Свыкнуться с ужасом жизни… Вышел в свет новый роман Александра Стесина

Анна Берсенева

Каждая новая книга Александра Стесина вовлекает читателя в сущностно новый круг мыслей. Подтверждает это и его роман «Троя против всех» (М.: «Новое литературное обозрение». 2022).

Новизна, впрочем, как и всё существенное, не бросается здесь в глаза. На поверхности - знакомая по прежним книга Стесина картина: американец с советскими эмигрантскими корнями Вадим (в американском варианте Дэмиан) Голдберг бросает привычную жизнь и уезжает работать в Анголу. Ничего революционного он при этом не совершает - для него, преуспевающего юриста, это просто неплохой контракт, реализация своих профессиональных способностей в новой локации. Но для чего ему это понадобилось - вот в этом и состоит новизна романа.

Африканский антураж, впрочем, не покажется новым читателям «Африканской книги» Стесина. Точно так же, как в той книге, потрясающая плотность скопления деталей не мешает автору видеть матрицу ангольской жизни, «где торговки фруктами сидят на земле в тени раскидистых деревьев с диковинными названиями мафумейра и мулембейра, которые для кого-то значат не меньше, чем для жителя России — ольха и осина. Где жители муссеков затемно занимают очередь к колонке с водой, но не стоят часами, а кладут булыжник, маркирующий их место в очереди. Как отличить один булыжник от другого? А как опознать свой черный чемодан Samsonite среди прочих на багажном конвейере в аэропорту? Как-то опознают». Схожи и размышления о принципиальной разнице национальных сознаний: «Нам, западным людям, ратующим за равенство и братство всех народов Земли, нравится думать, что люди на другом конце света мыслят так же, как мы. Но «равны» не означает «одинаковы». Если вам кажется, что африканец оперирует теми же понятиями, что и мы с вами, значит, вы недостаточно общались с африканцами. Пообщайтесь с теми, кто живет в Казенге или Пренде. Для них самый важный конфликт в современном мире — это борьба между святым Антонием и злыми духами. У них другая картина мира».

Однако Стесин затеял новый роман вовсе не для того, чтобы фрагментами воспроизвести в нем прежний.

Во-первых, Троя. Что она такое? Городок, ставший прототипом беспросветного Ликурга из романа Драйзера «Американская трагедия»:

«Эта Троя пала еще во времена Великой депрессии: один из некогда отвоеванных рубежей, наспех застроенных в период предпринимательского бума и впоследствии почти заброшенных, пришедших в упадок, но сохранивших гордое название. Почему Троя? Название казалось чистой случайностью. Как и все остальное, впрочем. Люди привыкли к засилью случайности. Случайные заработки как единственный источник дохода, случайные знакомства в спорт-барах как единственный способ найти себе подобных. Даже сама планировка го- рода и та выглядела случайной: бесконечное петляние безлюдных улиц. <…> Когда поезд выныривает из тоннеля Пенн-стейшн, за окном начинают мелькать автомобильные кладбища и шлакоблочные стены, размалеванные граффити. Затем, по мере продвижения на север, на первый план выступают холмы, желто-красные перелески, бобровые плотины, оплаканный ивами ручей, обмелевший приток, бликовый конус заката на темной глади. А по другую сторону железнодорожного полотна—красивые коттеджи и халупы с облезлой штукатуркой, выдающие себя за коттеджи. Дым печных труб, заготовленные на зиму дрова под синим брезентом, тыквенные головы и соломенные космы хеллоуинских пугал. Однообразные изгороди, склады, сараи из обрезных досок, привокзальные буфеты «ешь до отвала», драконья чешуя черепичных крыш, зеленоватый шифер, шпиль церквушки, нотный стан голубей на проводах линии электропередач. И наконец—погост, где всем уготована тишина. На память приходит голос приходского священника, отпевавшего мать Дэна Сакорски. Он доносится издалека, примиряя с развязкой, извлекая корень «мир» из страшного «умирать». Оставайся, покойся с миром».

И все это - вторая родина мальчика Вадима, вывезенного родителями из Ленинграда в первые годы перестройки и вошедшего в подростковый возраст в тягостной среде: «Пирсинги, наколки, бритые головы в байкерских косынках или в лыжных шапках, надвинутых на глаза; безразмерные худи, джинсы-шаровары JNCO, холщовые кеды. Это и есть «наши»: буйная поросль из промышленного захолустья под названием Троя на севере штата Нью-Йорк». Переход из статуса почтенной ленинградской преподавательницы в положение полунищей эмигрантки подкосил психическое здоровье его матери и самореализацию отца. Вадик же, пройдя через трудный и опасный пубертат, как-то вырулил - приобрел престижную и денежную профессию. «И даже то, что работа моя не спасет мир, не проблема. Тем более что претензия эта на самом деле не совсем справедлива. Если миром правят деньги, то и спасти его могут только деньги, не так ли? А я, Дэмиен Голднер, эсквайр, в своей работе имею дело с очень большими деньгами». Подобно миллионам американцев Дэмиан завел семью и любовницу. Семейная жизнь, правда, оказалась неудачной, а любовная история - одновременно унылой и надрывной. Однако это может произойти с каждым и не обязательно становится мучительным, и не всегда обусловлено глубоким внутренним неблагополучием.

Но все, происходящее в этом романе, тем самым как раз и обусловлено.

В том, как Стесин препарирует сознание своего героя, скрупулёзность виртуозно соединяется с мимолетностью.

«Ему потребовалось почти четверть века, чтобы пейзажи Северного Нью-Йорка, самые родные, внезапно проступили сквозь напластования памяти во всей драгоценной полноте первичного впечатления».

«Взрослому человеку, оглядывающемуся на жизнь из своего осторожного сегодня, гораздо легче вспомнить себя в детстве, чем в юности. Детство наполнено страхами, зрелый возраст—неврозами и тяжестью в желудке. Одна несвобода понимает другую, а юность остается загадкой».

«Когда злость сменяется грустью, человек чувствует себя мячом, из которого разом выпустили весь воздух. Так говорят в Америке, там часто употребляют этот избитый образ сдувшегося мяча. А там, где я живу теперь, говорят по-другому: если человек впустил в свое сердце соль проглоченных слез, эта соль высушит его до конца. Африканская образность мне ближе».

«У Вадика было два детства, советское и американское. Точнее сказать, две кургузые половинки, которые никак нельзя было соединить. Если сложить тезис с антитезисом, получится ни туда ни сюда, ни рыба ни мясо. Это, судя по всему, и есть синтез. Две половинки не складываются в одно, никаких уроков тут не извлечь—ни из советского детства, ни из американского, ни из контраста между ними».

Но - стоп. Было бы опрометчивым считать, что Стесин посвятил свой новый роман встроенной по умолчанию сложности самоидентификации эмигранта. Безусловно, «Троя против всех» - об этом, вечно актуальном. Но и точно таким же образом - о встроенной сложности существования в благополучном нью-йоркском мире выходца из неблагополучного захолустья. И о сложности существования в неблагополучном ангольском мире приезжего с благополучного континента. Это роман о множестве всяческих вечно актуальных неблагополучий, по умолчанию встроенных в жизнь.

«Как только Синди отвезет меня обратно в гостиницу, и я останусь один за столиком у бассейна, мной наверняка снова овладеет ужас — не священный, а самый обыкновенный, ужас человека не на своем месте, не знающего, где его место. И что с этим ужасом надо как-то учиться жить».

Герой «Трои против всех» вызывает уважение главным, что в нем есть: он научился. Вернее, он оказался тем человеком, который это сумел - не сломался под гнетом ужаса жизни. И в этом состоит светлая сущность романа, полного бесконечной экзистенциальной печали «о времени, уничтожающем все следы».