Актер Леонид Ярмольник

– В последнее время разразилось много скандалов, связанных с известными актерами. То подруга одного после его смерти выпустит мемуары, в которых вранье перемешано с правдой, то любовница другого при живой жене разгласит интимные подробности своей с ним жизни. Вашу жену Ксению, которая близко знала Высоцкого, недавно сняли скрытой камерой в фильме про Владимира Семеновича.

– Да, ее долго упрашивали сняться, а когда она отказалась, сняли исподтишка. Меня не задевает то, что показано в этой картине. В ней много хорошего. Задевает только способ, которым это было сделано. Есть же вещи, о которых достойные люди публично не говорят, а говорят только на кухне за чаем.

– Как вы считаете, должен ли удовлетворяться интерес публики к интимной жизни известных персон?

– Этот интерес –дешевка и глупость сегодняшнего дня. Пища для серых мышей, как я говорю. Заполнение внутренней пустоты. Из мемуаров, которые мне попадались, я смог прочесть только книги Данелии и Елены Кореневой. Потому что в них рассказывается о жизни, а не о себе, любимом. Мне уже раз 15 предлагали написать мемуары. Да что там написать, за мной будут ходить и записывать. Что записывать? Я не хочу, чтобы люди тратили время на мои рассказы – пусть прочтут что-то более стоящее. Я актер и хочу, чтобы меня смотрели в кино. Все это – обесценивание ценностей и деморализация общества. Люди дезориентированы. Читают и смотрят не то, что им надо, а то, на что указывает реклама. Особенно молодежь, которая не знает, что сладкое, что горькое, что свет, что тьма, что правда, что ложь.

– А вы в этом возрасте знали?

– У нас при всех запретах и всеобщей совковости все-таки было понимание, кто есть кто и что настоящее, а что подделка. Недавно Валера Тодоровский дал мне кассету с «Морем внутри». Я посмотрел и сказал, что это просто отпад. Точнее, улет. Помните, как герой встает с инвалидной каталки и летит?

– Да.

– Лучший фильм, который я видел за последние 10 лет. Валера спросил: «Как ты думаешь, найдется в России хоть один человек, который бы дал на него хотя бы сто тысяч долларов?». Я без паузы ответил: «Нет».

– Вы бы тоже не дали?

– Я бы дал. Но вы же понимаете, о чем он говорил. Есть вещи, которые нельзя сделать ни в одном виде искусства, только в кино. Если бы я учил студентов, как снимать фильмы, я бы попросил их для начала найти сто вещей, которые можно сделать только на экране. Если сделать хотя бы несколько из них, получится настоящее кино.

– А что у вас за проект с Тодоровским?

– Большущий мюзикл. Хотим сделать по всем законам, не пропуская нюансов, которые для этого необходимы. С американской тщательностью.

– Американские мюзиклы сначала апробируются на Бродвее, а потом идут в массы.

– К сожалению, Бродвея у нас пока нет. И в основе фильма не известная уже пьеса, а оригинальный сценарий Юрия Короткова, написанный им в соавторстве с Тодоровским задолго до «9 роты». Валера давно мечтал снять мюзикл, но до сих пор руки не доходили. Трудный проект. Все песни и танцы надо выверять заранее в репетиционном помещении, чтобы на съемочной площадке быть максимально готовыми. Так что вся наша апробация будет в павильоне.

– И вы будете петь и танцевать?

– Нет, у меня там небольшая роль, не считая роли продюсера, конечно. Картина-то молодежная. Про первых ласточек свободы в СССР – стиляг 50-х годов. Большие роли исполнят молодые актеры. А мы с Янковским и Гармашом сыграем родителей. Но вообще рано еще об этом говорить.

– А как ваша многолетняя работа «Трудно быть богом» по Стругацким с великим и ужасным Германом? Когда мы с вами виделись в прошлом году, вы с ним были в состоянии разрыва.

– Работа понемногу двигается. И взаимоотношения, тьфу-тьфу, снова замечательные. У меня такое ощущение, что я с ним несколько жизней прожил.

– А что, гениальный был бы проект – режиссер снимает актера в течение всей жизни.

– Чью жизнь вы имеете в виду? Лично я рассчитываю закончить сниматься у Германа прежде, чем умру.

– Алексей Юрьевич, с которым я недавно беседовал по телефону, такого оптимизма не выражал. Более того, определенно заявил, что помрет раньше, чем закончит картину.

– Нам три сцены остались – тюрьма, сцена с Вагой Колесо и финал. По идее, к апрелю съемочный период мы должны одолеть.

– И лет на пять перейдете в монтажно-тонировочный?

– Он мне как-то даже сказал: «Леня, мы скоро заканчиваем. Я бы хотел, чтобы во время озвучания ты ни на что не отвлекался» (cмеется). Я уже столько с ним прожил, что отношусь к этому с невероятной симпатией. Ну, есть в моей жизни такая особая провинция – Герман.

– Провинция?

– Что-то такое, что не подходит под общие стандарты и мерила. Некое четвертое измерение, с которым я смирился и которое полюбил.

– То-то я вижу, что вы изменились. Стали мягче, терпимее. Я, признаться, опасался, что вы не выдержите этого марафона.

– Сам боялся. Но теперь уже выдержу. Я с ним действительно повзрослел. Понял, что многое в жизни бывает. Даже то, что вначале вызывает у тебя абсолютное неприятие, потом оцениваешь как необходимый жизненный опыт. И воспитание в себе умения прощать. Парадокс – с одной стороны, все это ужасно тянется, с другой – проходишь ускоренную школу взросления.

– Передал ли он вам хотя бы отчасти свое видение мира?

– Безусловно. Ловлю себя на том, что на многие вещи стал смотреть как бы его глазами. Понимать, почему он так хочет приблизить художественное кино к документальному. Это невероятно важно и невероятно трудно, но когда получается, то с этим мало что можно сравнить. Это высший пилотаж. Он хочет, чтобы артисты у него были документами, чтобы вещи были документами. Он хочет быть максимально точным во времени, в атмосфере и даже в запахе. Вряд ли я первый, кто говорит, что в его фильмах экран как будто пахнет.

– О какой документальности может идти речь применительно к фильму по повести братьев Стругацких, действие которого происходит в будущем и в условной стране?