Posted 17 июня 2010,, 20:00
Published 17 июня 2010,, 20:00
Modified 8 марта, 06:59
Updated 8 марта, 06:59
Актриса Ольга Аросева:
– Ольга Александровна, театр как-то отметит вашу годовщину?
– Видите ли, в чем дело, помимо ближайшей творческой годовщины у меня в декабре этого года будет и собственный юбилей. И когда в театре стали думать о постановке в мою честь, никакой пьесы не нашлось. Не хочу никого винить – просто в пожилом возрасте так же трудно получить роль, как и в молодом. Пьесы для артистов моего возраста почти не пишутся, да и раньше редко писались. Помню, как Фаина Раневская от этого страдала, но для нее нашли «Деревья умирают стоя». Короче говоря, юбилей есть юбилей – его надо праздновать, что-то придумывать. И поэтому для годовщины своего выхода на сцену я выбрала спектакль «Как пришить старушку», который 15 лет идет у нас в театре при полных сборах. Очень дорожу этой постановкой, потому что в ней живая струя добра и публика это чувствует.
– А у вас не возникало ощущения рутины от того, что из года в год вы играете в одном театре?
– Нет, не возникало. Я, кстати, задумывалась об этом и поняла, что врожденные мои данные неплохо совпадают с комедийным жанром – мне в Театре сатиры никогда не было скучно. К тому же у меня не ермоловская внешность, чтобы мечтать о роли Джульетты. На трагическую героиню никогда не годилась. Поэтому комедийный жанр был для меня ближе всего, я действовала в нем органично. А потом я этому театру посвятила значительную часть своей жизни. У меня не было никогда большой семьи, нет детей и внуков: я многое отдала сцене. Конечно, меня звали в другие труппы, но переходить считала бессмысленным. Однажды я была приглашена в Театр на Малой Бронной – на роль в спектакле «Золотая карета». Я не уходила из Сатиры, просто была приглашена на роль. И вдруг почувствовала, что значит чужой коллектив. Там всё мне казалось странным. А дома и солома едома, хотя здесь менялись поколения, менялись люди, менялась режиссура, менялись отношения, но стабильность все-таки была.
– Сейчас ее разве нет?
– Как вам сказать... Я очень люблю Шуру Ширвиндта, который возглавил театр в столь нелегкое время. Но мне в то же время не хватает Михаила Зонненштраля – режиссера, который поставил «Как пришить старушку». К сожалению, он скоропостижно ушел из жизни в молодом возрасте. Но для меня это был человек, благодаря которому я снова почувствовала влюбленность в режиссуру. С ним было очень интересно. Например, в 1995 году он ставил спектакль «Папа, папа…», где у меня была главная роль. У нас долго рождалось решение постановки, были сложности с финалом. И вдруг он звонит мне в четыре часа ночи: «Ольга Александровна, я хочу предложить вам такой-то финал». – «Миша, оставь ты меня в покое, я сплю». Но все равно начинаем говорить. Наконец кладем трубки. Я снова засыпаю, и вдруг мне снится финал. И я звоню Зонненштралю в восемь утра: «Миша, мне приснилось...» Он говорит: «Замечательно, так мы и сделаем». А приснилось вот что. Моя героиня, которая в старости убивает мужа, ложится спать, как и все старухи, с заплетенными косичками и в ситцевой рубашке. И вот в таком виде она выходит в финале на сцену и тянет за собой труп мужа. Кажется, что вышла девочка с косичками, которая тащит куклу. Это ошарашивало зрителей. Видите, значит, актерский мозг работает и во сне.
– Много раз в интервью вы рассказывали о своей детской встрече со Сталиным, когда папа, известный большевик, привез вас на авиационный праздник в Тушино. Но почему-то до сих пор никто не поинтересовался у вас отношением к моде на Сталина, которая возникла в последние годы…
– Вы знаете, я сейчас много думаю об этой моде. Мне кажется, что она появилась не на пустом месте, а скорее как нигилизм и протест против теперешней власти. Мол, все вы тут негодяи, а вот в ту пору простым людям жилось иначе. Однако, как на самом деле жилось в ту пору, лично я помню прекрасно, но наше поколение уже никто не спрашивает. У меня, например, папу ни за что арестовали в 1937 году, расстреляли в застенках Лубянки, а в 1956 году полностью реабилитировали. Я помню, как в коридорах нашей школы плакали дети, потому что ночью их родителей арестовали как врагов народа. Моя старшая сестра Наташа к тому времени была уже комсомолкой. Как только папу забрали, ее заставили в школе публично отречься от отца, иначе выгнали бы из комсомола. Она плакала, но отреклась. А когда вернулась домой и обо всем рассказала, я кинулась на нее и начала бить, а Наташа не сопротивлялась. Два года спустя настала моя очередь идти в комсомол, и для этого тоже надо было отречься от отца. Но я сказала: «Отрекаться не буду». Комсомолкой так и не стала, но меня, как ни странно, не тронули. В те годы от сталинской тирании страдала каждая третья семья. И вроде об этом написаны десятки книг, сняты документальные фильмы, но почему народ словно не хочет об этом знать? Потому что нет у нас твердо воспитанного взгляда на ту историю. Это ведь абсурд, когда президент страны говорит о сталинских репрессиях как о жутком преступлении против народа, а мэр столицы этой же страны решает украсить Сталиным улицы к 9 Мая. Как такое может быть? А что народ тогда должен думать: кто прав, кто виноват? И народ начинает метаться, думает: боже мой, раньше рупь тридцать восемь стоила водка, а сейчас сколько! Раньше не было ни у кого таких дворцов, а сейчас сволочи понастроили. Народ сопоставляет свой быт с тем и находит в прошлом много привлекательных черт. Например, отсутствие столь явного цинизма, который овладел обществом сейчас.
– В каком смысле?
– Ну вот, например, нужно пойти покричать – пойду покричу; нужно пойти в церковь – покрещусь; нужно пойти в бизнесмены – сделаю. Причем страшно, что сегодня всё это делают одни и те же люди. И крестятся, и старух с дороги убирают, и в партию самую популярную вступают. Делают карьеру себе, делают деньги себе, занимаются нехорошими делами. На этом фоне кто-то вдруг говорит: «А вот при Сталине такого не было». И, видимо, это публику привлекает и уже никто не хочет думать о «каких-то репрессиях» и «каком-то культе личности». Ведь людей очень обижает несправедливость – почему одни живут во дворцах, а другие по помойкам роются?
– А откуда, на ваш взгляд, такая короткая память у нашего народа? Вы ведь помните, когда в 1956 году разоблачали культ личности, казалось, что никто к этому вопросу больше никогда в жизни не вернется…
– Все это идет только от недостатка культуры. Скажем, во Франции и Людовик XIV похоронен, и Наполеон. Это их история, и они спокойно к этому относятся. А у нас до сих пор нет решения, куда несчастную куколку Ленина деть. Решение и не появится, пока не будет единой точки зрения, подкрепленной христианскими постулатами, потому что страна все-таки христианская. Вы хотя бы на это обопритесь – на эту религию, чтобы понять, что хорошо, что плохо. Я прожила свои 85 лет, и мне все время какие-то другие вещи подсовывали.
– Сначала арест отца и вам пришлось начинать новую жизнь, затем война, разоблачение культа личности, перестройка, развал СССР, и каждый раз вам приходилось принимать какую-то новую идеологию…
– В том-то и дело. Перестройка провалилась – давайте нам демократию. Демократия не очень хорошо себя проявляет – теперь опять Сталина нам дайте… И все это выпало на век одного человека. Политическая история нашей страны все время сбивает нас с толку. Последние 150 лет Россию страшно трясет и лихорадит… То нехорошо быть богатым, то хорошо. То один вождь говорит это, другой – то. Отсюда и недоверие к власти возникает – потому что нет нормального сознания у человека. Оно не смоделировано в нашей стране. Хорошо ли быть коммунистом или хорошо быть троцкистом? Хорошо ли быть пионером или ну их всех на фиг – нужно быть демократом? Хорошо ли быть бизнесменом? А жизнь идет своим чередом и подсказывает неверные рецепты. Жизнь толкает тебя во что-то темное. Поэтому все кинулись в христианство – там хоть что-то понятно. Не убий, не воруй, не прелюбодействуй… Все-таки что-то сказано напрямую.
– А если взглянуть на путь вашего театра минувших лет? Считается, что сатира рождается во времена, когда сверху идет прессинг. Юмор – это скорее признак благополучного времени. И сегодня ваш театр заметно поменял репертуар в сторону развлечений и юмора.
– Я не совсем с вами согласна. Когда есть прессинг, сатира не рождается. Наоборот, под влиянием политического давления люди стараются развлекаться как могут, из последних сил. Не очень много-то сатиры было при Сталине. А когда началась демократия, все стали изображать и Брежнева, и Горбачева, и Ельцина, и Ленина – кого угодно. Сатирических персонажей хватило на всех. Но поскольку на этот материал набросились сразу все артисты, то его довольно скоро израсходовали. Кроме того, сатириков заменили Жириновский, Новодворская и прочие. Если бы от них еще ничего не зависело, то совсем было бы смешно. Сейчас смеяться не над кем. Мы возвращаемся в то время, когда героями осмеяния были дворники, продавцы, растратчики, неверные жены… А настоящей сатиры как не было, так и нет. Такое ощущение, что мы очень долго жили в монастыре, были схвачены жесткими запретами, но вдруг нам сказали: «Ну, ребята, давайте, кто во что горазд». И сразу все оголились, и голую задницу показывают, и мат появился на сцене, и сексуальные меньшинства выползли. Причем считается стыдным не участвовать в этом. Наш театр тоже преуспел в этом направлении. А быть просто нормальным человеком почему-то считается старомодным. Ринулись в грехи, потому что очень долго были связаны по рукам и ногам. Все стали раскованные. И ко всему же этот ящик влияет на общество. У меня ощущение, что я живу в зоне. С утра до вечера – фильмы про преступления, новости про наркотики, про изнасилования, про детей брошенных. Я думаю: «Боже мой, да что же это такое!» Ведь мы раньше на телевидении какой-то «Кабачок» играли.
– «Кабачок» на этом фоне – акварельная картинка…
– И все равно нас обвиняли, что вы, мол, бессовестные артисты, потому что спортсмен у вас не очень умный, начальник хитрый и так далее. «Ах, какая жуткая сатира!» – возмущались чиновники. А сколько сегодня создано комиссий по нравственности, сколько введено запретов, но ящик все шпарит и шпарит! Что же остается людям? Что должна делать молодежь? Конечно, они все это смотрят, а потом Малахов в своей программе удивляется: мол, как же это так, сектанты девушку съели!
– А вас в подобные ток-шоу зовут?
– Все время зовут, но я отказываюсь. Только на секунду себе представьте, если бы во времена Пушкина кто-нибудь из телеведущих решил разобраться, с кем жила Натали. Его бы пристрелили с трех сторон – и Дантес, и Пушкин, и Николай Первый. А поскольку я постоянно отказываюсь, они пытались меня даже в театре поймать, я убегала от телекамер. Они придумали какую-то историю, нашли какую-то женщину, с чьим мужем я якобы жила (а может, и в самом деле жила – я уже не помню). Натравили желтую прессу. И это был кошмар. Я позвонила Владимиру Познеру, попросила, чтобы он за меня заступился. И он, к счастью, помог мне. И все же недавно я участвовала в передаче Светланы Сорокиной, посвященной раскраске черно-белых картин. Кто-то придумал сделать «Берегись автомобиля» цветным. Это же кошмар! Я сказала Сорокиной: «Я делаю завещание открыто при всех – оставьте мое лицо в покое, когда я умру. Не молодите его и не старьте». Я плохо отношусь к раскрашиванию фильмов. Оператор Урусевский мне говорил: «Тебе в гриме нужен холодный тон». Поэтому в грим я всегда добавляла зеленые тона и никогда не добавляла оранжевый или коричневый. И вот я думаю: «Кто во время раскраски будет обо мне думать? Возьмут, сляпают все на скорую руку, и все мои старания просто-напросто пропадут».
– А если лирически взглянуть на минувшие годы… Старый Театр сатиры вам снится?
– Конечно. Правда, один человек мне правильную вещь сказал: «Не живите прошлым, оно, конечно, хорошее, но надо смотреть реалистически. Вот вы думаете, что живете в Москве, а вы не в Москве живете – не ищите двориков с ветеранами и домино. Не ищите старого театра, его уже нет. Есть новый театр, это реалии. И отсюда исходите». Искать те формы жизни, которые были, бессмысленно. Но есть вещи, которые нужны в любые времена. Например, хорошие актеры. А их очень мало. Да и как их может быть много, когда сегодня артисту очень тяжело развиваться. У нас кроме театра были постановки на телевидении. А сегодня если человека определили на вора, то он всю жизнь и будет играть подобные роли. Если раньше у нас был герой-любовник, фат, аристократ, то теперь актерские типажи делятся так: милиционер, вор в законе, вор вне закона, наркоман, проститутка. И актер не развивается. Он просто пользует свои данные. Как сейчас поставить «Вишневый сад»? Нужно придумать, что Раневская лесбиянка. Тогда, мол, придут смотреть. А наш театр, вы правильно заметили, ушел от служения сатире. Ну кто сегодня сатиру пишет? Где эти люди? Поэтому ставим зарубежные пьесы или что-то сочиняем сами.
– У вас не бывает тоски по другому театру? Вы же видели, например, «Крутой маршрут» в «Современнике» – документальный спектакль о ГУЛАГе, причем это ведь ваше поколение. А когда в Сатире вы выходите на сцену от вас ждут только смешного…
– И не только на сцене, это чувствуется и в обществе, куда тебя приглашают. Приходишь в гости, все замолкают: «А вот она нам сейчас расскажет что-то занятное про Миронова». Ну, елки-палки, что я могу рассказать – я винегрет хочу спокойно поесть. «Современник» очень люблю, с Галей Волчек мы давно дружим, уже полжизни вместе проводим отпуск. Но сказать вам, что «Крутой маршрут» – близкий для меня спектакль, я не могу. Хотя я действительно знаю о тех годах, что называется, изнутри. Но все же у меня другая палитра, я люблю в театре сверканье и радость.
– Уходят корифеи, труппа вашего театра стремительно молодеет. Вы чувствуете эту разницу?
– Еще как чувствую. И эта проблема во всех театрах. К сожалению, в девяностые годы никто не позаботился о смене поколения, и сейчас мы расхлебываем последствия этого. Есть такие корифеи, как Басилашвили, Юрский, Яковлев, Этуш, Ширвиндт, Фрейндлих и многие другие. Дальше идет среднее поколение, где почти пусто. И уж затем многочисленная молодежь. Причем сегодня работа артиста очень изменилась. Я всегда считала, что артиста делают роли. Миша Козаков в 19 лет сыграл Гамлета, первые шаги «Современника» прочно связаны с молодыми Табаковым, Ефремовым, Волчек, Толмачевой, Евстигнеевым… И потому артисты были более оснащенные. А потом эта коммерциализация ужасная, когда приходит спонсор на картину: «Я дам денег, пусть моя дочка снимается». Думаете, в театре такого мало? А что это за денежные курсы в театральных училищах! Когда мы приходили голодные, босые, хилые, плохо одетые в нетопленые аудитории, это свидетельствовало о любви к театру. Как мы нервничали из-за каждой ерунды! Я даже закурила по молодости. Но демонстрировать это в театре стеснялась – ходила в сад «Аквариум». Однажды курю и через сад идет Фаина Раневская. «Куришь всё?» – говорит она мне. «Да вот, Фаина Георгиевна, я так расстроилась, сейчас была генеральная репетиция – я ужасно плохо играла». «Не хвастай, ты это не умеешь», – сказала она.
Воспоминания Ольги Аросевой о легендарных артистах Театра сатиры, об отношениях отца с советской властью, о довоенном детстве и многом другом читайте в сентябрьском номере журнала «Театрал».