каннах за неловкую шутку про Гитлера объявили персоной нон грата, показывает, что европейцы это вполне понимают. А у нас куча народа до сих пор время от времени по какому-то поводу на Сталина так и молятся. Согласись, это глубоко ненормально…
Справка «НИ»