Юлия Мамочева: "В гиперссылке каждой маюсь, как под замком"

Сергей Алиханов

Юлия Мамочева родилась в Санкт-Петербурге. Окончила факультет Международной журналистики МГИМО. Автор поэтических сборников: «Отпечатки затертых литер», «Поэтофилигрань», «Душой наизнанку», «Инсектариум», «Виршалаим». «The BESTелесность», «Я умею огонь», «Мой радар». Творчество отмечено Бунинской премией, Лауреат конкурсов Всероссийского фестиваля поэтов «Мцыри», имени великого князя Константина Романова в Санкт-Петербурге (Гран-при).

Юлия - поэтический эксперт Всероссийского молодежного форума «Таврида», член жюри Международного поэтического фестиваля «Всемирный День Поэзии».

Участница Московского театра поэтов. С моноспектаклями и с презентациями своих сборников гастролирует в Санкт-Петербурге, Смоленске, Ярославле, Нижнем Новгороде и в других городах России.

Существует интернет-сообщество, посвященное поэзии Юлии Мамочевой.

Владеет английским, немецким, испанским и португальским языками и переводит стихи.

Член Союза писателей России.

На недавнем «Сезоне стихов» во МХАТе Юлия Мамочева блестяще предварила Творческий вечер нашего автора Ивана Купреянова. Огромный опыт и множество выступлений в городах России и за рубежом, позволил Юлии Мамочевой с первых же фраз сконцентрировать внимание зрителей переполненного зала. Говоря о близком ей поэте, о творчестве друга, Мамочева в то же время обозначила проблемы, которые стоят перед всей русской поэзией в условиях цифровой эпохи.

Сейчас очень важно — подчеркнула она — всячески поддерживать непосредственное общение поэта с читателями, со зрителями. Подобные встречи необходимы, и их не могут заменить краткие и бесконечные промельки контента перед рассеянными взорами пользователей. Замечательной речью Мамочевой — своеобразной интеллектуальной увертюрой —зрители были вовлечены в поэтический спектакль слайд-шоу:

https://youtu.be/9vaIJ5K7dro

Юлия Мамочева юная легенда современной русской поэзии. В ее просодии богатейшая и ритмическая, и звуковая палитра, свойственная русской народной поэзии:

Сказка сказывается — дело делается:

Побрела да по свету девица.

Ищет камень по свету безбрежному:

Поднимает и крупный, и крохотный,

Да о цепь, что чугунна по-прежнему, —

Каждым бьёт: то со звоном, то с грохотом...

Мамочева выражает само время через художественно переработанные подробности и детали, воплощенные в строфы. Ее поэтический взгляд, ракурс всегда глубок, и проникает в суть и явлений, и событий. Её поэзии свойственен особый стиль, в котором прослеживаются непосредственные связи: чувств — с действиями, страстей — с бытовым общением:

неважно, зачем, и куда — не суть;

плевать, на год или час.

ты хочешь легко отправляться в путь,

как будто бы вся лучась.

и твой чемодан закрывает пасть,

как маленький сын кита.

и те, от кого, веселЫ, толпясь.

и солнечно там, куда.

ты знаешь, что все они будут тут,

когда ты вернёшься к ним.

и дом твой — дорога. и птицы поют

над этим домом твоим.

На сайте «стихи.ру» у Мамочевой десятки тысяч читателей. В Сети - множество видео, где она проникновенно и самозабвенно читает стихи:

https://youtu.be/N_Agyg6MORo

Андрей Дементьев классик русской поэзии, по-державински успел заметить Юлию Мамочеву и благословить: «Её стихи очень искренни, и потому читатель верит ей, когда она говорит о своём родном Петербурге или признаётся в любви к великому прошлому России, через поэтические детали раскрывая её величие и суть. Принимая жизнь такой, какая она есть, Юлия Мамочева находит в ней те прелести и затаённости, которые не то чтобы приукрашивают её, а открывают перед читателями новые грани нашего бытия.

Лирик по призванию и по характеру дарования, Юлия Мамочева нередко обращается к эпическим формам, чтобы полнее раскрыть те события, которые волнуют её и привлекают.

Чувствуется, что поэт образован, влюблён в красоту, которую находит вокруг нас, и радуется ей».

Поэт Дмитрий Быков с особой, проникнутой восхищением иронией, написал: «Мамочева совершенно невыносима.

Она озабочена непрерывным самоутверждением и создает информационные поводы на каждом шагу. Даже когда ей кто-то дает денег на издание книжки..., она добивается публикации информационной заметки на эту тему. Еще и книги никакой нет, а заметка уже есть...

Недостаток жизненного опыта она компенсирует избытком поэтических средств: все у нее на пределе, в осколках, в рваных ранах и т.д.

При этом ее лирическая героиня довольно часто любуется собой. Она довольно щедро заимствует приемы – у Маяковского, у Бродского, у современников и в особенности современниц…

Ей кажется, что если она раз в год (а лучше бы два) не выпустит книгу и не выложит в Фейсбук по крайней мере одно стихотворение в неделю, ее забудут или не узнают и так она и сгинет в безвестности.

Я не знаю, даже не догадываюсь, какой именно комплекс она избывает такой гиперактивностью, но догадываюсь, что комплекс очень большой. Я мог бы сказать, что узнаю в ней себя, но я, во-первых, никогда не был столь явным вундеркиндом, а во-вторых, старался себя как-то дозировать.

Терпеть все это можно только за то, что она действительно умный человек и талантливый поэт, который со временем выпишется в замечательного; за то, что ей небезразличны люди и потому в ее стихах есть живые, а не вычитанные или выдуманные герои; за то, что она знает современность и чувствует ее приметы; за то, что помимо самолюбования в ее стихах порой чувствуется настоящая самоненависть; и наконец, за то, что ей с собой гораздо труднее, чем всем нам – с ней...

Короче, Мамочева – это ужас, летящий на крыльях ночи».

И даже сегодняшняя наша трагическая ситуация в стихах Юлии Мамочевой и звучит, и становится оптимистичной:

Потому когда мама заплакала, что всё это полный конец,

и когда папа ответил, что действительно — Апокалипсис,

Даша сразу же встала и твёрдо сказала: «Нет!

Иначе такую весну бы в окне не показывали!»

Ведь и правда же, глупые взрослые, как это может быть ад,

если всё расцветает и птицы над всем звенят,

если солнце повсюду, и свет его величав,

если мама и папа такие смешные в его лучах,

если даже Витька уже не сердится в его свете.

Если это весна.

Весной не бывает смерти...

И вот стихи, которые и у наших читателей, несомненно, вызовут столь же сильные чувства:

***

Мы, в нежность, как в дремучие цветы,

сбежавшие от собственной печали,

стоим к плечу плечо, а за плечами

весна, и у неё глаза светлы.

Я — твой побег, твой дерзкий оберег:

в ладони сжав, почувствуй эти пальцы,

ведь мы для солнца — двое тех, кто спасся

и им теперь за это обогрет.

Услышь меня, но в самой глубине,

там, заглянуть куда бывает стыдно.

С балкона город пусть тебе — пустыня,

пусть — океан огней, волна к волне.

Вся суета и прочее гнильё

забудется, когда случится то, что

дойдя до ручки, ей поставишь точку,

и красота прорвётся сквозь неё.

***

Приходи в мои сны,

приходи как не в гости, но в голову,

или, может, не в голову — в тёплую темень груди,

где часами стучит моё сердце, старинно и голодно.

Я закрою глаза.

Приходи в мои сны.

Приходи.

Там мы встретимся — много волшебней, чем здесь, и смелее.

Я возьму тебя за руку и поведу в глубину,

и пойдём мы вдвоём по неведомой птичьей аллее

в зазеркальную юность сквозь тихую осень одну.

В плотном мире вещей говорить нам — нелепо и боязно,

ведь космический слог человечески невыразим.

Приходи в мои сны, наконец прогуляемся по лесу

и далёкие звёзды увидим как будто вблизи.

Из руин городов первобытных поднимемся на гору —

любоваться рождением новых из пепла и льдов.

Приходи в мои сны, в естество моё, бритое наголо,

приходи,

как приходит не гостья,

но мысль,

что — любовь.

Как здесь правильно жить — я не знаю, а там — и не пробую,

но когда ты со мной — и неважно, то явь или сны —

я дышу, словно музыкой сфер, твоим ясным профилем

посреди абсолютной бессмысленной тишины.

***

Пусть птица видит нас на золоте полей,

как мы похожи на

две крохотные руны.

А кто на свете всех румяней и белей?

А ты, моя заря, ты, ласковая юность.

Зависнув в облаках, пусть птица видит, как

пьянеем травяным мы древнерусским духом,

ведь в тишину, что мотылькова и дика,

спадает время с нас бессильнейшим недугом.

И остаёмся мы стоять — в руке рука,

до первородности обнажены друг другом.

По несколько секунд, минут, часов, веков

стекает время, точно пот, из тела

в бескрайний звон цикад, что дик и мотыльков.

И мы молчим вдвоём, как ты того хотела.

Мы только пара рун, переплетённых рук,

пока нет связи с двадцать первым веком,

давай ещё с тобой побудем на ветру,

ведь я немножко управляю ветром.

Пока молчит айфон, славянский пантеон

хранит нас всем вокруг, что травянО и сине.

И видим птицу мы, и будто слышим звон,

звучащий непонятно, но красиво.

Моей мечты цветные отпечатки

Сняла очки – и вижу все мазками…

Забавно: мир как с полотна Мане.

Коснусь его холодными руками -

Исчезнет тотчас, по моей вине.

Постой, не надо! В сумочке перчатки;

Надену их – не станет мерзлоты!..

Моей мечты цветные отпечатки…

О пресный быт! За ними меркнешь ты…

В глазах стоит священная картина –

Безумие, фантазия, мираж:

Сливается навеки воедино

Эмоций полихромная гуашь.

Так трепетно, как тень скользящей лодки

По темной глади на краю земли…

Очки надела – снова вижу четко.

Но вижу ли? Но вижу ли?..

Дорога

ори, целуйся, дерись, ишачь —

ничто тебя не берёт.

и лишь когда пора уезжать —

тоска открывает рот.

неважно, зачем, от кого, куда;

плевать, на сколько и с кем:

стоишь и смотришь в свой чемодан,

пустая, как манекен.

и твой чемодан распахнут, как рот

той самой тоски дурной.

но как бы хотелось наоборот —

всегда уезжать, как домой!

неважно, зачем, и куда — не суть;

плевать, на год или час.

ты хочешь легко отправляться в путь,

как будто бы вся лучась.

и твой чемодан закрывает пасть,

как маленький сын кита.

и те, от кого, веселЫ, толпясь.

и солнечно там, куда.

ты знаешь, что все они будут тут,

когда ты вернёшься к ним.

и дом твой — дорога. и птицы поют

над этим домом твоим.

Молитва

Протяни мне, Боже, на ладони хризолиты слез,

Чтоб сверкали в светлый миг оправой для счастливых глаз.

Силы дай не утонуть в бездонном океане грёз –

Жить секунду за секундой, как в последний раз!

Подари незримую корону светлого ума:

Чтоб стихи рождались, разрывая сладкой болью грудь…

Господи, я трудный путь поэта выбрала сама!

Только Ты, прошу, со мною рядом будь…

Ну а если невзначай мне скажут: «Знаешь, Бога нет.»

Не померкнет свет янтарный вдохновленных глаз.

Лишь отвечу я без срыва на фальцет:

«Если так - то кто же создал нас?..».

Сосна

В моих глазах – застывшая смола.

Сосной, когда-то, значит, я была.

Тянулась к небу, к солнцу – все росла:

Мне солнечные открывались дали!..

Я видела тогда весь мир земной -

Сквозь призму стужи, сквозь пьянящий зной…

Я пахла хвоей, свежестью, весной –

И звезды ледяные мной дышали.

А подо мной кипела жизнь – аврал!

Влюблялся кто-то – кто-то умирал,

Один по миру нитки собирал –

Другой – цветы в букет Прекрасной Даме.

Пел нищий, и рыдал всевластный царь,

И сквернословье заглушал тропарь…

Сосну срубили – побурел янтарь

И стал моими карими глазами.

Давайте вспомним

Давайте вспомним горестные годы

Истерзанной страны,

Когда сплотились мирные народы

Перед лицом войны:

Не пощадили мимолетной жизни,

Пожертвовав собой,

И, все молитвы обратив к Отчизне,

Фашисту дали бой.

Давайте вспомним те поля, дубравы

Израненной земли,

В которых, не ища посмертной славы,

Солдаты полегли –

И не было ни страха, ни печали

На лицах молодых,

Когда бойцы, не дрогнув, погибали,

И раненою грудью заслоняли

Товарищей своих:

Пускай не все по чьей-то высшей воле

Известны имена.

Им памятник еще на бранном поле

Поставила война.

Давайте вспомним взрывы Сталинграда

Под гулкий стон полей,

И узников, прошедших круги ада

Фашистских лагерей,

И тех, чья вера стойкая в Победу

Не ведала преград…

Кто, несмотря на все земные беды,

Стоял за Ленинград.

Стоял… За нерушимую свободу

Гранитных берегов.

За черствый хлеб и ледяную воду,

За вольный град Петров

И перелив симфонии блокадной

Под метронома бой…

За силуэт, могучий и громадный,

Над вольною Невой.

Давайте вспомним трепетную силу

Народа своего:

Обстрелы, голод, братские могилы –

Страдания его;

И вместе с тем – великую отвагу

Несломленной страны.

Огонь Победы. Взятие Рейхстага.

И наш конец войны.

Коронавирус

И говорили что-то родители про крах мировой экономики,

и сидели все в одной комнате и думала Даша: «Мы в домике!»

И Витька ругался: «Застряли, как в чёртовом бункере,

свалил бы сто раз отсюда куда подальше».

А Даша учила буквы, и гречка на кухне булькала,

и было не очень спокойно, но радостно Даше.

Смотрела она, пока делала заданное на завтра,

как доллар зелёный растёт до потолка динозавром,

как президент в телевизоре велит не ходить на улицу,

как занавеска танцует, как Витька за ноутом дуется.

Какие у мамы красивые волосы, какие у папы большие руки,

наконец-то можно налюбоваться на них, наглядеться.

И думала Даша, отдыхая от ежедневной разлуки,

что сейчас у неё неплохое, в сущности, детство

и что вообще лучший праздник — весь этот коронавирус.

И цвела в её шестилетнем сердце неуязвимость.

Потому когда мама заплакала, что всё это полный конец,

и когда папа ответил, что действительно — Апокалипсис,

Даша сразу же встала и твёрдо сказала: «Нет!

Иначе такую весну бы в окне не показывали!»

Ведь и правда же, глупые взрослые, как это может быть ад,

если всё расцветает и птицы над всем звенят,

если солнце повсюду, и свет его величав,

если мама и папа такие смешные в его лучах,

если даже Витька уже не сердится в его свете.

Если это весна.

Весной не бывает смерти.

МОЙ РАДАР

...Столетья идут, несмотря на земной цейтнот,

а солнце скрывается снова, не рассмотрев нас.

И слева щемИт: и, кажется, это ревность,

а это из сердца проклёвывается цветок.

Я вижу весь мир целиком — со случайной точки,

как будто стою посреди своего нутра.

И думаю — Господи, это ж ещё цветочки,

всего-то восемь утра.

И мир просыпается. Я дышу и дурею

от тёплого зуда. А мне говорят: замри!

Листвой покрываются бронхи мои, как деревья,

травой моя память выходит из-под земли.

По венам дорог растекаются автомобили,

и невыразимая ясность, как соль во рту,

едина для всех, что полюбят меня и любили.

Едина для всех,

что внутри меня

и вокруг.

Цирк одного поэта

Так сидела бы да век на тебя глядела,

будто нет мне совсем никакого другого дела.

Ни работы, ни быта.

Не ранена, не убита

я гляжу на тебя и забываю, где я.

Я какой-нибудь клоун в съехавшем парике,

я живу в слезинке на светлой твоей щеке.

Жизнь моя — восхитительный цирк одного поэта.

Рёв слонов. Стук копыт. Пляски смерти невдалеке.

Очень много цвета.

Нет, я вовсе не говорю, что живу в аду.

Я с огнём в ладу и с музыкой этой в ладу.

Я хожу колесом, не сходя с языков, умора.

...Но когда я смотрю на тебя, словно на звезду,

сквозь трепещущий купол, сквозь пёструю ерунду —

то все звери мои опускают смиренно морды.

Если сердце взорвётся — значит, оно граната.

Если сердце взорвётся — значит, любовь — война.

...Я гляжу на тебя, и мне ничего не надо.

Из меня уходит бравада и клоунада,

остаётся одна только нежность да тишина.

Сердце в клетке свернулось и дышит огромным тигром.

А они утверждали, что в нём дофига тротила,

а они убеждали, что нет счастливой любви.

Я гляжу на тебя и знаю, что подфартило.

Ты глядишь на меня

и говоришь:

«Живи».

***

Возвращаться, как будто не уезжала,

а полмира — в зеркале или во сне увидела.

Что тебе моей ревности Килиманджаро,

запаха моего Индия?

Что тебе моя Тихая страсть, Атлантический ужас

с крохотной Атлантидой стыда?

Я не знаю, что принято говорить, вернувшись

сюда.

Я Земля, у меня вместо сердца горячий камень

и сибирская вьюга, как минимум, в треть души.

Я вошла в твою жизнь, точно в гулкий дом великаний —

в шум вселенских моторов, который незаглушим.

Как в открытый космос, вошла босиком в твою жизнь.

Я Земля, говорю. Ты — бескрайняя звёздная юность.

Я горю посреди твоей нежности, словно нерв.

Мы встречались во снах. Пусть не ждут ни в аду, ни в раю нас.

Я целую тебя в окружении сотен планет.

Вот тебе хвойных глаз моих утренняя Карелия.

Вот тебе моя армия счастья — непобеди-

мая.

Семь миллиардов мурашек. Гляди. Гляди.

Я опять лежу головой на твоих коленях

под огромным солнцем, что бьётся в твоей груди.

В Петербурге...

В Петербурге рождённый и в том едва ли повинный,

Ты прочнее, чем матерью, градом родным храним,

Ибо неоспоримо, безвременно связан с ним

Пуповиною тайной — невидимою пуповиной.

Тем в тебе он заметен ёмче, чем кровная мать:

Где б ни брёл ты — как вкопанный встанешь,

вдруг обнаружась:

В спину грянет безжалостно: «Там, впереди, —

петербуржец!» —

На чужом языке, что научишься понимать;

И холодною гордостью сердце царапнет ужас...

В Петербурге рождённый — это особая масть:

И морщины на лбу, что подобны барочной резьбе,

И души искривленье, которое — невыправимо...

Где ни спрячься — он, выждав, дёрнет за пуповину,

И покорно пойдёшь

умирать

на Невский

проспект.

***

Вроде вот они, лица — да только ведь знай — не те:

В каждом чудится берег, да некому бросить якорь.

Вспоминаешься — будто вспыхиваешь в темноте:

Ни наскульных веснушек, ни славной нащёчной ямки —

Ни единой черты,

лишь свет —

столь родной, что яркий

До резиновой тяги в моём зачерствелом хребте.

Сразу двор, что во мне, —фонарём лихорадужных лет

Обнажён: видно всё, чем к тебе был я нежным и вредным.

...А на кухне дымят и целуются. Режу хлеб.

Попадаю по пальцу — из ранки идёт время.

А на кухне поют. И песня, как чай с имбирём, —

Горяча и горчит. Щиплет нос изнутри попутно.

Вроде вот они, люди: да все — близнецы под пудрой

Пьянки всЕнощной; каждый ласков и изнурён.

В каждом хочется берега. Так, что мечусь по волнам,

С языком, от вина

Шершавым, как крепдешин.

Извини, это — крик души.

А на кухне бедлам. И время похоже на ром:

Так же хлещет в глотку —

пьяняще,

само

и мудро.

Ты во мне — фонарём.

Ты во мне — торчишь фонарём.

Не уходишь, но гаснешь, когда наступает утро.

Баллада о цепи

Дева раз пришла к колдуну

И раскрыла тоску одну:

Мол, жених — на войну, а теперь — в плену!

Дай, верну его! Дай — верну!

Затянулся колдун папиросой,

Засмеялся, синеголосый.

— Эх, пленён! То не ложь, не ложь.

Но напрасно оборки-то мнёшь, —

Режет взор, что нож! — Женишка вернёшь:

Силе нет непосильных нош...

Дева плачет словами жаркими:

— Для того и жизни не жалко мне!

Изменился колдун в лице

И надел ей на шейку цепь.

— Эх, тогда, — говорит, — терпи!

Чудо-камень ищи! — говорит, —

Как ударишь им по цепи,

Тотчас золотом та возгорит;

Станет всё тебе — чёрный шёлк,

И вернётся домой женишок!..

Сказка сказывается — дело делается:

Побрела да по свету девица.

Ищет камень по свету безбрежному:

Поднимает и крупный, и крохотный,

Да о цепь, что чугунна по-прежнему, —

Каждым бьёт: то со звоном, то с грохотом.

Уж и люди над нею хохочут,

Окликают да рожи корчат.

А иные — камнями в юродивую:

Первый кинул — другие целятся...

Улыбается им при народе она:

Ловит камушки да бьёт о цепь свою!..

Много лет прошло-утекло,

И далёко родное село...

Но гуляет село, пир велик да силён:

Возвратился с войны Семён!

Ест он, пьёт средь односельчан

И не знает, что в дальнем краю

Дура бродит слепая, зачем-то стуча

В цепь свою — в золотую свою.

***

Нет, помнишь, как ты косила и я косила?

Накажут — так завтра. Помаюсь и отвлекусь.

Всё было до упоения некрасиво:

Свист чайника, вторник, вареньице из кизила,

Рассвет по клеёнке — кляксами. Первый курс.

А к вечеру — помнишь? — оттепель — звёздами в лужах;

Дорога до «Дикси» — длиною в ломаный блюз:

К припеву ботинки — насквозь. И ты, не дослушав,

Смеёшься — повсюду как будто, и воздух плюшев,

И так хорошо мне, что даже чуть-чуть боюсь.

А полночь? Нет, помнишь? С балкона, который — с остров, —

Мы видели море, мы верили в маяки.

На вкус это было смесью светлого с острым;

И за руки мы держались, как слишком сёстры,

И истина заключалась в тепле руки.

Сорванец

Под небом задремать мечтал бы каждый…

Моя постель - опавшая листва.

Я сорванец, в котором жив пока что

Всесильный дух святого озорства!..

Лежу в саду, волненьем трав овеянный

Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;

Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,

Их упиваюсь сладким молоком.

Я сорванец. Устав от пыльных комнат,

От духоты рутинных стен устав, -

Дышу. Пока опекой ночь покоит

И сахар звёзд мерцает на устах;

Покуда вечностью, на семь часов помноженной,

Истома благостная плоть не начинит…

Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, -

Зажгу Луны спасительный ночник

И снова - в сон. Нырну, как в небо - жаворонок.

Умру, чтобы воскреснуть на заре:

Её хлебнуть трепещущими жабрами

И раствориться в жидком янтаре

Восхода, раззадоренного зарева,

Которого никто не опроверг…

Лежу в саду с закрытыми глазами.

Читаю звёзды по изнанке век.

***

Я живу на бегу — сквозь пальбу и пургу

(Так сквозь сон клянут комарьё).

И могу обо всём. О тебе — не могу:

Не выходит, слишком моё.

Угловата, что писаная углём,

Ты смеёшься в глуби тайника;

Шрам над левою бровью! О волос, как лён!..

Нет, не выговорить никак.

Попытаюсь — картавлю: влеки-не влеки —

И смешно, и жутко самой.

В воду — глядь: а у страха глаза велики,

Подведённые спьяну сурьмой.

Я живу и боюсь в проливном октябре

По воде — по слепой мостовой.

Понимаешь, хотелось хоть раз — о тебе,

Да опять говорю с тобой!

А следы мои в спину зовут: «Обернись!..»

И живи, мол, назад, егоза.

А у страха глаза уголками вниз.

А у страха — твои глаза.

Натали

В том году мы с тобой расставались иными, иными -

на безбрежный миг.

Ты вернулась, мой друг. Я гляжу на тебя, но ныне

вижу mon amie.

Вот глаза твои, голос - зелёный, ещё не женский:

говоришь, говоришь

и хохочешь по-русски. Но в каждом внезапном жесте,

в каждом вздохе - Париж.

Он запал тебе в душу звёздочкой, сахарным семенем -

и разросся в ней.

И болеешь ты им на родимом своём Севере:

кровью русской в висках ночная гудит Сена,

полная огней.

Ты вернёшься туда. Улетишь - неминуемо так же,

как на свет - мотыли.

В нём сама разрастёшься, в Париже, ведь ты - не Наташа:

ты теперь - Натали.

Но прошу тебя, как ещё ни о чём не просила:

отхлебнув бордо,

хохочи, как в России! И там хохочи Россией

над любой бедой.

Лихие мои девяностые

Лихие мои девяностые,

отсюда — щемяще-несносные,

солнечные, нетекучие,

хрущёвка, пыльное Купчино.

Почти что уже не помнится

ни двор огромнее города,

ни старый сосед-пропойца

с гербом, на плече наколотым,

лишь лестница — долгая-долгая —

гостиная полузнакомая,

да чувство, что дома, что дома я,

как будто в броню закованная.

Придёт кто — и слышишь: грабили,

а то и стреляли, сволочи.

И смотришь в окошко солнечное,

на нём — занавески рябенькие.

И мама такая юная,

а папа с порогу — апрелевый.

Я — Лёха, ещё не Юлия,

какая уж там Андреевна.

Ни мира ещё не видела,

ни первых друзей не встретила:

вон куртка висит дяди-Витина,

вот туфли стоят тёти-Светины.

И чей-то, видать, день рождения,

раз лица кругом соседские.

И куклы мои волшебные:

наверно, ещё советские.

Лепет

И нечаянно будто, и чуточку по-канареечьи

До поры — на едином

все дети

лепечут наречьи.

А звучит оно так,

как дождичек пахнет майский:

Хоть родимо —

не-пе-ре-во-ди-мо-ни-ма-ло-маль-ски.

В нём, как в старом колодце, — глубОко, голубооко

Нам мерцают звёзды. И чуется больше Бога,

В этом лепете, услышанном ненароком,

Чем в соборном эхе и даже хоре народном.

Только нас, поневоле выросших, он нервирует:

От него в животе раз за разом что-то — навыворот —

Неминуемо, неунимаемо... Неизлечимость?

Дети с каждой точки планеты — по-канареечьи

Правду нам на щемящем и общем лепечут наречьи;

Нам, что так же умели когда-то, да — разучились.

Мы теперь, по своим и чужим блуждая орбитам,

Лишь смеёмся да плачем на том языке забытом.

Как в детстве...

Как в детстве - призрачный бал над маминою овсянкой,

Наш догорающий день сижу и вдыхаю отчаянно,

А выдыхаю - рифмованно. Чтобы в буковке всякой

Выжил он для тебя, куда бы я ни отчалила,

Чтобы, выжив, - расцвёл (однажды - в минуту трудную;

Знаешь, когда того щемяще захочешь душою!)

И снова мы выбирали - на Таганскую или на Трубную,

И выходили там, где кофе самый дешёвый...

Ты видишь: уже вырывается наш день - из тесного ритма!

Из всякой хоть буквы, хоть точки лезет, как тёплым ростком, -

Огромным московским небом, похожим на небо Рима -

И это необоримо, как хищник перед броском!..

Слова в околесицу крошатся,

хрустя под напором пёстрым -

Ты слышишь?.. Сквозь них проросши,

Снова пьянит апрель!..

И в нём мы - нежданно вместе, и в нём мы - навеки сёстры,

Прикуриваем от солнца в тихом пунцовом дворе.

***

всколыхнулось внутри

точно рыба — хвостом

говори, говори

о любом, о пустом,

о своём, о моём,

отражаясь во мне,

точно я водоём

со звездой в глубине

то ли я водоём

то ли ты водоём

только самую соль

друг из друга мы пьём

и русалки во мне

закрывают глаза

можно я буду небом,

чтоб не замерзать?

чтобы слушать внутри,

чтобы верить в глуби:

говори, говори

полюби, полюби

Нелётная погода

Синяками-тучами плоть небес покрылась,

Точно лупит кто её, голубую гать.

Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость:

Не взлететь, взаправду - не летать!..

Рёвом выси хлещет гром - сок гневливой муки,

Вспухли мученически жилы молний синих…

На земле скукожившись, я ломаю руки -

Для чего поднять меня в воздух вы не в силах?

Для чего - беспёры вы, отчего - не крылья?

До ломоты взмахивай вами - не взлететь…

Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья,

Кутаясь в предательскую сеть.

А трава мокра от слёз голубени битой,

Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится…

Хочется мне Удали - дремучей, первобытной,

Мощи тех, кто знать не знал, что они - не птицы.

В небо хочется упасть, в ненасытный омут,

И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой…

Извела тоски земная хворь -

Как матроса, пусть меня хоронят

В пьяном море над моей Москвой.

Гитарная прелюдия

На гитаре впервые - взрезало неожиданно,

С милосердием скальпеля с пальцев силу скобля.

Ворожи давай! Выжжены все миражи давно!

Мол, в созвездия скатывай эти: от си до ля.

Ах, гитара моя! Странным шествием шестиструновым

Прошерстила я Вас по пространно шальной оси...

Ну же, сильная, спойте! Любите меня, как сестру!.. Но вы

Предпочли припечатать промученным до-фа-си.

Ах, какая же, деточка, все-таки горе-игрунья Вы:

Непонятней настырности Вашинской лишь фарси!..

Пульс струится по струнам, отплясывая по-скрипковому,

Рассыпаясь в молекулы славно обильных мук.

Пальцам жарко на кончиках самых, как от постскриптума

Благовестного - к черно трагическому письму.

Где же я: на орлиной скале ль, на коралловом рифе ль;

В звуковолнах плыву ли, привольностью развалясь?..

Богомольем бемольным таинственно веет от Вас...

Я ласкаю Ваш гриф, точно в точку наточенный грифель,

Чтоб искусство рождать, над искусником чувствуя власть,

Шестиструнье сжимаю, вгоняя металл - в подкожье,

Рвется кокон и куколка. Как колокольный гул,

Из гитарной груди проливается нега Божья,

Словно солнечный сок на проснеженную тайгу…

Вперёдсмотрящий

Они плевали мне в спину —

И было их пруд пруди;

Им было, конечно, стыдно

За то, что я — впереди,

Хоть шёл и изрядно хромая

Да ртом побелевши в мел:

Туман-то густел, как марля,

На ощупь же я лишь умел.

Я вёл их. Был всяк, как на исповеди,

Кануть боясь, — правдив:

Никто не смел в спину выстрелить,

Маячащую впереди.

***

Меня с детства учили, что русские не сдаются,

и поэтому Совесть — вот моя главная Вера.

Я всегда утверждала, что дьявола звать — Лизоблюдство

и боится он маяковского револьвера.

Будь Есенин ты — сам, у царя ничего не клянча,

из-под ног его вырвись берёзово, чёрно-бело —

а иначе,

глядишь, отвернётся брезгливо удача,

и тверди оробело,

что стерва совсем огрубела.

Я всегда считала, что жить надо честно и броско, —

даже Бродского к этому, в общем-то, не рифмуя;

просто — есть, что сказать? —

так бери, и вставай во весь рост, и

говори — хоть минуту, но правду. Свою, не другую.

Потому что поэт — ведь, ей-богу, совсем не про рифмы.

Потому что поэт — это вслух про Веру и Правду.

Потому что поэт — это то, что необоримо,

и мне сдаться никак — настолько я этому рада.

Я умею огонь

Раскрываю ладонь — и птицы летят на юг:

я умею огонь, а вы бы так не смогли.

Смерть приходит и шепчет: «Да ты же поэт, мой друг!»

Я смеясь говорю — поцелуй меня и вали.

Отче наш, не беси меня, ласковый, не беси,

я ищу «БиБиСи» — попадаю на Первый канал;

как же ты меня, Господи, доконал:

я опять без сил.

Умирать нестрашно: закрой глаза и иди,

не мудри, придумывай мантры — смотри и пой.

Это кажется только, что ты беспросветно один:

Смерть по левую руку — дурак, я всегда с тобой.

И пускай звёздной пылью мне тут не марать порог,

но куда вообще себя, сволочь, ни присобачь,

есть в груди эта славная боль по имени Бог,

на устах — СашБаш*.

И пред этою истиной каждый — совсем нагой.

И под эту вот песню — пляши, пляши на костях!..

Я умею огонь. Я просто умею огонь.

Он большой, как стяг.

*СашБаш — Александр Башлачев поэт и бард.

Ястребиное

Ястребиное,

неистребимое

так и бьётся во мне — раструби меня,

вознеси меня в это синее —

полусонно

про-из-не-си меня.

Хочет,

чтобы так-то и сделала:

чтоб с постели — к окну; чтоб из тела я

в осень улицы —

в шабаш листвы-таки —

всем вот этим

рванулась

на выдохе.

Чьё ты, птичье,

ты чьё, отчаянье,

очертелое чудо

чаячье?

Чуть пущу тебя — станет в небе пляс

белой болью так,

что не хватит глаз.

Диво-дивное,

непобедимое,

да не басенное — небесное!..

Ну лети,

моё лебединое,

песнею!..

***

Я не знаю, что я такое:

то ли чудо, а то ли — горе,

то ли демон, а то ли — дева;

лишь бы, Господи, не оскудело,

что внутри у меня источник,

ибо слышу — горит истошно.

Потому я столь жив и робок

средь подстилок и полукровок.

Не застал ни деда, ни Цоя,

оттого НЕ-ВЕ — лик,

но — лицо я.

Весь — лицо. Так спросите у глади —

люди ль,

нелюди ль? — Христа ради.

Поглядите в немую реку

до Ярилова вскукареку,

до вос-крику, как до

вос-

тока —

то ли тонкого.

То — литота.

Не ищите тоталитарного

и увидите — как летала я:

то ли талая, то ли тело,

то ли демон, а то ли дева.

Море вереска

Мне сегодня приснилось синее море вереска —

будто, взявшись за руки, мы по нему бежим.

...Я люблю тебя так, что мне до сих пор не верится,

как умеет сердце моё быть таким большим

и вмещает всё,

что я могу

только письменно,

да и то лишь, когда не потрогать тебя руками.

Смотришь в неба экран — я мигаю звёздами пикселей

и храню тебя всеми возможными облаками.

Мне когда-то не нравились, помню, все эти штуки,

но теперь понимаю: иным не сказать языком —

как за пушкинскою решёткой,

я в каждом твоём #хэштеге,

в гиперссылке каждой

маюсь,

как под замком.

И, коль скоро весь мир — Паутина, где мы — акробаты,

и меж нами порой — только ниточка меж городами...

...я люблю тебя

во все его

мегабайты,

если поневоле ночь вдали коротаю.

Но планета вертится, вот уже — даже не верится! —

тряский поезд несёт

к тебе меня

сквозь полумглу;

и в окошке — я вижу! — стоят по колено в траве леса,

и его не закрыть даже крестиком в правом углу.

Мне — идти по перрону к тебе, как навстречу чуду.

Мне — тебя обнимать, хоть, пожалуй, ещё не верится.

...Я люблю тебя так,

что до клетки последней чувствую,

до последнего волоса,

пахнущего

вереском.