Актер Игорь Миркурбанов

– Игорь, в вашей жизни случались абсолютно неожиданные ходы, на грани выходки. Так считали, наверное, многие ваши коллеги. Как, например, возник на вашем пути Евгений Арье, который был вашим педагогом в ГИТИСе?

– Он пригласил меня в израильский театр «Гешер» на роль Рогожина в «Идиоте».

– Но одно дело – такое предложение, такая роль. А другое – вообще уехать в другую страну и прожить там ни много ни мало десять лет.

– Да я и не уезжал вообще навсегда, я уезжал работать. Потом случился там спектакль о катастрофе (спектакль на тему холокоста «Адам – сукин сын» – одна из самых ярких экспериментальных постановок театра «Гешер». – «НИ»), и пришлось много ездить по фестивалям.

– Вы действительно отказали Стивену Спилбергу, когда он приглашал вас сниматься в «Списке Шиндлера»?

– Да, я не мог оставить театр, мы как раз были на гастролях с этим спектаклем. А потом случились и другие роли. Сюда мне было страшновато возвращаться – время было тяжелое и не совсем понятное мне. В театре здесь нечего было делать совсем, а в «Гешере» мы старались соответствовать высокому уровню, и дисциплина у нас там была солдатская, и практика, выматывающая актера. Но я сейчас больше не о театральном, я немножко о другом. Какие-то человеческие качества в израильтянах для меня явились своеобразным потрясением. Открытость и готовность бескорыстно помочь у людей и светских, и верующих там – на уровне закона. Мы здесь чаще всего сталкивались с совершенно обратным. Деликатность воспринимается как приглашение к атаке. Я был удивлен наивности израильтян – они, как дети, в своих реакциях и проявлениях. Мы с нашим багажом испорченности считываем их проявления моментально. Меня это поразило. В то время там было много наших актеров. С Михаилом Козаковым мы пересекались. Он меня поддерживал и вдохновлял, после спектаклей мы с ним подолгу разговаривали. И уже здесь, в Москве, он пригласил меня в свой фильм «Любовник». У нас был подписан контракт, но его обманули продюсеры. Так не случилось совместной работы…

– Но вы «Гешер» в конце концов оставили и ушли в никуда – просто в автономию?

– Практически – в никуда. Только через некоторое время пришел на телевидение. Мир в Израиле хоть и наивный, но капиталистический. Благодаря телевидению я мог существовать какое-то время. Обычные программы, ничего особенного. Работал и режиссером мультикамеры, и ведущим.

– Для жизни это было полезно, а для профессии?

– Мне было важно освоить новую специальность. Я ведь все равно все тяну в профессию. И Эйнштейна, и Грегори Бейтсона с его дабл-байндом. Крупность плана, монтажные стыки, ракурс – все это имеет отношение к тому, что ты делаешь потом на сцене.

– Вы все-таки вернулись в Москву через 10 лет. Значит, здесь о вас помнили?

– Начал здесь сниматься в кино у Ивана Дыховичного в фильме «Вдох-выдох». Иван был прекрасным человеком. Для меня он – пример того, как должен вести себя режиссер на площадке, всегда сохраняя самообладание, выдержку, расположенность к добру, к юмору. Он прекрасно формулировал. Я никогда не видел его в дурном расположении духа.

– Это вы говорите – актер, переживший диктат Андрея Александровича Гончарова?

– Гончарова – великого, мы боготворили, отдавая дань его неукротимому темпераменту. На него было невозможно обижаться. Это была невероятно масштабная фигура. В нем никогда не было пошлости, он был высок, велик, романтичен. Он нас подтягивал как-то до своего уровня. И если и кричал, то от несоответствия, и в этот момент мы понимали, что его беспокоит. Он никогда не был равнодушен. Никогда. Мне уже здесь Костя Богомолов рассказал, что во время прогонов мэтра запирали в кабинете. Иначе он останавливал прогон, если что-то было не так. И тогда – всему конец! Но он умел и окрылять, умел безумно и как-то по-детски радоваться успехам учеников. Он был потрясающим педагогом. И страсть к высокому он прививал.

– Вы ведь ушли, что совершенно невероятно, и от Юрия Петровича Любимова? А там у вас был Чацкий. Вот уж действительно «Горе от ума»…

– Я у Любимова был совсем недолго, но я ему благодарен за то, что он меня с Судзуки познакомил, с его методом. Но что тогда творилось на Таганке, вы и представить себе не можете. Я не мог там находиться. Сострадал Любимову очень. Я не вникал в разборки, но всегда отчетливо понимал: если вам плохо – уйдите. Зачем отравлять себя и все вокруг? Но вот эти актерские обсуждения в курилке, когда это все через губу, через сигаретку. Вместо того, чтобы учиться. Я мог приходить, сидеть на репетициях, часами смотреть и слушать, понимая, насколько мне это важно. По восемь часов длились репетиции, и он не прерывался. Могла только дважды зайти Каталин и подать ему стакан воды. А ему уже было 90 лет. Он говорил без микрофона. Правил страстно, остро, точно, умно, блестяще. Правил поэзию, правил строку, как большой Мастер. Его нужно было слушать, слушать, слушать и мотать на ус, а не в спину ему хамить или со сцены бросать дикие реплики.

– Поэтому вы и ушли оттуда?

– Сама эта атмосфера была удручающей.

– Как случилось, что Олег Табаков пригласил вас в свой театр? Вы уже знали Константина Богомолова?

– Я посмотрел в МХТ «Год, когда я не родился». Посмотрел и как-то задумался: вот это может быть именно мой режиссер. А я ведь, знаете, как раз посмотрел в театрах подряд несколько премьер, и мне как-то поплохело от актерских кривляний и мотаний по сцене. У меня было ощущение от театров совершенно жуткое. На тот спектакль Богомолова я опаздывал и успел чудом. Меня восхитило всё. В антракте я сидел и думал: круто, умно, страшно, точно. Спустя полтора месяца прозвучал звонок с предложением. Но это пока ничего не решало. А после генеральной репетиции Табаков, проходя с Костей мимо, неожиданно бросил: «Игорь, играйте весело, уверенно и свободно – считайте, что вы уже в труппе». Ну, знаете, как Олег Павлович может. Так случился МХТ, и стали появляться в моей жизни люди радостные, профессиональные, неизменно вежливые и приятные. И театр, и место, требующее соответствия. Место, которое подтягивает, выправляет и предлагает быть сконцентрированным на высоком.

– И началось ваше плотное сотрудничество с Богомоловым? У вас сейчас с ним три спектакля?

– У меня четыре роли в трех его спектаклях.

– А как рождался «Борис Годунов», последний по времени ваш с Константином спектакль?

– В любви. Как и предыдущие. Муки родовые и предродовые, если они и есть, Константин Юрьевич предпочитает не демонстрировать и умело скрывает.

– Как вам сейчас работается с ленкомовскими и мхатовскими актерами? Как вы вписались в среду?

– С актерами репетируется и играется легко. Они прекрасны. Все. Про среду не знаю, потому что не уверен, что театр – это какая-то среда, куда нужно вписываться.

– Ставить сами ничего не собираетесь?

– Пока нет. А сейчас уже и времени на это нет.

– А в кино вам предлагают что-то новое?

– Новое? У нас, к сожалению, пока мало что меняется по части телевидения и кино, и никогда нельзя быть уверенным в результате.

– И как вам живется в новом качестве – вы же теперь «столичная прима»!?

– Вы думаете?

– Конечно. Вы-то сами об этом всегда знали, но теперь об этом знают очень многие люди. Даже те, которые вас до конца не понимают, просто об этом знают.

– Но во мне самом ничего не изменилось. На меня, может, в силу моей болезненной застенчивости и психостении это никак не повлияло.

– «Я был бы очень счастлив, если бы меня все любили», – говорит ваш герой в том самом фильме «Вдох – Выдох», по которому вас так помнили в России. А вы?

– Можно отшутиться, конечно, но это очень серьезная тема. Вообще, в мое понятие счастья это не входит. Ну да, хорошо было бы…

– Сейчас у вас такой этап, когда можно сказать: я пришел в назначенную точку. У вас сейчас все в порядке? Вы как русский человек на рандеву – с хорошим багажом, с метаниями своими?

– Я все равно в тревоге. Всегда. Характер такой. Перед каждым спектаклем дико психую до первого шага на сцену…

Полную версию интервью читайте на сайте www.teatral-online.ru