Путь к себе через гильотину

В своем эссе «Объяснение «Постороннего» Жан Поль Сартр, среди прочего, отмечает, что главный герой Артур Мерсо «остается непроницаемым. Это не Дон Жуан и не Дон Кихот от абсурда, скорее это какой-то Санчо Панса абсурдности. Он здесь, перед нами, он существует, но мы не можем ни полностью понять его, ни вынести о нем окончательного суждения, и все же он живет, и только его художественная зримость способна оправдать его в наших глазах». Лукино Висконти в своей экранизации «Постороннего» придав философскому «абсурдному человеку» индивидуальные черты Марчелло Мастрояни, попытался сохранить важнейшее ощущение нашей разобщенности с героем, его предельную отчужденность. Хотя органика Мастрояни настойчиво уводила от «Санчо Пансы абсурдности», а магия его обаяния никак не давала увидеть в экранном варианте героя Камю «убогого бездушного дурачка», потрясшего первых критиков вышедшей повести.

Молодой режиссер Екатерина Половцева в своих предпремьерных интервью назвала Артура Мерсо настоящим героем: «Хочется прожить свою жизнь так, как ты это чувствуешь, как ты этого хочешь, а не как кому-то надо. Говорить, что ты чувствуешь, а не то, что от тебя требуют, оставаться самим собой. Это очень трудно. Но вот главный герой Камю – Мерсо – смог уйти от этих условностей, но поплатился за это жизнью. Не каждый может такой смелый шаг совершить. Он смог. И для меня он – герой».

Романтически-восторженное девичье восприятие лжесвидетеля, убийцы (пусть убившего без предварительного умысла), черствого сына и любовника – Мерсо, безусловно, озадачило бы и Камю, и Сартра, да и Висконти. Наверное, анализ перевертыша в отношении к «Постороннему», произошедшего всего за семьдесят лет, могло бы многое прояснить в динамике общественной нравственности. Философская модель абсурдного человека вдруг стала восприниматься чуть ли не образцом и примером для подражания. А герой, лишенный всяких личностных качеств, – чуть ли не борцом за свободу личности.

Но философствование о размывании моральных норм, сбившихся в какую-то неудобоваримую кашу, нас бы далеко увело собственно от спектакля, который и сложнее, и умнее всех режиссерских деклараций.

К счастью, Екатерина Половцева не стала подминать текст Камю под собственное «видение», сохранила все нюансы и повороты одного из самых изощренных текстов Камю. И «Посторонний» на Другой сцене «Современника» отнюдь не превратился в гимн убийце, но сохранил ту двойственность по отношению к герою, которую Сартр считал главным достижением Камю, уклонившегося от всех однозначных оценок.

Екатерина Половцева сумела сценическими средствами передать жару Алжира и прохладу морской воды, скученность в доме, где живет герой, и ощущение опасности чужеземной восточной жизни, в которой герои и впрямь «посторонние». Раскрытые театральные трюмы, в которые герои «ныряют, как в воду, и над которыми взлетают, как резвящиеся дельфины (похоже, пол под сценой проложен батутами), – и море готово. Настоящая яичница шипит на видавшей виды сковородке, официант в кафе предложит сок одному из зрителей в зале. Вещная среда небогатого быта алжирского клерка воссоздана остроумно и убедительно.

Играющие по нескольку ролей исполнители с удовольствием меняют маски, парики, накладки, шляпы, береты и прочие аксессуары. Преображение происходит прямо на глазах зрителей, откровенно, как в цирке. О цирке напоминает и парад гимнастических трюков: плавание на батутах, легкие пробеги по стенке, когда увлекшийся Мерсо шалит с Раймоном.

Все актеры меняют маски, купаются в характерности предложенных ролей-зарисовок. И только Мерсо – Илья Лыков, ведущий повествование, – остается неизменным. В предпремьерном интервью актер со смущением признался, что совсем не похож на своего героя: «Я бы так не смог» (что слава богу!). Кудрявый смешной мальчик и впрямь мало похож на «замороженного» героя Камю с его атрофированными чувствами и реакциями. Скорее Мерсо в исполнении Ильи Лыкова заставляет вспоминать о жертвенных барашках, предназначенных исключительно для заклания.

Он сидит растерянный в морге у гроба матери, не зная, как положено себя вести. Легко принимает предложение поужинать соседа-сутенера. Так же легко соглашается на лжесвидетельство, чтобы этого случайного знакомого выгородить. Стреляет он так же легко, ни на мгновение не запинаясь ни об какие заповеди.

Мерсо Лыкова точно несет к запланированному финалу какая-то ему самому неведомая сила, не давая возможности притормозить. Приговоренный к смерти, этот Мерсо сохраняет душевное спокойствие (в отличие от героя Мастрояни, судорожно вжимавшегося в тюремное окно и не смыкавшего глаз по ночам). Сохраняет легкость и невесомость. И только его мысли впервые выходят за пределы собственного «я» и обращаются к миру вокруг: «Я в первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира. Я постиг, как он подобен мне, братски подобен».

Пройдя по жизни и нигде не остановившись, ни в ком не почувствовав нужды, герой накануне казни мечтает о людях, которые будут смотреть на него в последний час, о людях, в чьей толпе он ощутит себя менее одиноким.