Форсированное благочестие

В какой-то момент у тебя в наушниках (если, конечно, берешь на выставке аудиогид) картины Сурбарана начинают говорить от первого лица. Это «получили голос» святые Касилья, Агата, Аполлония, Екатерина и Марина. Каждая рассказывает свою историю: Касилья, дочь мусульманского правителя, – о том, как хлеб, который она раздавала христианам, превратился в розы, стоило жестокому отцу проверить, что она выносит из дворца в подоле платья. Святая Екатерина – о том, как разлетелось на куски колесо, приготовленное ее палачами для пыток, и единственное, что им оставалось, – пронзить девичью грудь мечом (поэтому она и изображается с колесом и мечом в руках). Далее в том же ключе. Такое неожиданное заигрывание со зрителем можно объяснить двумя моментами: действительно, в Испании начала XVII века на религиозные праздники показывались сцены с монологами святых мучениц (comedia de santos). Но главное – Сурбаран придал каждой святой столь характерные черты испанских аристократок, что в них видят странную смесь светского портрета и церковной иконы.

Именно на этой грани – физиологического натурализма и мистической экзальтации – балансируют почти все главные творения кастильского мастера. Борьба с протестантской ересью требовала от католика напряжения всех внутренних и внешних сил, чтобы спасти мятущиеся души сограждан. Их, этих граждан, уже не проймешь красочными алтарями с изящными Мадоннами, с пейзажами и милыми младенцами-путти. Здесь нужен удар под дых: так, чтобы человек остановился и замер в благоговейном созерцании. О том, как Сурбаран достигал этого эффекта, написаны сотни книг. Но рецепт и по сей день остается загадкой – на фоне других художников, писавших для монастырей Кастильи или храмов Нового Света, Франциско Сурбаран возвышается эдакой неприступной скалой. Примерно такой же репутацией в русском искусстве обладает иконописец Дионисий – он, светский человек с семьей и всеми мирскими заботами, переплавил церковную традицию в собственный очень узнаваемый и оригинальный стиль.

Если попытаться описать самое типичное творение Сурбарана, стоит, как это сделано на мадридской выставке, выбрать «Святого Серапиона» (1628), привезенного из американского Хартфорда. Английский монах XII века, принимавший участие в Крестовом походе, скончался страшной смертью: он был привязан пиратами к корабельной мачте, выпорот и выпотрошен. Но у Сурбарана растянутый на веревках святой в темном, безвоздушном пространстве словно бы засыпает вечным сном, опустив голову на одну руку. О его страданиях красноречиво «рассказывают» бесчисленные складки, светлые и темные переливы его сутаны. Никто, как Франциско Сурбаран, не умел так писать ткани (недаром вспоминают, что его отец владел текстильной лавкой). Иными словами, человек превращен в натюрморт – умирающую природу, догорающую свечу, а мы все следим за этим переходом живого в вечность. Страшное и завораживающее зрелище.

Что касается натюрмортов, это еще одна специализация Сурбарана – ему, как считается, не было равных в написании кувшинов и плошек, символизирующих простоту благочестивой жизни. Однако на выставке приготовлен сюрприз: в зале, отведенном под сурбарановские натюрморты, на этикетках чаще видишь имя не Франциско, а Хосе Сурбаран. Это, как выясняется, сын именитого художника, умерший в возрасте 29 лет от холеры. Он, если верить кураторам, был едва ли не гениальнее отца по части написания предметов. В подтверждение приводится «Натюрморт с корзиной яблок, гранатом и вазой с цветами» (1643), принадлежащий теперь Инне Баженовой. На этом полотне сошлись сразу несколько традиций (главные – испанская и фламандская) плюс совершенное владение языком вещей. Приятно, конечно, что именно российская картина совершает революцию в «сурбарановедении». Жаль только, что две картины (в их числе эрмитажная «Богоматерь в отрочестве») не дают нам права принять эту выставку в России. Экспозиция осенью отправится в Германию – в этот ненавистный художнику очаг протестантизма.