Болезненная жемчужина

Как правило, успех музейной выставки зависит от двух моментов. Это либо «цепляющая за живое» тема, либо цепляющая арт-звезда. Русский музей в разные времена пробовал и тот, и другой подходы. Было время, когда здесь стали эксплуатировать всякого рода завлекательные солянки типа «Красный в русском искусстве» (использование красного цвета – от икон к ХХ веку) или «Большие картины» («крупноформатная живопись»). Но всегда тематический блеф уравновешивали беспроигрышные козыри в виде знаковых имен. Когда же бренд (художник) и тренд (яркая тема) сходятся в одном месте – получается просто замечательно. Именно так произошло, к примеру, с Павлом Филоновым: мало того, что это загадочный гений авангарда, так еще изобретатель особого «аналитического» стиля.

Сейчас Филонов переезжает в Москву и готов открыться в Пушкинском музее, а его место в срочном порядке занял не менее примечательный мастер из предыдущей эпохи Серебряного века. У Врубеля есть две очень подкупающие черты: он изысканно декоративен и литературен. Все знают его «Демонов», лермонтовских мятежных духов, и все знают его цветочные картины (вроде «Сирени»), в которых живописный мазок превращается в сияющую мозаику. Короче говоря, вновь джек-пот. По какой-то неведомой причине ни один из центральных музеев так и не решился на монументальный показ Врубеля в марте. Третьяковка обошлась графическим экскурсом (в дуэте с Борисовым-Мусатовым). У Русского музея, в свою очередь, не хватило ни материала, ни сил.

Проблема в том, что Русский музей владеет довольно специфическим врубелевским собранием. Здесь имеются, с одной стороны, ранние работы ученика Академии художеств, где он под руководством Чистякова только нащупывает свою интонацию. И именно в этих студенческих вещах (дипломная работа «Гамлет и Офелия») проявились его первые душевные метания: от выбора сюжета (двусмысленный и непроясненный) до маниакального нежелания сделать последний мазок («Гамлет» так и не закончен). На другом полюсе – корпус рисунков, выполненных уже в психиатрической лечебнице после 1904 года, кода приступы меланхолии лишь изредка перемежались просветами работоспособности. В этом смысле – медицинском и очень актуальном ныне аспекте маргинальности – самой интересной оказываются серии «Жемчужина», где Врубель бесконечно фиксирует перламутровые переливы, и «Бессонница», последние клинические элегии. Классические и широко известные вещи созданы по большей части для московских покровителей, и прежде всего, для Саввы Мамонтова. Ими владеет Третьяковка. В Питере таких «зрелых» картин совсем немного – «Демон летящий» да инфернальный «Шестикрылый серафим». Отсюда и получилась странная и несколько депрессивная экспозиция, с неровными, то с откровенно неудачными, то с откровенно вторичными, а в лучших местах – с личными работами (например, пронзительный портрет рано умершего сына). Здесь Врубель предстает не как триумфатор модерна, новорусского стиля начала ХХ века, а как глубоко несчастный человек. Питерская хандра догнала-таки любимца подмосковного Абрамцева.