«Наше все» в зазеркалье сцены

«Евгений Онегин» – бесспорная, казалось бы, классика – в последние годы стал объектом внимания крупных режиссеров. Его ставят Алвис Херманис и Тимофей Кулябин, за одноименную оперу Чайковского берутся Дмитрий Черняков и Андрий Жолдак. Виды искусства не стоит категорически разделять, ведь современная опера предполагает не только хороший вокал и верное попадание в ноты, но и режиссерскую концепцию.

Впрочем, словосочетание «наше все» давно уже звучит символически, не более того. Для парочки народившихся поколений пушкинский «Евгений Онегин» – почти такая же экзотика, как и «Слово о полку Игореве». Впору начать пересказывать сюжет с театральных подмостков. У вышеназванных режиссеров до этого дело, конечно, не дошло. Но попытки проверить на прочность пушкинский сюжет в нынешней культурной и ментальной ситуации все же существуют, причем с явной тенденцией к дегероизации центрального персонажа.

Впрочем, спектакль Туминаса в этой обойме стоит особняком. Режиссер, уже вспахавший обширное поле русской классики от Грибоедова до Чехова, в зрительный зал смотрит с оптимизмом, предполагая, что все в курсе строения той «печки», от которой он сегодня пойдет плясать. Этот «Евгений Онегин» не столько играется, сколько легко танцуется: от девичьих экзерсисов у балетного станка в начале до финального кружения Татьяны в обнимку с чучелом бурого медведя, ее сновиденного фантома.

При всей выстроенности спектакля все равно остается ощущение непринужденной импровизации. Все это подчас похоже на сеанс святочного гаданья: Туминас словно бы открывает книгу наугад и подносит к огромному, во весь задник, зеркалу (сценография Адомаса Яцовскиса). Что прочтется, что отразится там, в мутноватом и затемненном зазеркалье? Зрелый Онегин Сергея Маковецкого или его молодой двойник (Виктор Добронравов)? Сошедший с возвышенно-романтических полотен юный и кудрявый Ленский (Василий Симонов) или видение его надгробного памятника? Покосившаяся кибитка Лариных, в которой они неделю едут по заснеженным дорогам в Москву, там обернется их позабытым, наглухо заколоченным домом, с умершей няней (Людмила Максакова), оставленной почти как чеховский Фирс…

Туминас здесь абсолютно чужд многозначительной серьезности и абстрактной почтительности к автору. Зато «на дружеской ноге» с Пушкиным хулиганистым и ироничным – тем самым, что рифмовал «розы» с «морозами» и тут же сам над этим потешался. И режиссер явно попадает в тон этой свободы, пренебрегающей всякими канонами и условностями. Он не иллюстрирует Пушкина, он сочиняет новый роман, сокращая и сценически дописывая оригинал, экспериментируя с интонациями и ситуациями. Вот старик Ларин (Анатолий Кузнецов), характеризуя дочь Татьяну привычным «она в семье своей родной казалась девочкой чужой», так подозрительно посмотрит на жену (Елена Мельникова), что на минутку замаячит целая семейная «драма». Вот одуревшему от русских дорог и метели кучеру привидится танцующий заяц (Мария Бердинских), пристающий с поцелуями. Вот на именинах Татьяны (Ольга Лерман) затеется целый концерт сельской «художественной самодеятельности» с жестокими романсами и эксцентричными плясками. Туминас абсолютно не боится этих многочисленных вставных номеров, порой с участием корифеек Вахтанговского театра – Юлии Борисовой, читающей «сон Татьяны» в очередь с «закадровым» Смоктуновским, или Галины Коноваловой – набеленной древней «московской кузины».

В этом спектакле Туминас свободен, как может быть свободен режиссер, ощущающий актерское доверие. Притом что литовская традиция, как известно, изрядно отличается от отечественной, а уж тем более в отношении к «нашему всему». Свободен и в том, что по-пушкински легко совмещает иронию с сентиментальностью, пародийный настрой с подлинными трагическими моментами, усиленными щемящей музыкальной атмосферой от Фаустаса Латенаса. А это именно атмосфера: в оригинальные мелодии вплетаются то мотивы Чайковского, то «деревенские» звуки с криками петухов и лошадиным ржанием, то церковные песнопения.

В разгар работы над спектаклем Туминас едва не переименовал «Онегина» в «Татьяну», полагая, что в этом «милом идеале» больше человеческой сути и подлинного чувства, чем в разминувшемся с этими понятиями Онегине. Потом от этого отказался, но и впрямь наш раздвоившийся герой более похож на наблюдателя, чем на живущего страстями человека. Раздвоением персонажей нас, впрочем, уже не удивишь, но здесь режиссеру было важно совместить молодое действие (или бездействие) со зрелой рефлексией. Быть может, с рефлексией собственной. Молодой Онегин Виктора Добронравова ходит «чайльд-гарольдом», весь в черном, словно бы с наглухо застегнутой душой. Он может предстать то абсолютным циником, обращая Ольгу (Мария Волкова) в марионетку с аккордеоном. Может хладнокровно застрелить Ленского в упор. Онегин Маковецкого, когда смотришь на него со стороны, порой не может не вмешаться в происходящее, но с явным пониманием, что изменить уже ничего нельзя. А письмо Татьяны, порванное и бережно склеенное, меж тем висит в красном углу как икона, как самое ценное.

Темпераментная, порой до экзальтации, Татьяна в этом спектакле словно бы «рифмуется» с порывами ветра, уносящими последние осенние листья, с вихревой метелью. Она живет здесь и сейчас, в отличие от тех, кто об этой жизни только философствует. Вплоть до того момента, когда ей в компании с прочими девушками, прибывшими на «ярмарку невест», отрежут косу – вместе с мечтами о счастье, которое было «так возможно».

Совершенно неведомым образом через смешное и сентиментальное, проговоренное и невысказанное, через вещи и приемы, абсолютно современные, у Туминаса считывается со сцены «энциклопедия русской жизни» – с ее неустроенностью, «горем от ума», дураками и дорогами, с ее страстными женщинами и усталыми рефлексирующими мужчинами, сказочными мечтами и реальными приговорами судьбы.