Девчоно-мальчишка

Красивых, двадцатидвухлетних полным-полно в сегодняшней России – правда, больше среди нелитературной части отечественного человечества, и преимущественно – женской.

Если исчислять пятью студенческими годами каждое новое поколение, то последние десять поколений остались в нравственном одиночестве, не выдвинув из собственных рядов ни одного своего поэтического выразителя, хотя были отдельные талантливые поэты, но не доросшие до общенародной значимости.

После плеяды шестидесятников последней крупной, самостоятельной фигурой стал изгой советского образования, самоучка Иосиф Бродский, чьи стихи начали распространяться в самиздате и выходить на Западе во многом благодаря отважному репортажу Фриды Вигдоровой с позорного судебного процесса по делу известного лишь узкому кругу друзей и почитателей ленинградского «тунеядца».

Именно у него наши постмодернисты переняли саркастическое отношение к действительности (которое она заслужила, ибо потеряла способность иронически взглянуть на себя). Однако монотонно высокомерные стихи потеряли человеческую теплоту, усвоив брезгливую холодность, не унижающую себя до сочувствия, заносчивое презрение к публицистической гражданственности, непозволение себе опускаться до простой сердечности даже в любовной лирике. В постмодернизм была спасительно заложена идиосинкразия к риторике, но разрушительно внедрено недоверие к идеализму, ко всему, что хоть чуточку, но попахивало смолой романтических бригантин, особенно с алыми парусами.

Александр Межиров, отвечая сарказмом на сарказм, остроумно заметил: «Современная молодая поэзия напоминает мне хоровое исполнение сольной арии Бродского». Новых гениев из массы кандидатов явно не вышло. Пустынность поэтического горизонта становилась еще более угнетающей от ухода из жизни то одного, то другого поэта-шестидесятника.

В день похорон Булата Окуджавы я прошел от Театра Вахтангова, где прощались с покойным, вдоль многотысячной очереди, вглядываясь в лица его слушателей и читателей. Меньше всего было здесь людей среднего возраста – они в многочисленных офисах делали деньги (именно этот беззастенчиво деловой подвид русских младобизнесменов если и почитывает стихи, то чаще всего именно постмодернистские). Но было много навсегда молодоглазых бабушек-шестидесятниц с внуками и внучками, родившимися преимущественно в девяностых. Я подходил к этим детям, расспрашивал их. Все они знали песни Окуджавы – это были колыбельные их детства. Я написал впоследствии:



Поколенья нового потерю

в поколеньях возместит иных

твой, Россия, вечный,

млечный стих.

В девятидесятников не верю.

Верю в девяностиков твоих!



И вот передо мной книга одного из первых девяностиков в русской поэзии – Марии Протасовой. Она пишет о себе: «В людях, стихах, картинах и музыке люблю простоту – не ту, которая результат упрощения сложного, а ту, которая в основе всех вещей. Привлекает и увлекает меня сила главных стихий – воды, земли, воздуха, человеческого духа. Любая энергия, которая очищает и зажигает. Сумма таких сил, по-моему, и называется – Бог.

Два года назад у меня умерла бабушка. У нее был рак. Я и до этого видела, как люди умирают, что делают с ними болезнь и страх смерти. То и другое кого угодно может сломать. Но когда умирала моя бабушка, умирало только ее тело. В ее глазах была вся жизнь и вся любовь, на которую только способен человек. Я видела этот свет, и сегодня это, пожалуй, главный факт моей биографии».

Написано просто, но сильно и не банально. Удастся ли Марии Протасовой вырастить в своих глазах такой же свет и передать его стихами или хотя бы глазами своим внукам (это ведь тоже хоть и не написанная, но светящаяся поэзия)? Нельзя ханжески бояться выступлений совсем молодых музыкантов, издания стихов юных поэтов, организации выставок детских рисунков только по той перестраховочной причине, что это может «испортить» одаренных детей. И нечего удивляться и даже негодовать, что какая-то шестнадцатилетняя «козявка» ничтоже сумняшеся берется рассуждать даже на гражданские темы.

Я, например, до сих пор рад, что мои первые стихи были напечатаны, когда мне было чуть больше пятнадцати лет. Но меня никто не «захваливал», не «избаловывал», а счищали с меня рашпилем всё неестественное, доказывая преимущество исповедальности перед выдумыванием самого себя.

Книгу Марии Протасовой мне подарил Олег Хлебников, безошибочно отчеркнув ее лучшие стихи. Я никогда не видел Марию и даже не разговаривал с ней по телефону. У нее есть еще немало литературщины, нечетких рифм и случайных слов, но она мне понравилась тем, что в противовес превалирующему интернетному маргинализму, искусственно усложняющему не такие уж сложные вещи, лишь бы выглядеть позагадочней, хочет быть понятой другими и понимающей других. У нее есть строки, которые свидетельствуют о ее постепенно зреющей зрелости, всё более проступающей изнутри совсем еще юной души:



Да – вот еще –

не надо забывать,

Что время нас умеет убивать.

Как хочешь назови –

«взаимность», «месть» –

Оно сожрет всё,

что захочет съесть.

Ладони взмах,

каштановую прядь,

И смех, и страх

оно вольно забрать,

И этот мир на краешке стола,

И наплевать ему, что я мала.

Одно навек

мне следует забыть,

Что выход есть, и он простой –

не быть.

Нет проще и удобнее – поверь,

Но я жива, и мне –

в другую дверь.



Она не настолько уж «проще простого» (как названа ее книга) – эта девчоно-мальчишка.

Вроде бы легкое стихотворение «Эпитафия», в укачивающем ритме «Песни о Гайавате» Генри Лонгфелло, а ведь оно так многослойно – от отрицания силы слова до воспевания его мощи. А «Письмо Киплингу» – это даже не прикидывающийся игрой в исторические аллюзии серьезный разговор о сегодняшних нас. И почему бы не вспомнить и Киплинга и не поговорить с ним о судьбах всех империй, включая нашу?

Но стихотворение это звучит весьма двусмысленно, ибо в нем можно заподозрить ностальгию по сталинской империи, странную для девочки, которая молится на поэзию жертв этой империи – Анны Ахматовой и Марины Цветаевой. Все мы, и я в том числе, запутаны историей. Ее узлы надо осторожно развязывать, а не разрубать по-имперски – иначе можно пройтись по живому. Мне настолько нравится Ваше, Мария, своевольное дарование, что я сначала понял это стихотворение как саркастическую отповедь империоманам, а последнюю строку как спародированную Вами их самоупоенную отповедь и А.Д. Сахарову, и другим правозащитникам, боровшимся за свободу и Вашего, Мария, будущего. Но друзья, которым я восторженно показывал Вашу книжку, обратили внимание на то, что это стихотворение можно интерпретировать и наоборот.

Возможно, там недостает только одного четверостишия, которое всё бы расставило по местам. Стараюсь отделаться от своих опасений, хватаясь за Ваши же строчки о зловещем оскале ГУЛАГа. Но всё-таки от чьего имени обращаетесь Вы к тем, кто мечтал и мечтает о невозвращении имперского террора: «Мечтатели… Не дождетесь!» И кто они, эти «мечтатели»? Неужели родственники миллионов людей, замученных в застенках империи? Ведь это они прежде всего не хотели бы, чтобы имперская трагедия их отцов и дедов повторилась с детьми или внуками. Или Вы думаете, что возможно воскрешение империй в умилительно нежных вариантах? Не жестоких империй не бывает, Мария. Я не могу представить, что Ваше талантливое доброе сердце даже краешком могло догадываться, что Ваши строки могут быть поняты так. Недосказанность, размытость хороша в интимной лирике, а в гражданской поэзии может быть непредугаданно неосмотрительной. Я сам в этом иногда непростительно заблуждался. Но потом написал, чтобы не впадать в иллюзии по поводу воскрешения империй:



Тот, кто вчерашние жертвы

забудет,

может быть,

завтрашней жертвою будет.



Что меня ограждает от опасений в том, что творится в талантливой, но все-таки очень юной Вашей голове, так это Ваша чистота в стихах о любви.

После стольких интернетских циничноватых стихов о сексе так радостно найти в стихах юного поэта – девчоно-мальчишки с курносым носом, задранным в небо, – слава Богу, неумирающее благоговение перед любовью как перед единственным спасением от самоубийственных искушений:



Если сердце болит

И от холода ежится,

Не стесняйтесь любить –

Остальное приложится. […]



Умирать или жить

С этим чувством не страшно.

Вы умели любить,

Остальное – не важно.



Как драгоценно светится в этих строках незакавыченная цитата из Окуджавы! Подражательство? Нет, продолжение.

Эпитафия

Ничего слова не весят,
Ни шиша они не стоят,
И хлебов из них не месят,
И дома из них не строят.

Их на плечи не накинешь
И в стаканы не нальешь.
Больше скажешь – раньше сгинешь,
А смолчишь – не пропадешь.

Ничего слова не значат,
Ни фига они не могут,
Те, кто думает иначе,
Вымирают понемногу.

Нет души – сплошное тело.
Есть живот, но нет живого.
Наступают люди дела,
Исчезают люди слова.

Но, когда пройдут и канут
Годы, денежки и флаги,
Расцветут слова и станут
Нашей жизнью – на бумаге.


Письмо Киплингу

Империя умерла?
Могильщиков – к высшей мере!
Пусть перья ее орла
На шляпах других империй.

Но грозный ее оскал
Цветет на костях ГУЛАГа –
От сумрачных финских скал
До сонных китайских пагод.

Пусть ужас бродит окрест
Ее остывшего тела,
В холодном зрачке прицела
Живет византийский крест.

Пусть радуется пока
Восторженный победитель,
Из памяти пиджака
Не стерт генеральский китель.

Мертва ль она? – До поры,
Как в кровь обратятся реки
И вытащат топоры
Железные дровосеки.

Куда там – Берлин, Париж!
Трофеи сдаем под опись.
Империя сдохла? Шиш!
Мечтатели… Не дождетесь!


* * *

Когда уходят поезда
Из Ниоткуда в Никогда,
То им с перрона машут вслед
Никто, Ничто, Никак и Нет.
В их черных окнах, как в воде,
Плывет бескрайнее Нигде
И исчезает без следа
В необозримом Никуда.
Их гонит грусть во весь опор
Из Неверленда в Невермор,
Но некрасива и груба
Их ждет в засаде Несудьба.
Она меняет свет на тьму
И Нипочем на Никчему.
И гибнут, гибнут поезда
Из Ниоткуда в Никогда…
Но есть Любовь, а значит, чудо
Пока сильнее, чем беда,
Она берется Ниоткуда
И не уходит в Никуда.
Ей машут вслед густые кроны,
И в стекла ей дожди стучат.
Летят, летят ее вагоны,
Огни ее летят, летят…
И мчатся, мчатся поезда
Из Ниоткуда в Навсегда.

* * *

Девчоно-мальчик, мальчико-девчонка,
как непокорна вороная челка
у музы драно-джинсовой твоей.
Не бойся всех опасностей нисколько.
Ты склей любовь из всех ее осколков,
а всех попсовых идолов разбей!
И я тебе вослед махну рукой:
собою будь и больше – никакой!

Евгений ЕВТУШЕНКО