Олег Янковский

– Олег Иванович, считаете ли вы, что если вместе с Рудинштейном действительно оставите «Кинотавр», закончится эпоха романтических кинофестивалей в России? Ведь с другими лидерами «Кинотавр» наверняка вынужден будет превратиться в жесткую бизнес-структуру – не потому, что новые хозяева окажутся плохими, а потому что время требует рационального отношения к бизнесу?

– Знаете, я ведь в этом деле не специалист. Я просто артист, который позволил себе заниматься фестивалем. У нас с Рудинштейном большого опыта нет, мы просто впряглись в это дело. И, извините за вульгаризацию, но я бы сравнил это с двигателем, который как-то собирался, шестеренки не входили, их ровняли, делали, и, наконец, все сошлось – машина поехала. Но время идет, и машина эта уже не соответствует этому времени. Мы начинали на фоне неустроенного быта, плохого кино, множества неприятностей, но все равно собирались и рука об руку пытались выжить. А теперь все изменилось, началось производство картин, индустрия заработала. И я думаю, что сегодня ему просто нужна некая новая инъекция. Потому что превращать «Кинотавр» в санаторий с трехразовым питанием и с необязательным посещением кино нам с Рудинштейном не хотелось бы. А причин для такого превращения очень много. В том числе и огромное количество национальных фестивалей.Мы переезжаем с одного фестиваля на другой, видим одни и те же фильмы, одни и те же лица. Вам после «Кинотавра» интервью-то брать уже не у кого – всех можно в Сочи опросить. Это уже такая выработанная привычка – в мае отправляемся в Питер на «Виват, кино России!», в начале июня – в Сочи, в Москве еще прохладно, а там – море. Потом – ММКФ (Московский международный кинофестиваль. – Ред.), за ним – «Артек» и «Орленок», потом в Выборг и Анапу, осенью нас заманивают во Владивосток и Благовещенск – икру красную поесть. Зимой можно к Соловьеву в Ханты-Мансийск, он обещает хорошую охоту, Сурикова еще что-то сулит. И если посмотреть на все это со стороны, то, Боже мой, что же мы творим-то? Фестивальный комитет при Минкульте вроде бы и есть, но никаких шагов не делает. Сегодня кто угодно может организовать фестиваль – я, вы, сотрудники бара, где мы сейчас сидим, тоже могут договориться с кинематографистами и устроить фестиваль. Это все удручающе, надо что-то с этим делать. Вы разве не согласны со мной?

– Согласна. Но даже если предположить, что «Кинотавр» останется единственным, это ведь не избавит его от необходимости перемен – той самой инъекции, о которой вы говорите?

– Каждый фестиваль определяет качество кино, но нам нужна другая начинка. В этот раз у нас прошел конкурс короткометражного кино. На него приехали 39 молодых режиссеров, которые либо закончили, либо заканчивают ВГИК. Они были настоящей струей свежего воздуха. Но лично мне, не как руководителю фестиваля, а как актеру, не хватает какой-то лаборатории, киноведческих и профессиональных споров. За 15 лет много вопросов накопилось, сформулировать их можно, но ответы на них найдутся только в процессе обсуждений.

– Какие бы вопросы поставили лично вы как актер? Что вам кажется проблемой актерской школы и актерского существования?

– Понятно, что каждый актер должен работать. Я внимательно наблюдаю за современным процессом, в том числе смотрю телесериалы. Они стали выгодным делом, но актеру очень важно определиться и понять, с чем он связывает свою жизнь и карьеру – с сериалами или с большим кино. Наверное, иногда надо наступать на горло собственным желаниям, от чего-то отказываться, в том числе и от материальных благ, но дождаться момента и войти в большое кино. Но для тех, кто выбирает сериалы, способ существования в этом формате тоже очень важен. Эта проблема виртуозно решена в Бразилии или в Мексике, к примеру. Я говорю не о сценарии или режиссуре, а именно об артистах, которые перед камерой существуют так же естественно, как животные. Эту школу создал писатель Маркес, понимая, что телевидение – это тоже вид искусства. Но бразильские сериальные актеры не снимаются в кино. У нас сегодня количественно сериальное производство очень мощное, и в наших сериалах снимаются хорошие артисты, те же, что и в большом, серьезном кино. Помимо этой есть еще огромное количество проблем, о которых стоит говорить, спорить и находить какую-то истину…

– Но ведь у наших сериалов и литературная основа совершенно иная – теперь поводом для их сценариев нередко становятся отечественные классические романы?

– Да, но в этом мы пока тоже только набиваем руку. У нас недостаточно сценаристов, которые писали бы разумно, умно и талантливо. Потому мы часто видим не то, что хотелось бы видеть. Хотя позитивные процессы у нас, безусловно, пошли – мой товарищ Валерий Тодоровский, который руководит кинопроизводством канала «Россия», сделал «Идиота» и теперь экранизирует «Мастера и Маргариту». Первый канал снимает «Анну Каренину», продюсерская компания «Централ Партнершип» – «Доктора Живаго». И я сам буду принимать в этом участие, потому что глупо от такого материала отказываться,– уже снимаюсь в роли Каренина и подписал контракт на роль Комаровского в «Живаго».

– Недавно я говорила с Евгением Мироновым, который сказал, что сыграл так много глубоких психологических ролей, вроде Гамлета, Мышкина и Ивана Карамазова, что теперь ему захотелось вещей поверхностных. Вам как актеру, в биографии которого тоже немало сложных героев, понятно подобное желание?

– Я знаю, что Женя отказался от Иешуа в «Мастере и Маргарите», которую будет экранизировать Владимир Бортко. И я его прекрасно понимаю. Он сказал: «Я ничего нового не сделаю в этой роли, это будет тот же Мышкин». Ведь дело в том, что у артиста, как у музыканта, только семь нот, не больше. Поэтому надо остановиться вовремя, пересмотреть в себе что-то, чтобы суметь на своих струнах что-то новое сыграть. Действительно, у актера наступает такой период, когда вдруг хочется... нет, не легковесного, а какого-то актерского дивертисмента. Тот же Миронов играет в «Номере 13» во МХАТе и делает это блестяще. Мы в «Ленкоме» поставили спектакль «Tout paye, или Все оплачено» – это такая легкая французская пьеса. Она не из лучших, но дает возможность актеру похулиганить и в то же время поразмышлять о важных вещах, не нагружая психологией. Чурикова, Збруев и я получаем от этого огромное удовольствие. За это нас, кстати, ругают: мол, как это – «Ленком», такие актеры и взяли такую легковесную пьесу?! Но нам этого хочется.

– То есть вы как актер отдыхаете на подобных ролях? Именно поэтому для вас такие роли важны?

– Отдыхом это не назовешь. Это тоже затраты, ведь играть легкий жанр очень трудно.

– Труднее, чем Каренина?

– Понимаете, в чем дело. Конечно, Каренин или моя роль в «Любовнике» – это психологически тяжело. А в легком жанре артист вроде бы ничего не играет, но публика-то получает удовольствие. Психологических затрат меньше, но умение в себе найти эту легкость, мышечную свободу, психологическую свободу – это сложно. Когда я еще работал в Саратове, у нас был ведущий актер, который всегда играл героев, сложные психологические роли. И вот на одной репетиции он играет, как мы называем, «крупный план»: сидит на стуле, голову опустил низко-низко, а режиссер подошел, нагнулся к нему и говорит: «Коль, покажи, чего ты там играешь-то? Подними глаза!» То есть психологией можно прикрыться. А вот с открытыми глазами, с азартом веселья завести зрительный зал, себя и партнеров, вроде бы ничего не играя, как?… Как – не играя?

– Вы решили на экране множество актерских задач. Выбирая роль, не боитесь ли самоповтора? Все-таки Каренин и Комаровский в каком-то смысле очень родственные души.

– Каренина и Комаровского я бы не стал сравнивать. Скорее Каренина и Познышева из «Крейцеровой сонаты» – да, к тому же тут один автор. Но дело в том, что артист никогда не играет «ту» эпоху. Вот посмотрите «Любовника» – это просто другое время, другой костюм, но это где-то очень рядом с «Крейцеровой сонатой». Многие, например, делают мне комплименты за графа Палена в фильме «Бедный, бедный Павел». Казалось бы, я там работаю почти бесстрастно. Может быть, в те годы, при Павле, все было совершенно по-другому, но каждое время подсказывает актеру способ существования на экране. У меня теперь одна из любимых картин – «Гладиатор». Я вообще не люблю эти постановочные костюмные картины, но сын заставил посмотреть. И я увидел абсолютно современное кино, то есть режиссеру и актерам удалось, нарядившись в туники и цепи, говорить о сегодняшнем дне. За это они и столько «Оскаров» получили.

– В таком случае могли бы вы сказать, что какие-то роли приходят к вам очень вовремя, а какие-то - очень не вовремя?

– Естественно. Хороший вопрос. Но какие именно… дайте сориентироваться.

– Скажем, Каренин?

– С Карениным только начало, боюсь пока говорить. Но мне кажется, что сегодня, когда институт семьи не слишком благополучен, Каренин должен вызывать сострадание. Я очень хочу это сыграть – чтобы не жалость вызвать, а именно сострадание. Если удастся это сделать, то можно в этой роли победить. Знаете, в прошлом году очень хороший режиссер предложил мне сценарий «Утиной охоты». Я прочел раз, прочел два, неделю ему не звонил. Потом позвонил и сказал: я не знаю, что сегодня играть в этой роли. Он спросил: «Как? Это же «Утиная охота»! Зилов!» Я говорю: «Ну, во-первых, почему в моем возрасте? Он же должен быть все-таки молодым». Он: «Мы придумаем ход». Но я все-таки отказался, просто мне кажется, что этот герой сегодня ушел. Дело в том, что тему Зилова я сыграл вовремя в другом материале – в «Полетах во сне и наяву»… А вот Гамлета в театре не сыграл. То есть буквально я выходил на сцену в костюме Гамлета несколько лет, но того, о чем вы спрашиваете, не получилось. То ли время не подсказало это «быть или не быть», но не привнес я в этот спектакль ничего своего, не состоялась эта роль для меня самого. В тех же «Полетах» мне удалось намного больше – без больших монологов передать столько человеческой грусти, тоски, трагедии человека, который не вписывается в жизнь. Так что героя «Полетов» Сергея Макарова я считаю своим Гамлетом.

– Но ведь и Макаров тоже «ушел», как и Зилов?

– Безусловно, и мы десять лет назад с вами говорили на эту тему, что я – счастливчик в актерской судьбе, потому что выбор кинематографа пал на мою индивидуальность. Нужен был такой герой, и я им стал. Но теперь все – этот герой ушел. И сегодня – безвременье, вы прекрасно это понимаете. Сегодня есть много замечательных актеров поколения 30–40-летних, они все работают, просто время не родило еще героя. Пока идет поиск, но нет сигнала, нет человека, который бы сформулировал этого героя на бумаге, а потом кинематограф выбрал бы какого-то актера, и он пошел, пошел бы отражать свое поколение.

– А вам не кажется, что наличие героя ясного и определенного – это признак тоталитарного государства? Во Франции ведь нет национального героя. И в Англии нет несмотря на здоровую киноиндустрию. Для демократического государства отсутствие какого-то образца для подражания скорее вещь естественная. В Америке, кстати, тоже нет национального героя. Есть лишь сконструированная модель некоего абстрактного идеала – в блокбастерах, но не в независимом кино...

– Дело в том, что мы развиваемся несколько по-разному. У них индустрия, и они умеют рассчитывать и просчитывать героев. У каждого режиссера огромное множество консультантов. Тому же Спилбергу, который снимал жанровое кино, кто-то потом подсказал, мол, сними «Шиндлера». Или фон Триеру – он ведь долгое время копировал Тарковского, а потом вдруг бросил это дело, стал снимать дергающейся камерой и совершил настоящую революцию в кино, хотя наш Герман это делал еще в «Лапшине» бог знает когда. У нас, конечно, о конструировании речь не идет. У нас работает не то, что конструируется, а то, что проросло. И дело не в тоталитарном режиме, а в самой культуре, в традициях. Но нам необходимо учиться конструировать кино, вернуть то кино, которое собирает деньги, потому что надо возвращать зрителя. Киноман обязательно найдет ту картину, которую хочет, – не в кино, так на кассете. А массового зрителя привлечь – это задача важная и сложная. Это в свое время сделали итальянцы, которые придумали неореализм и стали диктовать моду всему миру. Но потом они растерялись, и неореализм кончился. Хитрее всех оказались американцы, которые…

–... не породили ни неореализма, ни новой волны, ни революции.

– Да-да, они просто собрали по деталькам со всего мира и стали делать замечательные «машины». К большому сожалению, мы уже никогда их не догоним во многих вещах. Но все-таки наше кино имеет свое лицо. Время размыло его, но сейчас эта физиономия снова начинает вырисовываться. И я думаю, мы сделаем еще много каких-то удивительных вещей. Помните, кстати, картину «Красота по-американски»? Ведь это та же тема, которую мы с Балаяном сделали 22 года назад, – кризис 40-летнего человека. Американцы сделали ее по-другому, но тема ведь та же.

– Вы дебютировали в режиссуре в 2001 году фильмом «Приходи на меня посмотреть». Собираетесь продолжить?

– Хотелось бы. Но если я и продолжу режиссерский путь, то буду снимать жанровое кино, с хорошей трогательной человеческой историей в основе. Пока я читаю множество сценариев, но никак не могу найти «своего».

– А как вы чувствуете себя в режиссерском кресле после работы со столькими мастерами?

– Комфортно, потому что мне посчастливилось работать с разной режиссурой. С самой первой картины «Щит и меч» я работал с профессионалом – Владимиром Басовым. Он сам был автором сценария, но я никак не мог понять, что он делает: сценарий лежал на площадке, но снимал он по книге – держал в руках толстый роман и, когда заканчивал снимать сцену, лист из романа вырывал. Или Тарковский – он долго-долго все выстраивал. Конечно, существовать в его бессюжетном материале было очень тяжело, но я постоянно наблюдал за его работой, как жадная губка, впитывал все, что со мной происходило. Режиссеры, которые меня снимали, и были моей режиссерской школой. Конечно, когда я сам вышел на съемочную площадку как режиссер, оказалось, что множества вещей я не знаю – что надо что-то проявлять, что-то пробивать. Но работать с актерами я умею. Даже если объяснить не смогу, смогу показать.

– Расставание с «Кинотавром» вас печалит?

– Ну что значит расставание? Мы ведь за эти годы помимо фестиваля организовали большую компанию: у нас есть еще детский фестиваль в Сочи, форма которого дает возможность еще много чего придумывать. Кстати, заметьте, на «Кинотавр» ведь многие стремятся приехать с детьми, и в этом есть своя прелесть, потому что дети эти потом, может быть, станут кинематографистами. Сейчас они об этом не думают, но когда подрастут, то вспомнят: «Я же ведь на пляже лежал с этим, в теннис играл с этим». Эта аура не может не задержаться в сознании. И на кого-то это обязательно произведет серьезное впечатление.

– А что говорят ваши внуки, которые всегда здесь с вами? Это производит на них впечатление? Они стремятся в мир кино?

– Стремятся. Вот сыну моему то ли интуиция подсказала, то ли разум, но он не пошел впрямую в актерскую профессию: он окончил сначала Школу-студию МХАТ, учился, кстати, на одном курсе с Мироновым и Машковым, но потом пошел во ВГИК и стал режиссером. А что касается внуков, то они, конечно же, еще не определились, но по крайней мере они хотят быть в кинематографическом мире.

– Продажа бренда «Кинотавр», скорее всего, непростая задача. Желающих его купить наверняка не так уж много?

– Я пока не могу ответить на этот вопрос. Пока мы обозначили проблему и теперь ждем каких-то инициатив. Конечно, не каждый разумный человек решится взвалить эту махину на свои плечи – она требует сил и затрат. А потом, просто взять и бросить своего ребенка, отдать его лишь бы кому – это тоже глупо. Однажды мы доверились бизнесмену Коваленко, так он нам тут такое устроил – тут все собой накрыл шоу-бизнес, а кинематографисты ходили по стенкам и не понимали, где теперь их место. Мы потом сели с Марком и задумались: неужели вот ради этого мы столько лет работали, прошли такой длинный и сложный путь? Мы бы хотели, чтобы государство взяло «Кинотавр» под свою опеку. И чтобы у него, как у ММКФ, была отдельная строка в бюджете. Если государство решит, что национальный фестиваль нужен, и будет его финансировать, то оно само назначит какого-то человека, который будет этим фестивалем управлять. Может быть, и к нам обратятся.

– А если не найдется решительных людей и государство не возьмет, что вы будете делать?

– Я сам сказал, что бросать ребенка нельзя. Я знаю только одно, что быть массовиком-затейником я больше не хочу. Но думаю, что камня в нас никто не бросит, если мы снова придем, но уже с новыми идеями.